После 1922 г. лаборатория трудовых движений получила название «биомеханической». Слово «биомеханика» так хорошо вписалось в научный оборот того времени, что многим казалось, будто его придумал Гастев. Ведь он не только революционер и культуртрегер, но и поэт. Ему замечательно удавались неологизмы и новые словосочетания: «кино-глаз», «нормаль», «трудовая установка». Он был автором сборников «Поэзия рабочего удара» и «Пачка ордеров». Его рубленые строфы скандировали со сцены синеблузники; он и сам принимал участие в пролеткультовских инсценировках своей поэзии. Его стихи так и напрашивались на пародию – и Бернштейн не преминул ее написать:
В словаре Гастева термин «биомеханика» пришелся как нельзя кстати. Один из создателей «Синей блузы», театральный режиссер Николай Фореггер, гастевской строфой провозглашал:
Тем не менее термин «биомеханика» не был придуман Гастевым и существовал задолго до ЦИТа. Возник он в биомедицине. Термин встречается в работе венского врача Морица Бенедикта, где речь идет о применении математики и механики к живым клеткам77. Его коллега, врач из Страсбурга Эрнст Мейнерт, использовал этот термин в заглавии своего труда, посвященного органогенезу – развитию органов у эмбриона78. Интересно, что этот термин встречается у Мейнерта исключительно в заглавии, т. е. мы имеем дело с программой, лозунгом, но еще не с концептом. Возможно, слово возникло по аналогии с «биогенетическим законом» Эрнста Геккеля, одного из главных авторитетов в области эволюции организма, на которого ссылается Мейнерт. Итак, термин «биомеханика» появился в контексте исследований не движений, а развития организма начиная с клеточного уровня. Первая часть слова «био» здесь не менее важна, чем вторая «механика». В слове «биомеханика» подчеркивается значение баланса между механическими и органическими факторами в развитии живого. Не случайно в одной из последующих работ Мориц Бенедикт использует термин в качестве синонима витализма, т. е. антимеханистического подхода в биологии и медицине79.
В начале ХХ в. термин проник в области, называемые «теоретической механикой живых организмов», «животной» (animal), «анатомической» или «медицинской механикой»80. А в Россию он попал благодаря Петру Францевичу Лесгафту (1837–1909), выдающемуся анатому и создателю одного из первых заведений, где готовили педагогов физического образования – преподавателей гимнастики и подвижных игр в школе. Соединяя интерес к теоретической анатомии и практике движения, Лесгафт одним из первых российских ученых работал в области теории движения – биомеханики, avant la lettre, до возникновения самого термина. Его целью было основать практику движения на неоспоримом научном фундаменте и создать «естественную» гимнастику, которая учитывала бы разные типы (в том числе возрастные) строения тела и органов; коллеги Лесгафта называли ее «очеловеченной гимнастикой»81. На открытых им в 1896 г. Курсах воспитательниц и руководительниц физического образования преподавался весь цикл естественных дисциплин: математика, физика, химия, механика, анатомия и физиология человека. Кроме того, преподавалась теория движений, а на практических занятиях, дополненных экскурсиями на заводы и фабрики, слушательницы знакомились с устройством и действием различных механизмов82.
Занимаясь теоретической анатомией, Лесгафт тем не менее считал, что должна существовать дисциплина «медицинская механика»83. Создавать ее начал ученик Лесгафта Григорий Абрамович Коган (1862–после 1926). Работая земским врачом в Тамбовской губернии, он основал там Курсы физического развития по типу лесгафтовских и «лечебницу для приходящих больных, требующих физических и механических методов лечения». Ранние работы Когана посвящены туберкулезу, в том числе «биомеханическим основам» легочного процесса84. В 1910 г. вышел его солидный труд по медицинской механике с подзаголовком «Теория физического развития человека. Биомеханика твердых тел»85. В предисловии автор писал о необходимости создания кафедр медицинской механики, где будет преподаваться биомеханика твердых тел – часть физики, необходимая для будущих врачей. Ее роль в ортопедии и протезировании подобна роли биохимии «для изучения нормального и патологического пищеварения, мочеотделения и обмена веществ». В подтверждение своей мысли Коган цитировал Огюста Конта, классифицировавшего науки по роду энергии: биоэнергетика – эволюция сил органической жизни, биохимия – химизм живого, биоакустика – акустические законы в живых организмах. Здесь же место биомеханики как «теории живых, костных рычагов, мышечных моторов и органических суставов»86. Последняя делится на биостатику («живое стояние»), биодинамику моторных функций – «живых рабочих движений» и «биодинамику локомоторных функций как движений живого перемещения»87. Кроме кафедр медицинской механики Коган предложил создавать «биомеханические институты» – теоретические и практические курсы для педагогов, врачей, массажистов, гимнастов, спортсменов, представителей военных физических дисциплин и изобразительных искусств88. Кстати, сам он в начале 1920-х годов преподавал биомеханику в Государственном хореографическом техникуме (ныне Академия русского балета им. А. Я. Вагановой) – это был один из первых курсов биомеханики для танцовщиков.
