Loe raamatut: «Мама», lehekülg 2

Мать всегда говорила с сыном только на армянском при невестке, зная, что та не понимает ни слова. Это очень обижало Альфию, но она молчала о своей боли, не находя в себе смелости поговорить по душам со свекровью, и, возможно, найти понимание.

Часто, когда сын возвращался домой с двумя подарками, будь то драгоценности, духи или что-то из одежды, мать первая делала выбор, а то, что ей не пришлось по вкусу, оставалось жене. Иногда не оставалось, потому что свекровь решала распределить подарок другой невестке. А спорить со свекровью было непозволительно. И Альфия не спорила.

Однажды Гевуш пришел с работы, держа в руках большой красивый пакет, а в нем лежал вязаный кардиган. Добротный, мягкий, из натуральной шерсти, и очень красивый – бледно-зеленый сверху, постепенно перетекающий в изумруд, с большими круглыми пуговицами и длиной до самого колена.

Альфия раскрыла рот от удивления и восторга, да так и осталась с открытым ртом, потому что свекровь уже поспешно примеряла этот кардиган у зеркала в прихожей и благодарила сына за прекрасный подарок.

– Это мой друг для тебя передал подарок, – шепотом сообщил ей Гевуш, когда они улеглись спать поздно вечером, – просто маме он так понравился, и мне было неудобно уже признаваться, что это тебе…

Альфия тяжело вздохнула. С пониманием. Она всегда относилась ко всем решениям мужа с пониманием, даже если ей очень тяжело было их понять.

– Ты не переживай, – попытался успокоить ее муж, – я поговорю с ним. Может быть, если есть еще такие, я куплю у него второй, для тебя. Хочешь?

– Хочу, – тихо порадовалась Альфия и, прижавшись щекой к сильному плечу мужа, тут же уснула.

"Неужели она сама не понимает, что это невежливо? Или она специально это делает?" – возмущалась она потом, оставшись наедине с собой.

Выносить сор из избы не было принято ни у татар, ни у армян, поэтому на подобные темы можно было говорить только с собой. Или просто плакать. В те недолгие часы, когда все постояльцы квартиры расходились по своим делам, оставив Альфию менять постельное белье и стирать вручную огромные простыни и пододеяльники, выбивать хлопушкой тяжелые ковры, заливать хлоркой всю сантехнику и намывать полы тяжеленной тряпкой, согнувшись вдвое, и готовить по три-четыре кастрюли еды – разных блюд на любой вкус, она первым делом, закрыв за всеми двери и задернув плотные шторы, усаживалась в бессилии на полу в зале и громко рыдала, высказывая вслух все свои обиды и жалуясь на тяжелую жизнь. Иногда под горячую руку попадались дети, и тогда доставалось и им – почему уроки не выучены, почему выучены, но мало или плохо, почему в комнате бардак, почему вещи в шкафу плохо лежат, почему матери не помогаете – найти повод было несложно, главное – спустить пар. Потом Альфия умывалась холодной водой, вытирала лицо мягким свежим полотенцем и принималась за работу. Часто за работой она пела романсы, и тогда дела спорились лучше и быстрее обычного.

Когда свекровь уезжала, все становилось на свои места, а летом Альфия снова торопилась в Ереван, забыв обо всех своих обидах, и ее снова встречали там по-королевски.

По-настоящему женщины сблизились только через много лет, слишком поздно поняв, что делить им было, собственно, и нечего. Альфия никогда не сомневалась, что главным человеком в жизни Гевуша всегда была и будет его мать. Она видела, как муж, какой бы он уставший ни пришел с работы, каждый вечер звонил матери, чтобы поговорить с ней, спросить, как она провела день и рассказать ей о своем дне, как он советовался с ней по разным вопросам, как прислушивался к ее мнению во всем. Альфия никогда не пыталась этого изменить, да и не смогла бы, даже если бы однажды захотела, поэтому принимала все как есть. Это касалось не только отношений с матерью, она в принципе принимала мужа целиком, со всеми его достоинствами и недостатками, как данность, которую не изменить, и любила его таким.

