Вовка Лобанов, как отличник боевой и политической подготовки входил в состав комсомольского бюро нашей части.
Какими уж великими делами они там занимались на своих заседаниях, но он частенько, даже с некоторым удовольствием, отлучался по комсомольским делам.
Хотя он в то время был уже махровым дембелем и никто, включая командира подразделения, не мог его заставить посещать эти посиделки, но Вовка никогда не пропускал знаковых событий из комсомольской жизни.
Мы с Вовкой сдружились еще с учебки, с самых первых дней солдатской службы. Оба мы были из одной области, оба ушли в Армию, будучи учащимися техникумов, и было нам обоим по 18 лет.
И оба же питали неуемную жажду к наукам и всегда мечтали о том светлом дне, когда мы станем студентами вузов.
Как сошлись мы на этой почве, на почве схожих взглядов на многие события окружающей жизни, так и прослужили в тесной дружбе, рука об руку до самого заветного дня – дембеля.
В отличие от меня, Вовка был немножко замкнутым человеком. Он не водил дружбу со всеми, а был очень избирательным.
Если я чувствовал себя вполне комфортно в разных кружках солдатских компаний, то Вовка, кроме меня ни с кем особо не состоял в близких, дружеских отношениях.
Хотя назвать его букой не повернется язык. Был он одинаково ровен в отношениях со всеми, не делая никаких шагов к тому, чтобы сдружиться с другими ребятами.
Были разные ребята в нашем взводе, с разными характерами, разных национальностей и с разным уровнем подготовки по военной специальности.
Были мы механиками-водителями и любовь к технике должна бы быть заложена в нас изначально.
Однако, я вовсе не тяготел к технике, а Вовка мог очень обстоятельно и толково рассказывать мне, как своему другу обо всех тонкостях их боевой машины.
Служили с нами во взводе «два товарища», одного звали Бобик, а другого Мазулька. Вот уж кто любил возиться с железяками – так эти двое.
С головою, в прямом смысле, залезут в технику и будут днями и ночами воодушевленно ковыряться во внутренностях всего того, что должно двигаться на собственном ходу.
От того и прозвали одного их них Мазулькой, потому как он был вечно измазанным в мазуте по самое не могу.
Хорошо бы, если он таким чумазым ходил в «молодые годы», так нет же – таким же грязнулей и дослужил до самого дембеля.
В общем, вечно грязный, неопрятный и дурно пахнущий Суздаль – «это фамилие такое», одним словом, Мазулька. Но зато в технике – Бог.
Не было в части механизмов, которые бы он не заставил завестись, на пару с Бобиком. Оба оголтелые фанатики инженерной мысли.
Как ни странно, при всей их осведомленности и приверженности к тому, что движется с грозным рыком, они не умели об этом толково объяснить, как бы мы ни провоцировали их.
Вовка же Лобанов, в отличие от них, никогда не пытался делать что-то руками. Он был в известной степени теоретиком. Но зато все, что делали Бобик с Мазулькой руками, он мог мастерски изложить словами.
Я всегда восторгался своим другом и мог его слушать часами и неизменно задавал ему, на протяжении всей службы, один и тот же вопрос:
– Вован, откуда ты все так хорошо знаешь технику, ты же вроде учился на зоотехника, а не механика?
Вовка, польщенный вниманием друга, становился еще красноречивее и обычно продолжал свой технический ликбез с еще большим упоением.
Как то погожим днем, ближе к вечеру, он пришел с очередного комсомольского собрания и поделился со мной сногсшибательной новостью.
У него не было простых новостей. Что ни новость, то обязательно сногсшибательная, обалденная, умопомрачительная…
Там же, в Армии, я от него впервые услышал об офигенном фильме, на просмотре, которого он присутствовал в Доме офицеров.
Я в тот день заступил в наряд по караульной службе и по этой причине, естественно, не мог вместе с ним культурно отдохнуть, сходить в кино.
Вовка с нетерпением ждал своего друга, когда тот вернется в расположение роты, чтобы тут же поделиться своей невидалью.
Наконец, вечером после прихода с караулки я, сдав оружие, с удовольствием до хруста размяв свои кости, отправился вместе с ротой на ужин.
А у Вовки глаза блестели, як у нашкодившего кота, все порывался поговорить со мной, но никак не мог выбрать подходящего, на его взгляд, момента.
У меня в друзьях ходила большая половина казармы, поэтому мне нужно было пообщаться и с теми, и с этими, да еще и в спортивном уголке покачать мышцы.