Изданные в глубокой провинции, ранние работы Когана на медицинский мир влияния почти не оказали. Он искал признания за границей, просил рецензии у немецких коллег, переиздал свое предисловие к «Основам медицинской механики» в Петербурге, поближе к alma mater – Высшей вольной школе Лесгафта. В 1919 г. в петроградском Институте мозга Коган сделал доклад о «биомеханике физического развития» (правда, в отчетах института это не зафиксировано). По его словам, Бехтерев в обсуждении заметил, что «при настоящем укладе жизни в стране биомеханика должна обслуживать главным образом труд и изучение труда». Тогда же Бехтерев задумал открыть Институт труда, что в период разрухи оказалось невозможным. Этот план осуществился в октябре 1920 г. в создании лаборатории по изучению труда при Институте мозга89.
В начале 1920-х годов Коган – «профессор биомеханики», заведует Кабинетом биомеханики рабочего физического труда, читает лекции в Институте мозга, Комиссии по улучшеннию быта ученых (КУБУ), Доме инженеров, Технологическом институте, Государственном хореографическом техникуме, на заводах и фабриках, а также состоит хирургом-экспертом в комиссии по трудовой экспертизе. Бывает он и в ЦИТе. В 1925 г. выходит его новая работа – «Основы биомеханики труда», через год появляются еще два тома – «Основы биомеханики физического развития человека» и «Основы биомеханики физических увечий». Всего Коган задумал пять томов, каждый – из нескольких книг; в итоге должно было получиться систематическое изложение биомеханики с многообразными ее приложениями90. Его труд вышел с торжественным посвящением: «трудовому народу», «его священным храмам труда», включая Центральную лабораторию труда при Институте мозга и ЦИТ, и «всем русским лаборологам»91.
Скорее всего, в число этих лаборологов Коган включал и Бернштейна. Тот, однако, к работам северного коллеги относился критически. В это время, летом 1925 г., он уже сам читал лекции по биомеханике на курсах инструкторов производства, организованных Московским профсоюзом работников образования, и работал над учебниками для этого курса. Видимо, тогда уже Бернштейн придумал, как сделать материал доступным слушателям и, в частности, наглядно его иллюстрировать. Он демонстрирует, насколько сложно управление даже наипростейшими движениями посредством гибких мышц:
«Спереди к поясу вызывавшегося подопытного я прицеплял верхний конец лыжной палки, а к ее нижнему концу с острием и колесиком прикреплял груз в пару килограммов и две резиновые трубки. Направив острие палки прямо вперед и дав подопытному в каждую руку по концу трубки, я подводил его к классной доске и предлагал, управляя упругими трубками, как вожжами, обвести острием палки крупно нарисованную фигуру – квадрат, круг и т. д.
Палка в этом опыте изображает кость, ее крепление – подвижный сустав, резиновые трубки – две мышцы взаимно противоположного действия.
Много смеха вызывали в аудитории дрожащие, неуверенные движения острия палки. При всем старании подопытного четко выполнить задание его движения походили более всего на действия дряхлого старика»92.