Если бы невестка решилась на откровенный разговор со свекровью, если бы свекровь разглядела ситуацию раньше, если бы, если бы, если бы…. Тогда свекровь спокойно бы наслаждалась своей ролью царицы, без необходимости бесконечно и демонстративно указывать невестке на ее второстепенную роль в жизни сына, невестка бы не обижалась, и долгожданный мир настал бы раньше. Не было бы потрачено столько нервов впустую, не было бы лишних поводов для рыданий на полу в гостиной, не было бы срывов на детях, но судьба распорядилась иначе.

Впервые Альфия почувствовала заботу со стороны свекрови вне Еревана, когда внезапно оказалась на операционном столе. Экстренная ситуация, скорая помощь, сложная операция. Свекровь в то время как раз гостила у сына. Когда Альфию выписали из больницы, свекровь сообщила ей, что возьмет все заботы о доме на себя и даже не позволит поднимать ничего тяжелее чашки с чаем.

– Лежи, отдыхай и береги себя, – строго предупредила Римма Мартиросовна, – не хватало еще тебе грыжу заработать после операции.

– Спасибо Вам, тетя Римма! – с благодарностью прошептала невестка.

После того, как зажили швы, Гевуш предложил жене поехать на море. Он понимал, что Альфия устала, морально и физически. Бесконечные гости, приезжающие на неделю и остающиеся на месяцы, родственники по выходным, стирка, глажка, уборка, готовка, двое маленьких детей, и муж, который приходит только переночевать, и то очень поздно и ненадолго… и не всегда. Если не считать дни, проведенные в постели после операции, женщине уже давно не хватало простого человеческого счастья – здорового сна, потому что он никак не встраивался в ее напряженный график, нормального питания – она давно забыла, что такое сесть и спокойно поесть за столом, пока на всех наваришь и напечешь, напробуешься на ходу, вроде и сыта уже, а больше всего ей не хватало общения с семьей, и в первую очередь, с мужем. С годами общение с семьей у нее превратилось в служение семье, а это совсем не одно и то же.

Свекор со свекровью поддержали идею и согласились присоединиться к поездке, чтобы помочь с детьми и по дому. Сказано – сделано, в ближайшие выходные две машины выехали в сторону черноморской Ялты: белая «Волга», в которой ехали Гевуш с Альфией вдвоем, и вишневая «девятка», – с дедушкой, бабушкой и детьми.

Добирались долго, почти трое суток, с остановками на ночевку. Добравшись до места, остановились в маленьком деревянном доме, который сняли в аренду у местных. Старшее поколение взяло на себя все заботы по хозяйству – на рынок съездить за продуктами, еды приготовить на всю семью, прибрать, за детьми присмотреть, а молодые целыми днями проводили на море, сидели у самой кромки воды, подставив животы волнам, хохотали как дети, резвились в теплой, как парное молоко, морской воде, загорали под нежными лучами сентябрьского солнца. Вечером вся семья собиралась на веранде, за старым деревянным столом, над которым вилась изящная виноградная лоза, ели свежий инжир и молодые грецкие орехи, рассказывали друг другу разные истории, играли в настольные игры и смеялись до упаду. Это были счастливые и беззаботные дни, когда жизнь была именно такой, какой рисовала ее Альфия в своих самых смелых мечтах.

Через несколько лет, когда свекровь сляжет от тяжелой болезни, невестка будет ухаживать за ней, как за родной матерью, и тогда свекровь скажет главные слова, которые Альфия так давно хотела услышать: «Я бы не променяла свою невестку ни на какую армянку!»