Я очень хорошо знал своего друга, и давно определил по внешнему виду Вовки, что тот прямо горит желанием поделиться со мной сокрушительной новостью. Я видел это и понимал, что разговор предстоит длинный и всуе не стоит его и начинать.
Поэтому даже слегка подтрунивал над Вовкой. А вечером, после отбоя, благо наши кровати стояли рядышком, Вовка и начал свое повествование об увиденной картине. Фильм был действительно стоящий и Вовка, как всегда был на высоте.
С тех пор много воды утекло и я при каждом показе того исторического фильма, и по сей день с тихой грустью, вспоминаю своего друга.
А прошло с того дня очень много лет, а кажется, что это было вчера. И фильм назывался «Москва слезам не верит».
Долго тогда Вовка рассказывал про героев той замечательной картины. И долго еще, почти до утра, мы разговаривали про то, как вернемся домой, про то, как пойдем учиться дальше, а впереди у нас будет еще целая жизнь и много, много девушек красивых.
После того собрания, «погожим днем, ближе к вечеру», Вовка так же ходил весь загадочный, и я уже догадывался, что после отбоя можно смело прощаться со сном.
Так и вышло. Как только Вовка заговорил о путевках на Всесоюзную комсомольскую стройку в Тюмень, меня тут же сдуло с кровати. Вопрос у меня был один:
– Ты поедешь?!
И вот мы, то ложились в кровать, то соскакивали с нее, бурно обсуждая всю романтику неизведанной дали. До утра не сомкнули глаз. К утру было твердо решено – мы оба едем!
Многие ребята, те которые не очень крепко спали, краем уха слышали в наших разговорах слово «Тюмень».
И начались расспросы с самого раннего утра, а потому как путевок было предостаточно, Вовка всем рассказывал все, как есть.
Что тут началось! Все дембеля сразу изъявили желание ехать немедленно. Всю неделю то и слышалось повсюду:
– Ты едешь в Тюмень?
В общем, вся воинская часть бурлила и фонтанировала идеей освоения далекого Заполярья. Оставался последний месяц службы, а тем, кто едет по комсомольской путевке увольнение предстояло в первую очередь.
А желающих попасть в ряды первоочередников было с избытком. Затем, все последующие дни, как это часто бывает в жизни, накал страстей понемногу начал спадать. Теперь уже многие дембеля на вопрос:
– А ты едешь в Тюмень? – стыдливо отводили глаза, придумывая отговорки про то, что у него, якобы, мать заболела, сестренка замуж выходит…
Почему-то у всех причины были почти одинаковые. А мы с Вовкой тоже поглядывали друг на друга с немым вопросом в глазах, и у каждого из нас вертелся на языке тот же вопрос:
– Не передумал?
Однако никто из нас вслух не задавал этот вопрос, наверное, оба боялись услышать:
– У меня мать… я не могу ехать. Нет, мы оставались верны данному обещанию и твердо решили – ехать, во что бы то ни стало. Вместе с нами поехали Сашка Вылков и Бобик.
Все мы были из одного взвода. Всего же со всей части собралось человек двадцать, а изначально хотели покорять Север порядка ста пятидесяти солдат срочной службы.
Вот так, вполне естественным образом, произошел качественный отбор любителей помечтать.
Сашка Вылков был родом из соседнего со мной региона и по этой причине мы почитали друг друга, как земляки. Тем более я учился в его родном городе и любил этот город, что называется, пылкой, юношеской любовью.
Призывались мы с одного военкомата, однако познакомились, будучи в учебке. И там, в учебке, были в одном взводе, и дальше в войсках оказались также в одном подразделении.
Вообще то, нас было шестеро: Вовка Лобанов, Сашка Вылков, Бобик, Гиляз, Суздаль и я. Как начали тянуть солдатскую лямку с одной учебки и одного взвода, так и дослужили до дембеля в одном строю.
Отношения между нами были непростые. Назвать всех друзьями – это значит ничего не сказать. Каждый из нас был со своим характером и своими убеждениями.
Поэтому у некоторых наших товарищей были, в определенной степени, чувства близкие к неприязни по отношению друг к другу.
Если мы четверо еще, как-то ладили между собой, то Гиляз с Суздалем были страшно далеки от нас и выглядели они, в некотором роде, отщепенцами. А что делать – это жизнь?
Среди всех, Сашка был самым спокойным парнем, эдаким увальнем, который никогда не снизойдет до того, как бежать со всеми, когда действительно нужно было бежать.