Такие лекции, яркие и информативные, наверняка пользовались успехом у слушателей. В 1926 г. вышли сразу две книги Бернштейна: переработанный конспект его курса лекций «Биомеханика для инструкторов»93 и фундаментальный труд «Общая биомеханика»94. В предисловии к последней автор сетует на отсутствие руководств по этой науке, пишет, что труд Лесгафта по теоретической анатомии завершен не был, а «книжка Когана „Биомеханика“ очень поверхностна». Такой отзыв, видимо, был продиктован тем, что Коган пользовался результатами чужих исследований и собственных экспериментов почти не проводил. Бернштейну же с помощью циклограмметрии удалось продвинуться в изучении биомеханики, в особенности динамики тела. Десятью годами позже он Когана не упоминает вообще, представляя биомеханику до начала собственных исследований как terra incognita:
«В дореволюционной России исследование движений проводилось мало. Замечательные и во многом оригинальные работы П. Ф. Лесгафта по динамической анатомии, несмотря на их большой интерес, все же непосредственно не связаны с физиологией движений. Если назвать еще полный наблюдательности и остроумия, но, к сожалению, не подкреплявшийся экспериментами „Очерк рабочих движений человека“ И. М. Сеченова, то этим исчерпывается все, что имелось в этом направлении до Октябрьской социалистической революции»95.
С конца 1920-х годов никаких сведений о деятельности Когана найти не удалось, а Бернштейн, напротив, сделался общепризнанным лидером дисциплины.
В статье «Новый русский человек», которую Луначарский писал как ответ на доклад Гастева в Коммунистическом университете им. Я. М. Свердлова 6 февраля 1923 г., рассказывается о встрече «с одним молодым ученым, биологом и врачом»96. Этот молодой человек говорил Луначарскому, что:
«…в действительно культурной стране вряд ли в течение пары недель могли бы продержаться такие вещи, как, например, программа биомеханики в качестве якобы научно обоснованного предмета преподавания для студентов театральных школ. „Это, – говорил он мне, – сумбур, от которого у всякого биолога только волосы дыбом могут встать“. Но, прибавил он, „под этим сумбуром все же есть что-то здоровое“»97.
Есть основания думать, что «молодой ученый, биолог и врач» – это Николай Бернштейн, который вполне мог слушать доклад Гастева, и что биомеханика в театральной школе – это легендарная биомеханика Всеволода Эмильевича Мейерхольда (1874–1940).
Сразу после революции, в начале 1918 г., Мейерхольд задумал создать свой собственный Экспериментальный театральный институт и набросал его программу. В августе того же года был утвержден первый вариант «Положения о Курсах мастерства сценических постановок», написанный Мейерхольдом вместе с Леонидом Вивьеном; среди вспомогательных учебных предметов там значилась анатомия98. Возможно, что анатомию и другие естественно-научные дисциплины предложил включить в программу Вивьен: до того как стать актером императорских театров, он обучался инженерному делу. Примечательно, что в 1913 г. его пригласили вести драматический кружок на Курсах (в Высшей вольной школе) Лесгафта99. По-видимому, непосредственное знакомство со студентами и программой занятий убедили Вивьена в важности таких теоретических предметов, как анатомия, биомеханика и практические занятия гимнастикой. Так или иначе в программе первого театрального вуза значились гимнастика, фехтование и сценическое движение.
Зимой 1918–1919 гг. гимнастику в новой школе Мейерхольда и Вивьена (которая обозначалась неуклюжей аббревиатурой «Курмасцеп» – Курсы мастерства сценических постановок), по-видимому, вел Александр Петрович Петров, врач и спортсмен. Он читал медицинские курсы в Ортопедическом институте, преподавал в Педагогическом институте им. Герцена (в том числе организовал и вел там кружок гимнас тических танцев), в Институте физического образования – наследнике Курсов Лесгафта, а также обучал красных командиров приемам джиу-джитсу и составил проект «Программы физического воспитания» для школ100. Возможно, это Петров ввел в программу Курмасцепа предмет «биомеханика» как теоретический, наряду с анатомией и физиологией человека. Так или иначе, когда в марте 1919 г. приняли второй вариант «Положения о Курсах мастерства сценических постановок», там уже значилась «биомеханика» как раздел сценического движения вместе с фехтованием, танцами и пантомимой101.
