Tsitaadid raamatust «Библиотекарь», lehekülg 3
Рабочий человек должен глубоко понимать, что вёдер и паровозов можно наделать сколько угодно, а песню и волнение сделать нельзя. Песня дороже вещей… Андрей Платонов
Ты никогда не задумывался, почему апостолы предали Учителя, а затем без страха умерли мученической смертью? Вначале они должны были верить и не смогли, а после Его
– В нашей читальне стали преобладать паникёры, – сказала Таня. – Маргарите Тихоновне было бы за некоторых стыдно… – Да при чём здесь паникёрство? – поморщилась Анна. – Я говорю, нечего за свою драгоценную шкуру дрожать. – А никто и не дрожит, – мягко возразил Марат Андреевич. – Просто весь ваш разговор весьма некрасив– Вы-то здесь ни при чём, – начал Луцис
Бывшие офицеры превратили интеллигентов в серьёзную боевую структуру с жёсткой дисциплиной
Вероника закрылась в ванной и вышла оттуда голой. Глядя на неё, я был готов изменить своё пренебрежительное отношение к пышным формам. Передо мной предстала упругая мощь парковой девушки с веслом, а не рубенсовский ожиревший пасквиль на тело. В мелких солнечных каплях, сияющебелая Вероника посетовала на тяготы моего вынужденного одиночества и заверила, что готова делать всё для моего, как она трогательно сформулировала, « мужского удобства». Говоря, Вероника вытиралась банным полотенцем, причём делала это с непередаваемым бесхитростным жеманством. Я взволнованно косился на небольшие яблочно-круглые груди и крепкий широкий живот, на мокрую курчавую гроздь у основания могучих бёдер Вероники, но осторожность победила искушение. Я был уверен, что меня просто
Воинский долг и преданность подняли умирающего Иевлева. В несколько стремительных шагов он приблизился к Данкевич, как подкравшийся пылкий любовник, прижался к ней, так что погубившее его острие полностью погрузилось в тучное бабье мясо.
Едва я положил трубку, из спальни вышла Таня. Я смутился, потому что не был уверен, слышала ли она мой разговор, впрочем, ничем не затронувший интересы читальни. Разглядев Таню получше, я сообразил, что ей не до подобных пустяков. На ее порозовевшем лице застыло выражение светлого умиленного восторга, направленного внутрь себя. Я неподвижно наблюдал это непонятное звенящее состояние и боялся лишним движением или словом потревожить его.
Таня приблизилась ко мне. Зрачки ее чуть прищуренных глаз плавали в волнующей чувственности, словно ее до того несколько часов изнуряли любовью, но какой-то принципиально иной, совершенно не телесной. Рот был приоткрыт, она дышала маленькими вздохами, сглатывала их, отчего и в горле, и на губах рождались легкие, чуть липкие звуки, какие издает расклеивающийся поцелуй. Она произнесла с волнующей хрипотцой: «Все хорошо, Алексей…»
Когда ночью я украдкой полез за дядиными порножурналами, полистать на сон грядущий, то на очередном глянцевом развороте вдруг осознал, что вполне могу обойтись тем воспоминанием о Тане.
Марат Андреевич привычно орудовал ножницами, распарывая плотную перевязку.– Кстати, это не кровь на бинтах, – весело сообщил он собравшимся. – Краска, имитатор. Только не пойму, для чего…– А это такая хитрая форма психологического давления, – сказал кто-то из воронежских. – Одновременно видом своим и жуть нагоняет, и стукнуть забинтованного вроде как трудней…
Все решила фраза, оброненная моим начальником Галогановым: «Чего ты боишься? Не понравится, разведешься».
теперь всё стало ясно, при этом громко смеялся. К утру эмоции утихли, и он сухо сообщил встревоженной жене, что его идеи рано подвергать оглашению. В тот день он не смог выйти на работу, настроение было подавленным, и мыслей о всеобщей гармонии он больше не высказывал.