В молодые годы, когда нас, струканов, и в хвост, и в гриву шпыняли дембеля, Сашка все время ворчал себе под нос, ругая и костеря тех, на чем свет стоит.
– Вылков, что ты там бормочешь себе под нос? – скажет, бывало, какой-нибудь старослужащий. Сашка в ответ:
– Мол, все нормально, я ничего не говорил.
А сам продолжает себе под нос предавать анафеме всех старослужащих:
– Стану скоро дембелем, я всех вас урою, закопаю в землю, заставлю через жопу дышать! Я вам всем глаза на жопу-то натяну!
Что и говорить, ему частенько перепадало за это. Конечно, всем было видно невооруженным глазом, как он постоянно бурчит, выказывает недовольство своим видом.
Старослужащие частенько устраивали ночные экзекуции. Особенно хорошо запомнился один азербайджанец, Аскеров. У этого, так называемого, дедушки был свой излюбленный приемчик поиздеваться над молодыми.
Он имел зловредную привычку посреди ночи поднимать по тревоге танкистов, ребят, которые пришли в часть после окончания танковых учебок.
Такие же механики-водители, как мы, но только не профильных машин, а, именно, танков. По иронии судьбы, танкистами были одни узбеки, люди очень далекие от техники.
– Я пекарь, на х… мне нужна ваша танка! – частенько говаривал один из них.
– Я до Армии чайхана работал, никогда техника не знал, на х… она мне сдалась – говорил другой.
– Я мороженным в городе торговал, всегда ходил белая рубашка, никогда не нюхал солярка – … скажет третий.
Естественно, эти ребята не по своей воле стали механиками-водителями. В жизни они никогда таковыми не являлись, не скрывали этого, и на дух не переносили всякое упоминание о технике.
Они до самого дембеля так и не научились ею управлять, похоже, не шибко-то и страдали от этого.
Вот такие механики-водители, гордо именовали себя танкистами. К ним высказывал особенное неравнодушие тот самый Аскеров:
– Танкисты, подъем! – кричит он среди ночи.
Те соскакивают с кроватей, в нательном белье, с босыми ногами и становятся в строй. Казармы строились на скорую руку из щитовых панелей и тепла зимой не держали совсем – стены продувались насквозь.
На эти ледяные полы, Аскеров и выстраивал роту босых, сонных и слегка напуганных танкистов. Выстроив и выровняв строй, он ставил перед ними боевую задачу.
А задача этого горе-стратега заключалась, якобы, во внезапно полученной шифрограмме, согласно которой рота танкистов выступает на боевые позиции, и ей командование доверило столь высокое и ответственное поручение.
Продержав еще некоторое время босых ребят на холодном полу, он давал указание ставить аккумуляторы на боевые машины и подключить их к системе зажигания.
После этой команды, те несчастные ребята неслись, якобы, в теплый бокс для хранения и зарядки аккумуляторных батарей, а на деле подбегали к своим кроватям.
Возле шеренги двухъярусных кроватей ровными рядами стояли табуретки, а на них аккуратной стопочкой было сложено обмундирование.
Тут же, возле нее стояли в боевой готовности сапоги, с обернутыми вокруг голенища портянками, которые почти всегда излучали «тонкий аромат» натруженных солдатских ног по всему расположению роты.
Подбежав к своей табуретке, каждый из них напрочь скидывал форму на пол, отшвыривал в сторону сапоги, хватал табуретку обеими руками и тут же устремлялся назад – встать в строй.
Это они, значит, «получили» из бокса аккумуляторы, «подсоединили» их к клеммам проводов стартера и ждут дальнейшей команды.
Проверив все ли справились с поставленной задачей, этот, с позволения сказать, «полководец» дает вводную:
– Рот-а-а-а, заводи машины!!!
После, так называемого, запуска двигателей стены, видавшей виды казармы, сотрясает шум сотни луженых глоток, изображающих гул заведенных машин:
– В-в-в-в, В-в-в-в, В-в-в-в!
Строй боевых машин пока еще стоит на месте, «выпуская» клубы чадящего дыма, а механики-водители то и дело «прогазовывают» двигатели, то прибавляя, то сбавляя обороты:
– В-в-в-в, В-в-в-в, В-в-в-в!
Вдоволь натешившись, нежданно свалившейся властью, наш «аксакал» дает отмашку:
– Киргизбаев, впереди колонны; Гусейнов, замыкающий… Пош-е-о-о-л!