Слово пришлось по вкусу: оно вызывало ассоциации с работой, заводом и гимнастикой. В 1919–1920 гг. слушателям курсов пришлось вести «теа-кружки» на Балтийском флоте и организовывать в Петрограде массовые действа. Передвижные уличные представления на трамвайных площадках и грузовиках требовали от актеров иной подготовки, чем психологическая система Станиславского. Мейерхольд оценил возможности если не гимнастической системы, которую «доктор Петров», пусть и не совсем корректно, назвал «биомеханикой», то самого термина. С сентября 1920 г. режиссер перезжает в Москву, открывает новые курсы и сам преподает на них биомеханику. В самом начале следующего года журнал «Вестник театра» сообщает о том, что в Театре РСФСР Первом «занятиями по движению – „биомеханикой“ – руководит В. Э. Мейерхольд». В том же номере опубликована статья без подписи о «воспитании актера на основе законов пантехники (sic!), выраженных <…> в физике, механике, музыке и архитектуре», об актере «как реальном физичес ком материале, подчиненном <…> общемеханическим законам: размеру, метру, ритму»102.
Пути научной и театральной биомеханики и позднее пересекались. В июле 1922 г. в газете «Правда» выходит статья Гастева, где он пишет:
«В человеческом организме есть мотор, есть „передача“, есть амортизаторы, есть тончайшие регуляторы, даже есть манометры. Все это требует изучения и использования. Должна быть особая наука – биомеханика»103.
За месяц до этого в Московской консерватории Мейерхольд делает доклад об «актере будущего», а его ученики под музыку Скрябина демонстрируют «этюды биомеханики». «Первый принцип биомеханики», который формулирует тогда же Мейерхольд, похож на лозунг Гастева, призывавшего рабочего управлять своим телом, движениями и своим рабочим местом: «Тело – машина, работающий – машинист»104. Обозревая события того лета, художник-конструктивист Любовь Попова называет «Институт труда и биомеханику движений Мейерхольда <…> оазисом среди всей помянутой чепухи»105. Похоже, ни Гастев с Мейерхольдом, ни современники против сопоставления двух биомеханик не возражали. И только молодой врач и биолог Николай Бернштейн отстаивал строгость научной биомеханики. Впрочем, как мы видели, и он допускал, что в таком сопоставлении есть что-то здоровое.
Однако к концу 1920-х годов термин «биомеханика» сделался неполиткорректным. Началось все с дискуссии между двумя группами философов – «диалектиками» и «механистами»: первые доказывали необходимость для науки философии, прежде всего марксизма, вторые отстаивали независимость от философии математики и естественных наук. Группа во главе с А. М. Дебориным пыталась «внедрить» диалектический материализм в естествознание. В ответ ученый-большевик И. И. Скворцов-Степанов заявил, что никакого иного способа мысли, кроме механистического, естествознание не знает и знать не будет, а потому все разговоры о диалектике противоречат тенденциям развития науки. В 1926 г. дискуссия состоялась в Институте научной философии, а в конце следующего года во время съезда партии – в помещении Государственного театра им. Мейерхольда. Выбор места, по-видимому, неслучаен: от исхода диспута зависела судьба не только философии, но и биомеханики – как в науке, так и в театре. Дискуссия с переменным успехом продолжалась еще года полтора, но в итоге «механисты» потерпели поражение106.
И Бернштейна, и Мейерхольда их оппоненты обвиняли в «механицизме». Защищая от этих обвинений первого, физиолог А. А. Ухтомский писал: «Биомеханика, построяемая трудным путем <…> учета конкретных движений с тем, чтобы в конечном счете выразить их в математическом изложении, без какого бы то ни было втискивания их под заранее заготовленные стандартики, – это не механистическая дисциплина. Биомеханика Фишера и Бернштейна отнюдь не становится механистической от того, что ей приходится употреблять термины и приемы рациональной механики»107. Тем не менее даже само слово оказалось скомпрометированным. Поначалу большой приверженец мейерхольдовской биомеханики режиссер Сергей Эйзенштейн теперь находил в ней «неприятный механический привкус» и предлагал заменить на «более диалектичную» «биодинамику»108. Возможно, этот термин он узнал от Бернштейна, который все чаще отказывался от слова «биомеханика» в пользу менее одиозных «биодинамика» и «построение движений». В 1931 г. ученый в последний раз использовал слово «биомеханика» в заглавии своей работы. Нужно, однако, признать: связано это было не только с политической кампанией против механицизма, но и с пере осмыслением самого движения.