Маленькая Римма пришла в семью, заскучавшую в череде серых будней, как глоток свежего воздуха. Этому дому в последнее время не хватало веселья и легкости. Гевуш целыми днями пропадал на работе, да и Альфия тоже много работала – она трудилась нормировщицей в строительной организации и часто сидела до ночи над кипой бумаг, высчитывала на калькуляторе зарплату строителей, опираясь на разные показатели, и аккуратно заполняла сложные бланки своим идеальным почерком. Шестилетняя Нателла не уступала родителям в занятости. Придя домой из детского сада, она чаще всего часами сидела с книгой где-нибудь в укромном уголке, пока ее не хватятся родители. Иногда она сосредоточенно собирала машинки и тракторы из мальчишеского конструктора, подаренного ей на день рождения отцом. Гевуш не скрывал, что всегда мечтал о мальчике, а маленькая Нателла изо всех сил пыталась ему этого мальчика заменить – разве она хуже? В куклы она играла редко, если только с соседскими девчонками во дворе, а дома – машинки, техника, книги. Она любила инструменты – всякие отвертки, молотки и плоскогубцы, обожала, когда отец сажал ее на колени за рулем своего авто и катал по двору, позволяя крутить баранку, мечтала научиться водить машину, когда подрастет. Девочка неожиданно рано поняла, что за шалости можно оказаться в углу и что любые капризы в доме не приветствуются, а жестко пресекаются, поэтому для своих шести лет вела себя не в меру осторожно: старалась не шуметь и не доставлять никому даже малейшего неудобства. За суровый взгляд ее больших карих глаз, за вечно сведенные в строгой гримасе черные брови и за неуемное желание поворчать и сделать едкое замечание по поводу и без в семье ее в шутку называли «свекровкой».

Римма же была полной противоположностью Нателлы. Смешливая, шаловливая и очень ласковая, она искусно вила из родителей веревки буквально с пеленок. Гевуш души не чаял в младшей дочери и беспрекословно исполнял любые ее желания, каждый раз умиляясь детской непосредственности и непокорности этого ребенка. Стоило только девочке обнять отца своими мягкими ручонками, заглянуть ему в глаза и пропеть «ну, пааапа!», как папа таял, словно масло на сковородке, и все его правила и принципы улетучивались в момент. «Это все потому, что она на меня похожа!» – шутила Альфия.

– Ты армянка или татарка? – спрашивали у маленькой Риммы гости. Им было интересно, как ребенок выберется из неловкого положения.

Ответ зависел от того, в чьем присутствии задан вопрос. Когда рядом папа, то Римма была «аянка», когда мама, то «татайка», а когда оба, то «русская».

Если Нателла свято соблюдала все родительские запреты, то для Риммы запретов не существовало в принципе.

– Ты почему с мальчиками играешь? – строго спрашивал у пятилетней девочки отец, увидев ее во дворе в компании мальчишек.

– Папа, – торжественно отвечала Римма, – я же их так люблю!

Папа заливался хохотом, а за ним и дочка, и на этом инцидент был исчерпан. Нателла же, услышав однажды от отца, что с мальчиками ей играть не полагается, много лет держалась от них подальше и заливалась краской, если вдруг какой-то мальчик окажется поблизости или, не дай Бог, заведет с ней беседу.

Наказания на Римму тоже не действовали. Если Нателла честно стояла в углу, пока ее оттуда не позовут и не сообщат о прощении, то Римма даже не реагировала на призыв встать в угол. В лучшем случае вставала на секунду, а потом хитро улыбалась, взглянув через плечо на родителей, и бежала заниматься своими делами. Для нее это была всего лишь шутка. Какие еще могут быть наказания?

В детский сад Римма не ходила. Сразу после ее рождения Гевуш принялся убеждать жену в том, что пора бы и закончить трудовую карьеру и посвятить себя дому и детям, и убедил. Хотя работа была для Альфии отдушиной, местом, где она отвлекалась от нескончаемой круговерти домашних дел, спорить с мужем она не стала – новорожденного ребенка оставить было не на кого, а когда ребенку исполнится три, то ей и самой уже будет за сорок. «Поживем – увидим», – подумала она, но на работу так и не вернулась.

Когда пришло время отдать Римму в школу, оказалось, что девочка некомфортно себя чувствует в большом коллективе, плохо обходится без мамы, не желает подолгу сидеть за партой и выслушивать монотонную речь учителя, да к тому же слишком любит разные наряды, чтобы весь день проводить в одной скучной школьной форме. В целях адаптации ребенка к новым условиям Альфия, не без удовольствия, вышла на работу в школу. Позиция школьного библиотекаря пришлась ей по вкусу – школа новая и совсем небольшая – всего несколько классов, приятный коллектив, и ребенок под присмотром. В первый месяц Альфия ходила на работу с мешком одежды для дочери на случай, если той вдруг приспичит переодеться посреди учебного дня.