После этого, рота босых солдат с табуретками в руках начинает со страшным воем, «ревущих моторов, лязгом и скрежетом гусениц», нарезать круги по казарме. Один круг; второй; … пятый…
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – сказал Поэт. Действительно, зрелище было не из веселых.
Старослужащие потешались от души, хватались за животы и ржали, как табун диких, необъезженных жеребцов.
Находились и среди молодых солдат те, которые в угоду дедам подхихикивали им с вымученной улыбкой на растерянных лицах.
Лично мне такие издевательства, доходившие до идиотизма, никогда не казались смешными.
Но зато я едва сдерживался от смеха, глядя на Сашку Вылкова. Не один Аскеров был из тех, про кого говорят шлепнутый из-за угла пустым мешком по голове.
Находились дураки и почище него. Вот один из них, простой русский парень, с не менее простой русской фамилией – Смирнов, желая переплюнуть того же Аскерова, вопит посреди ночи:
– Рота, подъ-е-о-о-м!!! Марш-бросок на 10 километров с полной выкладкой!
Люди, приученные к воинской дисциплине, с еще закрытыми глазами начинают быстро, без всякой суеты одеваться, оправляться, а потом уже в строю окончательно приводить себя в порядок.
Сашка и тут находил себе отдушину. Вместо того чтобы, не навлекая на себя лишнего внимания, одеться и стать в строй, он, сидя на кровати, с усердием начинал наматывать портянки.
Конечно, ноги это главный инструмент солдата и, чтобы не набить мозолей надо уметь хорошо наматывать портянки, спору нет. Но тут совсем другое дело – надо уложиться в положенное время и вовремя встать в строй.
А перемотать портянки можно в первую же, выдавшуюся, свободную минуту. Этот незыблемый закон многие уяснили почти сразу.
Но Сашка, очень толковый парень, хороший специалист, весельчак и ротный запевала всегда шел наперекор этой простой истине.
Мало того, что он так некстати бережно пеленал свою ногу, сидя на кровати, опять же в нарушение Устава, так он еще успевал костерить все и вся на чем свет стоит:
– Козлы вонючие! Вот стану дембелем, всем на х… руки, ноги повыдергиваю! Поставлю к стенке, расстреляю к е… й матери!
Зная эту его зловредную привычку, в эти минуты я всегда старался держаться рядом с ним, чтобы слышать складную и удачно сложенную рифму его матерных слов.
И хотя обстановка не располагала к смеху, у меня всегда поднималось настроение, после Сашкиных изысков, и не таким уж постылым, после этого, казалась служба.
А потом, будучи на перекуре, я обязательно просил друга, поставить дубль, на что Сашка неизменно откликался с большой охотой.
Чего греха таить, дубль на бис у него получался еще выразительнее и сочнее.
Не зря говорят – на миру и смерть красна; на людях, когда к нему прикованы десятки пытливых глаз, Сашка чувствовал в себе душевный подъем и его гневная тирада состояла исключительно из матов, без единого общепринятого, нормального слова.
Кстати, к середине службы, когда он стал заслуженным котлом, пока еще не дедом, он проявлял себя вполне приличным и мирным парнем. Не было в нем той злобы и необъяснимой агрессии к молодому пополнению.
Многие ребята, натерпевшись последствий дедовщины, сами затем становились невыносимыми и всю свою злость вымещали на молодых. Нет, за Сашкой такого не водилось.
Когда к нам, в подразделение, пригнали свежее пополнение, среди них было очень много наших земляков. И он очень по-доброму общался с ними, относился к ним, как старший к младшему.
Лишь однажды он не сдержал себя – сорвался. Я тем днем был в карауле, и когда вечером вместе со сменой зашел в казарму, в моем рабочем кабинете стоял невообразимый шум.
Крайне удивленный таким обстоятельством, я, как был с автоматом через плечо, так и забежал с ним, наперевес, в канцелярию роты.
А там друг мой Сашка Вылков воспитывал кулаками одного своего, но и моего тоже, земляка.
От удивления я застыл в дверном проеме, потеряв дар речи. Не таким я раньше знал своего друга Сашку.
Чтобы издеваться над молодым бойцом, да еще порядком уступающему ему по комплекции?
Не ожидал. В мозгу шевельнулась предательская мысль:
– Оказывается, я совсем его не знал!