Гастев тесно общался с «левыми» в искусстве – футуристами, конструктивистами, производственниками. Конструктивисты – Алексей Ган, Варвара Степанова, Александр Родченко – предлагали в литературе и искусстве заменить композицию конструкцией. В отличие от композиции конструкция «открывает самый процесс сооружения», она – синоним проектирования109. Гастев тоже предпочитал терминологию, указывающую на процессуальность: «трудовая установка» (в смысле «устанавливание на работу»), «конструкция», «построение движений». Он и ЦИТ создал в качестве лаборатории, где создается знание о теле-машине: о том, как рабочий готовится к работе, как устанавливается его поза, как конструируются, строятся его движения. Этот пафос проектирования, конструктивизма Гастев хотел передать всем, кто его окружал и кто с ним работал. Так, он приютил под крышей ЦИТа «Проект-театр», или «Проекционный театр» (1922–1926), художников С. Б. Никритина и С. А. Лучишкина. В этом театре актеры двигались на основе законов биомеханики, по научно рассчитанным траекториям110. В их полуимпровизационных спектаклях использовался «шумовой оркестр» – прожекторы, свистки, барабаны, сирены; на сцене стоял гимнастический аппарат. В Проекционном театре поставили спектакли «Разоружение», «Заговор дураков» (по пьесе Анатолия Мариенгофа) и «1924» в духе детектива. Режиссер и актеры стремились к наукообразию, соблюдали строго организованное, геометрически распределенное движение по сложным чертежам и формулам. Скучая, публика со спектаклей уходила111.
Дискуссии о биомеханике были важны и для науки, и для искусства 1920-х годов. Левые художники стремились переформатировать искусст во, приблизить к материальному производству, приравнять законы эстетики к законам изготовления вещей. Конструктивисты заменяли понятие «искусство» термином «интеллектуальное производст во», а «композицию» – «конструкцией». «Уничтожив изображение предмета, конструктор создаст новую трехмерную вещь из комбинации абстрактных плоскостей», – говорилось в статье «Конструктивизм» в «Словаре художественных терминов», подготовленного ГАХН. Руководящий принцип – «ясность построения, обусловленная экономией материала»112. В конструктивизме бедность становилась достоинством; конструктивизм в искусстве – предтеча минимализма.
Художники-конструктивисты Илья Шлепянов, Ольга Дейнеко, Иосиф Шпинель оформляли плакаты, брошюры и листовки ЦИТ. Первый – Шлепянов – стал известным театральным художником, оформлял «конструктивистские» спектакли Мейерхольда «Д. Е.», «Учитель Бубус» и «Мандат». Дейнеко и Шпинель – ученики Степановой и Родченко во ВХУТЕМАСе. Изобретенный ими стиль стал частью новой культуры труда и быта, о которой мечтали создатели Пролеткульта. Конструктивисты называли произведение «вещью» и ценили не за «красивость», а за «целесообразность». А это позволяло художникам отвлечься от эстетики и обнажать в своих работах законы конструкции, линии напряжения, целеустремленность вещей. Живописцы Степанова, Родченко, Ган, скульптор Карл Иогансон поставили своей задачей «применять принцип целесообразности при создании материальных сооружений»113. Они призывали художников отказаться от искусства ради дела и полностью уйти в производство. Хотя эту позицию критиковали, но она способствовала возникновению дизайна114.
То, чем занимались в ЦИТе, тоже можно было бы назвать «дизайном движения». Этого слова у Бернштейна, конечно, нет. Но в книге «О ловкости и ее развитии», написанной после войны, он обсуждает, включать ли в понятие ловкости «признак красоты», и приходит к выводу, что не надо: «Красота проявляется всегда как вторичный признак. Нашему взору представляется гармоничным, пластически прекрасным все то, в чем сочетается вместе целесообразность и экономичность»115. При этом он вторит Лесгафту, Гастеву, Мейерхольду и другим конструктивистам в искусстве – тем, кто понимает красоту в терминах целесообразности и эффективности.