Со временем маленькая Римма привыкла к новым условиям и согласилась наряжаться исключительно вне школы, но эта ее страсть к нарядам не уменьшалась с возрастом, даже наоборот. Будучи студенткой, она все так же переодевалась по три-четыре раза на дню и оценивающе разглядывала себя в зеркале, забавно наклонив голову к плечу, совсем как в детстве.

– Сколько можно уже? – возмущалась Альфия, когда семнадцатилетняя Римма приносила домой очередную пару модных джинсов. – Уже места в шкафах нет, столько одежды!

– Таких джинсов у меня еще нет, – весело отвечала Римма, совершенно не реагируя на материнский гнев. Она точно так же, как и в детстве, умудрялась сглаживать все острые углы в отношениях с родителями своей лаской и легкостью, по-прежнему живя в мире, в котором нет ни запретов, ни наказаний.

– Да ну тебя, – махала на нее рукой Альфия, – тебе разве что-нибудь докажешь? Сама знаешь лучше матери!

– Ладно тебе, мам, – хитро улыбалась Римма. – Красивые же, скажи?

– Красивые, красивые, – вздыхала Альфия, приглядевшись внимательнее, и тут же успокаивалась. Она тоже когда-то любила красивую одежду, любила краситься и наряжаться, но вот уже несколько лет, пока дети учились в школе и институте, ей было не до того. Поэтому Альфия, хоть и ворчала вслух, однако в глубине души прекрасно понимала младшую дочь и молча, а иногда даже вслух, но очень в меру, чтобы не разбаловать лишними комплиментами, восхищалась ее безупречным вкусом. Она видела в Римме юную себя – такую же смелую и решительную, живущую ярко и красиво, без оглядки на чужое мнение, ту себя настоящую, которую с годами сама же умело спрятала в образе покорной восточной женщины, скромной и нетребовательной.

Спустя годы, когда Римма, уже взрослая и замужняя, мать троих детей, решит выучиться на стилиста, Альфия поддержит ее в этом решении, и Римма станет стилистом, а потом и дизайнером, исполнив наконец мечту своего детства. Мешок нарядов и привычка переодеваться по три раза в день станут ее профессией, а не какой-нибудь там причудой.

Глава 3. Цыганка

Много лет назад цыганка нагадала маленькой Альфие, что родит она троих детей и жить будет в большом шумном городе. Альфия не очень-то поверила этим словам, но в благодарность отдала цыганке все, что нашла в погребе: мясо, домашнее сливочное масло, деревенскую сметану, еще и овощей вдобавок. Нашла бы денег, еще и денег бы дала, но родители хранили свои сбережения в «Сберкассе», а если что и хранилось дома из купюр или драгоценностей, то это было спрятано так надежно, что они порой и сами не сразу могли вспомнить, где искать. Пока родители были на работе, Альфия оставалась со старенькой больной бабушкой, прикованной к постели, и непонятно, кто за кем присматривал: то ли бабушка за ребенком, то ли наоборот. За свою детскую щедрость Альфия получила от родителей хороший нагоняй. Наверное, потому и запомнила цыганку с ее нелепыми предсказаниями на всю жизнь.

Когда Гевуш впервые заговорил о том, чтобы она, забрав младших детей, переехала в Москву, Альфия даже не поверила, что это всерьез. Старшая Света уже успела выйти замуж и даже родить сына, а средняя, Нателла, заканчивала школу и должна была поступать в университет в Москве.

– Ну куда мы ее одну отправим? Ты себе представляешь вообще, чтобы наша Нателла и одна в Москве? – спросил Гевуш, зная ответ заранее.

– Нет, – покачала головой Альфия, – не представляю, но… все же как-то отправляют своих детей учиться. И ничего, справляются дети.

– Мы – не все, – отрезал мужчина, – моя дочь не будет одна жить! Тем более в Москве! Там же так неспокойно, чего только нет, столько соблаз.... Это даже не обсуждается! Тебе нужно ехать!

Альфия очень переживала. Вот так в самом расцвете лет взять и разъехаться по разным городам? Да, он обещал часто приезжать в Москву, а она могла приезжать с детьми домой на все каникулы, но разве это семья, когда месяцами врозь? А вдруг он привыкнет один? А если встретит другую? Он такой красивый и такой успешный! Любая была бы счастлива занять ее место? А что, если…?