Увидев меня, Сашка слегка стушевался, отпустил из мертвой хватки свою жертву, и стал оправдываться (конечно, он стал оправдываться, в первую очередь, перед своей совестью; не дело обижать земляков):
– А…, ты представляешь, как наши земляки обнаглели, ни в х… нас с тобой не ставят. Давеча, попросил Самбуху принести мне чистый подворотничок, а он ушел и потерялся с головой.
– Я, – говорит Сашка, – не заставлял его подшивать мне подворотничок, а просто попросил его принести новый кусок белой тряпки! А он, скотина, ушел и даже не вспомнил про меня.
– Я дембель или нет, в конце – концов?!
– Я имею права попросить своих земляков хоть, что-то сделать для меня?!
А вчера, сказал Доржику сделать …, а позавчера Булата попросил принести…
Сашка долго еще перечислял все то, что у него накопилось на душе в отношениях с земляками. Все это я уже знал.
Сам начал догадываться, что земляки перестали исполнять наши, с Сашкой, указания, знали, что им все равно за это ничего не будет.
Понимал это и сам все порывался поговорить с ними по душам. Если мы с Сашкой не распускали руки и не издевались над молодыми, как некоторые, то это не означает, что нами можно пренебрегать и позволять себе не исполнять наших поручений.
Но Сашка меня опередил, объяснил все по-мужски. Мне оставалось лишь надпомнить другу:
– Ты, это… только… не очень-то. Бей не сильно, создай больше шума, пусть наши земляки, если не боятся нас, то пусть хоть уважают, и не забывают, что мы с тобой заслуженные люди.
Но у Сашки пыл уже прошел, пар был выпущен, и он отправил своего визави восвояси. А сам весь потерянный такой, пошел в курилку.
Не слышно было в тот вечер его громового голоса, не забавлялся с молодыми, как обычно. Не шутил он в тот вечер и не рассказывал всякие небылицы. Переживал.
Серега Хамнуев пришел вместе с узбеками из танковой учебки, единственный среди них не очень узбек. У Сереги с ними не сложилось еще с самой учебки, поэтому отношения были – хуже некуда.
По этой причине, он, как только ступил на монгольскую землю, так сразу и примкнул к группе русскоговорящих, определив с ходу с кем ему водить дружбу.
Дальше, вплоть до своего убытия из части, никогда с узбеками тесно не общался. Он был очень хорошим уставником, за что его безмерно ценил командир роты.
Как-то он, ротный, проводя инструктаж, перед заступлением в наряд по караулу, задал очень хитромудрый вопрос всему подразделению. В Уставе караульной службы ответа на такой вопрос не было, да и самого вопроса тоже.
Тут уж капитан Фищук пошел на некоторую хитрость, полагаясь на сообразительность своих бойцов. Надо было видеть радость в его глазах, когда первым дал правильный ответ, именно, Серега.
А назавтра, после несения караульной службы, при разборе полетов он перед всей ротой объявил Сереге благодарность по службе. Командир роты сказал:
– Я задал такой вопрос, зная, что его нет в Уставе, но я был уверен, что ответ на него будет дан. Даже К… об этом не знал, а Хамнуев нашел правильный ответ!
Ротный очень удивился этому факту и по праву, после этого случая, стал считать Серегу лучшим уставником в роте.
Впоследствии он не раз проверял своих бойцов на предмет знаний Устава караульной службы подобными каверзными вопросами.
И его любимчик, Серега Хамнуев, ни разу не огорчил его, всегда брал, навязанную ротным, высокую планку, о чем тот не уставал повторять и ставить его в пример при каждом удобном случае, не забыв при этом слегка поддеть меня.
Мы с Серегой были земляками, и нас связывала крепкая, солдатская дружба. Зная об этом, наш славный командир – капитан Фищук, устраивал между нами викторину – кто умней, Хамнуев, или К …?
И делал это по-человечески просто, не унижая ни того, ни другого и сам же первым бурно восторгался, если находил в ответах того, или другого рациональное зерно и относился так, словно перед ним стоят два нобелевских лауреата.
Серега журавля с неба не хватал, но дело свое знал крепко. За наградами и званиями не гонялся.
Поперед батьки в пекло не совался, однако, спину прикрыть мог завсегда, в этом можно было не сомневаться. Про таких, как Серега говорят:
– Я бы с ним в разведку пошел!
Серега приехал с учебки чуть позже меня и сразу же влился в наш коллектив. Я же, почти сразу взял над ним негласное шефство и на правах старшего, как бы со стороны наблюдал за ним, опекал. Серега без слов принял мои правила игры.