Как техник и инженер, Николай Бернштейн мог симпатизировать идеям конструкции, дизайна и установки и заняться тем, что предлагал Гастев, – «конструированием» рабочих движений. Но как врач и физиолог он знал, что с природой нельзя поступать как с машиной, конструкция которой нам полностью известна. Живой организм невозможно разо брать на части, а потом заново собрать. Правда, некоторые физиологи прошлого – Карл Вернике, Теодор Мейнерт, Корнелиус Винкер – пытались представить мозг как сложную машину, которая управляет телом и его функциями, посылая команды на периферию. Механицисты представляли мозг как коммутаторную доску, где замыкаются входные и выходные сигналы; в психологии это направление называлось «ассоцианизмом». Именитый современник Бернштейна Иван Петрович Павлов это направление продолжил и развил в своей теории услов ных рефлексов. А Бернштейн принадлежал к другому поколению исследователей: порвав с ассоцианизмом, они двигались к новой парадигме в физиологии. Забегая вперед, скажем, что эта парадигма в конце концов победила.
Однако всякое новое – это хорошо забытое старое. Рождение новой парадигмы было в какой-то степени возвращением к натурфилософии эпохи романтизма. Точнее, из натурфилософии бралась одна, но очень важная идея целого, которое больше своих частей. Понятие «integritas» существовало еще в средневековой философии и эстетике. В физиологию оно попало позже как реакция на механицизм, захвативший эту науку в середине XIX столетия. По существу, физиология начала ХХ в., совершив круг или виток в своем развитии, вернулась к натурфилософии эпохи романтизма116. Утверждалось, что в природе нет ничего изолированного, что все связано с предшествующим и последующим, с тем, что находится рядом, снизу и сверху. Художники выражали идею целостности по-своему. «Отдельное слово, отдельный жест ничего не стоит, – писал Гуго фон Гофмансталь в эссе „Танцовщица“. – Мы не воспринимаем менее сложную весть, чем образ целостного существа <…> Мы хотим прочесть целостные иероглифы»117. Немецкий теоретик и практик движения Рудольф Боде (1888–1970) не только рассуждал о совместном движении тела, души и духа, но и использовал упражнения, включающие в движение все тело, в своей «выразительной гимнастике». Проникнутая идеями Серебряного века, российская танцовщица-«пластичка» Людмила Алексеева (1890–1964) требовала «тотальности – чтобы танцевало все тело»118. Физиологи тоже заявили, что «изолированное движение противоречит природе» («L’action isolée n’est pas dans la nature» – слова французского врача Гийома Дюшена де Булонь119). Мышца никогда не выступает как «изолированный индивидуум», перефразировал Бернштейн120.
Уже в ХХ в. философия целостности, холизма (от гр. ὅλος – всё, целое), или органицизма, вдохновила самые разные направления в науках о жизни: теорию Umwelt’a, или «жизненного мира», Якоба фон Икскюля и этологию, идею «нервной интеграции» Чарльза Шеррингтона, феноменологическую физиологию Курта Гольдштейна и Франца Бойтендайка, теорию «гештальт-качеств» Христиана Эренфельса, функциональную психологию Франца Брентано и Карла Штумпфа, гештальтпсихологию Берлинской школы, общую теорию систем Людвига Берталанфи, кибернетику Норберта Винера и «экологию разума» Грегори Бейтсона. Не чужды влиянию холизма были и ученые из России: невролог Константин фон Монаков (чья карьера прошла в Цюрихе) проповедовал идею жизненного начала горме, психиатр Николай Осипов писал трактат «Органическая натурфилософия в современной русской науке»121, философ-революционер Александр Богданов придумал «всеобщую организационную науку тектологию», а физиолог князь Алексей Алексеевич Ухтомский предложил понятие доминанты.
Синонимов у «целостности» множество: «форма» и «гештальт», «структура» и «система», «доминанта», «организм» и «организация». Где-то поблизости стоит и термин «построение». Размышляя о «форме» живых существ (уже Аристотель различал формы и функции живого тела), Гёте предложил создать «морфологию – учение о форме органических тел, ее образовании и преобразовании». Он же писал о «построении», «Aufbau», растений и животных122. На следующем витке научной спирали, в 1934 г., труд «Построение организма» («Der Aufbau des Organismus»123) написал соотечественник Гёте невролог Курт Гольдштейн. И еще до этого о «построении движений» начал писать Бернштейн. Он хотел, чтобы идея целостности привилась в ЦИТе. Во взглядах Гастева не хватало такой важной детали, как целостность, единство, «комплексность», когда «процесс представляет собой не кучу (или сумму), а организованное единство (или синтез) явлений»124.