– Даже не думай оставлять его здесь одного! – говорил Альфие свекор, дядя Акоп, подтверждая все ее опасения.

– А что я могу сделать? – тяжело вздыхала Альфия, обхватив голову руками, – Вы же знаете своего сына: он если что-то решит, никто его переубедить не сможет.

– Не знаю, Алфа, – строго смотрел на нее из под седых кустистых бровей дядя Акоп, – что хочешь делай, но мужа одного не оставляй!

Дядя Акоп был невысокого роста и плотного телосложения. «У нас, – говорил он, имея в виду себя и своих родных, кто, в отличие от старшего Гевуша, не мог похвастаться ростом, – еще два метра под землей есть!». Свекор действительно был мудрым человеком. Он слишком рано повзрослел: когда отец пропал без вести в первые годы войны, маленький Акоп остался единственным мужчиной в семье, ответственным за мать и двоих сестер. Даже не закончив школу, пошел работать, чтобы помочь близким, и это чувство ответственности за семью, за родных людей осталось с ним навсегда.

За время совместной жизни с Гевушем у Альфии сложились очень теплые отношения с его отцом. Суровый и даже грубоватый с виду, он был очень добрым и отзывчивым человеком, и относился к невестке с отеческой заботой и глубоким уважением.

Дядя Акоп был сапожником и обожал свою работу. Он просыпался в четыре утра, одевался, насухо выбривал свою густую щетину опасной бритвой, умывался холодной водой и шел в свой обувной цех, на работу. Там при свете настольной лампы, среди тюков натурального меха и кожи, в предрассветной тишине и полном одиночестве он заваривал в электрической кофеварке горький молотый кофе, закуривал сигарету, и начинал свой рабочий день. Когда-то давно, когда старшая дочь Альфии, Света, поступила в музыкальное училище в Пермской области, дядя Акоп, не раздумывая, взял ее под свою опеку. Снял в городе Чайковский, где находилось это самое училище, квартиру и поселился в ней сам вместе со Светой. Не будучи родным дедушкой Светы, он все же считал своим долгом присмотреть за девочкой в этой непростой для нее период, обеспечить ей все необходимое для жизни, чтобы ребенок спокойно учился и ни в чем не нуждался.

Его некогда черные как смоль волосы, давно поседели, а местами заметно поредели, живот и бока серьезно округлились, прежними остались только безупречная осанка, громовой голос и хитрая ухмылка в густые усы. А еще сильный армянский акцент, который не просто не желал никуда уходить, но даже ни капли не изменился за долгие годы жизни дяди Акопа в России.

Альфия испытывала огромную благодарность за поддержку, оказанную свекром со старшей дочерью. Наверное, это была последняя и самая крупная капля, окончательно и бесповоротно заполнившая чашу невесткиного доверия – такого и от родного отца не каждая дождется, чего уж говорить о родителях мужа. В том числе и поэтому к мнению свекра Альфия всегда прислушивалась – дядя Акоп плохого не посоветует. От того мысль о возможном отъезде и его последствиях была еще тягостнее…

По дороге в аэропорт все молчали. Альфия надеялась, что эта поездка окажется недолгой, ведь пока что нужно только сдать вступительные экзамены. Еще неизвестно, удастся ли дочери поступить с первого раза. МГИМО все-таки, не какой-нибудь обычный ВУЗ. Конечно, Альфия в дочери своей не сомневалась и была уверена, что при должном уровне старания этот ребенок способен на многое, но в жизни всякое бывает. Как бы то ни было, в случае успешного поступления до учебы останется еще больше месяца – на это время семейство вернется домой, в Менделеевск, и, возможно, получится переиграть планы. Альфие и самой не хотелось оставлять в Москве семнадцатилетнюю девочку, выросшую буквально под колпаком заботы и контроля, да еще и в глубокой провинции, но ведь можно же было поехать, пожить пару месяцев, пока ребенок освоится, наладить ей быт и вернуться к мужу. Можно в конце концов приезжать на выходные, раз в месяц или даже чаще, но не переезжать же совсем.