Когда мы вместе проходили адаптацию в дембельском коллективе, когда дня не проходило без п… лей, Серега стоически переносил все эти тяготы. Стыдно за него не было.
Был у нас один такой – Синичка, «это фамилие такое», так тот постоянно распускал сопли и слезы. Была в ту пору в солдатской среде нашей войсковой части такая методика воспитания молодых:
Построит какой-нибудь полудурок-старослужащий роты и начинает тренироваться в умении наносить кулаком удары по лицу невинных людей. Что и говорить доставалось всем.
Если какой-нибудь служака говорит, что его, якобы, в Армии не били, и что он сам кому хошь мог по е… лу настучать, то не стоит воспринимать его слова за чистую правду. Лукавит.
И в плохих деяниях есть моменты, коим можно учиться. Например, научиться тому, как в любых ситуациях оставаться человеком.
Когда тот недоумок, так называемый дедушка, бьет человека по лицу, больно всем. Однако, один переносит эту боль спокойно, а другой начинает всячески изощряться, показывая всему миру, как ему больно.
Синичка так и не понял, почему ему достается больше всех. Своим поведением он невольно вызывал еще большую агрессию у своего глумителя. Тот, увидев, как ему больно возвращался назад и уничижительно-ласковым тоном вопрошал:
– Чо, Синичка, больно да?
Как правило, после этого тот добавлял ему еще больше тумаков, после чего стоит бедный Синичка весь в слезах и соплях вперемешку с кровью. Весь такой жалкий и одновременно вызывающий чувство брезгливости.
Армия так же, как и война, так же, как и тюрьма высвечивает людей насквозь. Одних ломает, а других превозносит. В нашу учебку пригнали новобранцев из Караганды, в основном, сплошь обрусевших немцев.
Все они ребята высокие, красивые под два метра ростом, атлетически сложенные – любо-дорого посмотреть на них в солдатской форме, которая, как нельзя лучше подходит таким ребятам.
Проходит месяц после службы, и мне с трудом удалось узнать одного из них. Из бравого парня – на гражданке, поди, не одна девушка по нему сохла, тот превратился в маленького, сухонького и сгорбленного старичка с блуждающими глазами.
Что могло случиться за столь короткое время? А ведь в учебке не били, там снимали шкуру с молодых людей только согласно Уставу, т.е. муштра на плацу, физическая подготовка, очередные наряды, а так же многое из того, что называется:
Солдат не должен сидеть без дела.
Если уж командирам совсем нечем было занять подразделение солдат, то они выводили его во чисто поле, заставляли рыть котлован, а по истечении положенного времени, обратно его засыпать.
А в учебке главный человек в жизни солдата это сержант – он и мама, он и папа. Он Бог и царь!
Понятное дело он такой же молодой человек, как и тот новобранец, только чуть постарше, и пощады от него ждать не следует, так вымуштрует – мама не горюй.
Вопрос, что же могло случиться за столь короткое время с тем двухметровым парнем из Караганды, все никак не давал мне покоя, я все искал ответы на свои же вопросы:
– Что случилось? Почему из некогда привлекательного парня, миру предстает жалкое его подобие?
– Ему переломили хребет, – пришли на ум спасительные слова, где-то вычитанных строк, из далеко запрятанных глубин памяти.
Конечно, не в прямом смысле переломили, а парень сам, не выдержав суровых будней солдатской жизни сдался, морально пал.
Про таких в Армии говорят – ЧМО, человек морально опустившийся. Коротко, звучно, понятно. Каждый шпынял и всячески унижал это ЧМО, и очень скоро такой человек разлагался, превращаясь в животное с бессмысленными глазами.
А Серега Хамнуев был крепким орешком, чтобы унизиться, как Синичка – да никогда! Его, бывало, бьют, а он, знай, посмеивается.
Если Сашка Вылков, предрекал своим врагам страшных мучений в конце их земного пребывания, то Серега всегда относился к своему состоянию по-философски:
– Придет еще, А …, наш день. И на нашей улице будет праздник, – частенько говаривал он.
После того, как нашу роту расформировали, Серегу перевели в другую часть. Когда я вернулся из командировки, того уже в части не было.
Прослужили мы вместе всего каких-то полгода с небольшим, а сдружились накрепко. Встречались на гражданке, я частенько бывал в доме его родителей, но все это длилось не долго. Серега очень рано покинул этот мир.