В 1923 г. Бернштейн уже подводил первые итоги исследований. Оказалось, что кривые циклограмм можно аппроксимировать с помощью быстро сходящихся рядов Фурье. Иными словами, движение «анатомически весьма сходно с гармоническими колебаниями неизменяемого, подвешенного за один конец стержня, т. е. с маятникоподобным движением. А из этого, в свою очередь, следует, что изучаемые нами силы весьма близки к простым упругим силам»125. Итак, зависимость между напряжением и длиной мышцы не односторонняя, а взаимная – кольцевая цепь причин и следствий. Что ученый и выразил математически в виде дифференциального уравнения второго порядка, а позже развил в синонимичных понятиях «сенсорных коррекций», «рефлекторного кольца» и «обратных связей» (см. главу 5). При этом он столько же опирался на математику и механику, сколько вдохновлялся идеей целостности, холизма.
Живое движение126 совсем не похоже на рефлекс по схеме «стимул – реакция», оно – система высококоординированных взаимодействий, ему больше подходят такие эпитеты, как «целостность», «структура», «система» или «организация» (см. главу 5). Бернштейн назвает живое движение «морфологическим объектом». Этот объект «реагирует, развивается, инволюционирует – включает, хотя и особым образом, координату времени»127. Например, первые шаги младенца, ходьба ребенка трех или семи лет, старческая или патологическая походка – все это стадии развития одного морфологического объекта. Бернштейн знал объект «ходьба», пожалуй, как никто другой, пронализировав с помощниками с 1926 по 1933 г. более 500 одиночных шагов 65 разных испытуемых.
К мысли Гастева о том, что движение можно конструировать – собирать из частей, как мозаику, Бернштейн теперь относился скептически. Более того, целесообразный характер трудовых движений он распространил на понимание движения вообще. Цель или задача, считал он, – это то, что обеспечивает целостность движения, помогает сохраняться его структуре, делает его особым морфологическим объектом. Рационализацию Бернштейн поэтому представлял не как отбор правильных и отбрасывание лишних элементов движений, а как вычленение из многих реально совершающихся, естественных движений наиболее производительной, биомеханически экономичной группы, отбор не оптимальных частей движения, а оптимальных движений. Биомеханический анализ показал: собирать движение из элементов произвольно, как мозаику, неправильно и невозможно.
Эти выводы вряд ли бы обрадовали Гастева. Как раз в это время ЦИТ получил заказ на массовую подготовку рабочих для металлопромышленности, нужно было быстрее составлять нормали и обучать им рабочих. Кроме того, Гастев хотел применить к трудовым движениям теорию И. П. Павлова, созданную на совершенно ином материале, для объяснения другой феноменологии (см. главу 4). А Бернштейн считал, что сначала нужно всесторонне исследовать управление движениями, для чего требовалось расширить экспериментальную базу, изучать разные виды движений, в том числе их патологию. Возможно, именно об этом он написал открытое письмо Гастеву, озаглавленное «О значении и задачах научных исследований в ЦИТ»128. Не получив, по-видимому, положительного ответа, он из ЦИТа ушел. Коллега Берштейна по ЦИТу, психолог С. Г. Геллерштейн, так прокомментировал его уход: «Произошло недоразумение. Вообще недоразумения в нашей жизни часто происходили, и к сожалению, они носили, как правило, трагический характер»129.
Думается, однако, в данном случае произошла вовсе не трагедия, а самоопределение ученого. Покидая институт, Бернштейн увозил оттуда нечто большее, чем просто ящики с аппаратурой. Управление движениями стало постоянным предметом его исследований, а словосочетание цитовских времен «построение движений» он использовал в заглавии своего главного труда «О построении движений». Но прежде чем написать этот труд, ему предстояло разобраться с господствующими тогда теориями – реактологией, с одной стороны, и теорией условных рефлексов – с другой.
Tasuta katkend on lõppenud.