Машина свернула с основной дороги и заехала на парковку аэропорта. Погода стояла ясная и солнечная – самый разгар лета, но настроение в салоне было по-осеннему мрачное. Сидевший за рулем дядя Акоп думал о жене, что лежит в больнице с резким обострением тяжелой болезни и, по оценкам врачей, вряд ли уже вернется домой. Гевуш, упорно надеясь на чудо и новые препараты, которые ему удалось «достать», задействовав все возможные связи, старался сосредоточиться исключительно на рабочих проектах, Альфия переживала по поводу предстоящей разлуки с мужем, а Нателлу пугала неизвестность и неизбежность вступительных экзаменов, которые на тот момент представлялись самым страшным испытанием в жизни. И только десятилетняя Римма с улыбкой смотрела в окно и в завтрашний день. Ее, казалось, совершенно не смущала перспектива оказаться в новых условиях – в новой школе, среди новых людей и в огромном, пока еще совершенно чужом городе.

На время вступительных экзаменов Гевуш снял для своей семьи квартиру – простенькую трешку в самом конце Проспекта Вернадского, недалеко от станции метро Юго-Западная. Квартира располагалась на седьмом этаже совершенно гигантского по масштабам Менделеевска доме, в котором было не то десять, не то двенадцать подъездов. Поначалу Альфие было непривычно и даже боязно пользоваться лифтом, но с полными пакетами продуктов по лестнице идти сложновато, поэтому пришлось перебороть страх и привыкнуть к этому чуду техники, которое для самих москвичей давно стало делом обыденным.

Окна гостиной выходили прямехонько на невысокое, но красивое и современное здание университета МГИМО, идти до которого было минут десять спокойным шагом.

– Очень удобно, – думала Альфия, стоя у окна и любуясь открывавшимся с высоты седьмого этажа видом: широкий проспект, по одну сторону которого стояли дома, а по другую – большая зеленая лужайка с пешеходной дорожкой, ведущей прямиком к зданию университета. С точки зрения внутренней обстановки эта квартира значительно уступала менделеевской, хоть и была значительно просторнее: ремонта она не видала лет эдак двадцать-двадцать пять, если, конечно, не считать новые, но явно на скорую руку приклеенные бумажные обои грязновато-серого оттенка, изображавшие голые стволы деревьев и очень реалистично воссоздававшие обстановку осеннего леса в мрачный, дождливый день. Мебель в гостиной и комнатах стояла изрядно потрепанная, очень похожая на ту, что можно встретить в старых фильмах, где показывают советские общежития, а санузел поначалу вообще отпугивал – тусклый свет болтавшейся на белом проводе лампы невыгодно подчеркивал допотопные трубы, выкрашенные коричневой половой краской, и кафель противно-синего цвета, как в подсобном помещении какого-нибудь старенького завода.

Конечно, здесь можно было навести идеальную чистоту и создать уют, но пока Альфия об этом не думала. Самым важным для нее было удобство расположения – ведь они здесь всего лишь на несколько недель, на время вступительных экзаменов, а там жизнь покажет…

Эти несколько недель оказались для Альфии невероятно сложными. Одна в огромном городе с двумя детьми, вынужденная почти ежедневно мотаться к репетитору на другой конец города, а потом, вернувшись, часами успокаивать рыдающую дочь, напуганную предстоящими ей испытаниями, сомневающуюся в своих силах и совершенно не уверенную в правильности выбора ВУЗа, гладить ее, как маленькую, по голове, крепко сжимать в своих материнских объятиях, и убеждать в том, что она самая умная и способная, что все ей под силу, и что в любом случае, как бы ни сложились обстоятельства, попытаться все равно стоит. Впервые увидев около университета огромную толпу абитуриентов, съехавшихся туда со всех концов необъятной России, Альфия и сама засомневалась в вероятности успеха, но, будучи любящей матерью, она решила запрятать эти свои сомнения в самой глубине души и ни разу, ни словом, ни взглядом, не показать их дочери. Ее материнским долгом было поддержать ребенка в непростой ситуации, и она поддерживала изо всех сил.

В разгар вступительных экзаменов, когда обстановка дома накалилась до максимума от ежедневных дочерних «Зачем вы меня мучаете?», «Я все равно туда не поступлю!», «Поехали домой!», стабильно сопровождающихся многочасовым потоком слез, из дома пришла страшная весть – умерла тетя Римма, свекровь. За последние годы Альфия очень сблизилась со свекровью, и эта печальная новость стала последней каплей в чаше выпавших на ее долю переживаний. Положив трубку красного стационарного телефона с крупным диском циферблата, Альфия медленно села в кресло и почувствовала, как скопившаяся на сердце тяжесть противным комком поднимается к горлу, душит, мешая дышать, и вдруг дикими рыданиями вырывается наружу. Она совсем не хотела пугать детей. Наоборот, больше всего на свете она желала оградить их от всяческих страданий, но сдержать нахлынувшие эмоции не получилось – они сами нашли выход, не спрашивая разрешения.

Сутки в доме стоял плач. Плакали все трое: то громко, навзрыд, то тихонько, в подушку. Это была первая смерть в семье и огромное потрясение для всех. Маленькая Римма, глядя на рыдающих мать и старшую сестру, плакала втрое больше – ей было страшнее всего.

Едва придя в себя на следующий день, Альфия засобралась было возвращаться домой, чтобы успеть проводить свекровь в последний путь, но Гевуш строго настрого запретил ехать: «Я здесь справлюсь сам. Вы оставайтесь в Москве сдавайте экзамены. Не нужно ребенку этого всего видеть, это и взрослому не просто, а ей и так сейчас тяжело». И Альфия не поехала.

– Может, и к лучшему», – тихонько всхлипывала она, сидя поздним вечером в день похорон на кухне, с чашкой горячего чая в руках. – Запомню ее живой.

Дети уже мирно посапывали в своих кроватях. За окном светились огни большого города. Скоро последний экзамен, а потом домой, к мужу. Жизнь, как ни странно, продолжалась.

Дальше все закрутилось как в калейдоскопе.

В день экзамена дочь объявила, что смысла пытаться дальше нет и пора уже посмотреть правде в лицо и сойти с дистанции. К такому Альфия не была готова. Сдаться после всего, что прожито? Взять и опустить руки без боя? Ну уж нет! Мольбами, слезами, уговорами женщина все же убедила дочь сходить на этот экзамен, пусть он даже окажется провальным. И дочь поступила!

Неожиданно свалившееся на голову счастье поступления оказалось своего рода компенсацией за все пережитые в течение последнего месяца страдания. Конечно, боль от утраты близкого человека не унять хорошими новостями, но и радость от победы собственного ребенка над сложными обстоятельствами тоже не спрячешь.

А в сентябре Альфия снова поехала в Москву. Отправить Нателлу одну в большой город она не решилась. Конечно, с мамой поехала и маленькая Римма – кто знал, сколько Альфие придется пробыть в Москве? Это даже и не обсуждалось. Столько, сколько нужно. Поселились в той же квартире на проспекте Вернадского. Опять же, до лучших времен.

С самых первых дней московской жизни Альфия с головой погрузилась в заботы о детях: учеба старшей в университете, младшей – в новой школе, а еще за продуктами сходить, еды приготовить, по дому прибрать, и со стороны казалось, что она вполне счастлива в этой своей новой жизни, ведь в Москве не было ни многочисленной родни, за которой требовался уход в виде готовки, уборки и стирки, ни строгого и требовательного мужа – живи себе в свое удовольствие, но каждый вечер, оставшись наедине с собой и погасив в комнате свет, Альфия пыталась отогнать тяжелые мысли о своей женской судьбе, которой ей все же пришлось пожертвовать ради детей, о том, как с каждым днем ее муж, еще молодой и по-прежнему привлекательный, вероятно, привыкает к свободной жизни без семьи, и том, как в конце концов эта скользкая дорожка может привести к развалу семьи. Когда они в последний раз виделись? Два месяца назад? Да нет же, уже почти три… Скоро каникулы, – успокаивала она себя, – скоро уже поедем. А к следующему году, дай Бог, Нателла уже и сама справится, – она вытирала стекавшие по щекам слезы и засыпала, чтобы с утра снова зажить своей жизнью самоотверженной матери.

Так шли годы. И Альфия осталась в Москве навсегда. Рядом с детьми, а потом и с внуками. Смирилась. Привыкла. А Гевуш, сколько ни планировал, так и не уехал из Татарстана. Привык. Обжился. Не смог.