Loe raamatut: «Безымянный роман о Месте Силы», lehekülg 3
Да! Разумеется даже разумом.
Казалось (в реальности) – и чувства мои, и разум не способны сдвигать и сопрягать миры; но – есть и другая логика… Далее – в логике мифа: и о наших репрессиях есть разные мнения.
Что народ их практически не заметил (и мне об этом не один раз говорила моя мама), что зачищались лишь т. н. руководящие работники и (гораздо реже) т. н. работники творческие, впоследствии люто отомстившие спасителю моей родины, тогдашнему Верховному Главнокомандующему.
У людей Мира Искусств (лукавого мира Князя Мира Сего) были все средства для создания подлых мифологем о героико-трагическом прошлом. Надеюсь, причина мифа о Жанне д’Арк более благородна (что её не спасли, но сожгли)?
Или нет?
Если верить всему вышесказанному о её происхождении, то – оче-видно: «Нельзя было сжечь по обвинению в колдовстве девушку такого высокого происхождения… Сейчас речь о другом, о жизни Жанны после… её официальной казни. Чтобы понять, как Жанна смогла избежать казни, стоит обратиться к описанию этого печального действа: «На площади Старого рынка (в Руане) 800 английских солдат заставили народ потесниться…наконец, появился отряд из 120 человек… Они окружали женщину, прикрытую… капюшоном до самого подбородка…». По сведениям историографов, рост Жанны составлял около 160 см. Учитывая двойное кольцо солдат вокруг нее, колпак на лице, сказать с уверенностью, что это была за женщина, не представляется возможным.» (Сеть)
А что за-очно?
Я знаю, мои «сказки» о Жанне (и о Деве, и о «моей» любимой, которая здесь лёгкой тенью) – всё это (почти) не имеет отношения к страшной сказке о репрессиях: ни к их реальности, ни к мифам о них; так зачем я всё это затеял?
А затем, что я жив и чувствую мысль эпохи.
Даже здесь, в новоделе Мира Искусств, где «Шахразада прекратила дозволенные речи» и перестала переливать из пустого в порожнее: время нашей тогдашней встречи истекло.
Я простился с пожилыми людьми и вышел из помещения, где мы с ними раз-говаривали; но (главное) – и после прощания с ними раз-(и два-и-три) – говор продолжился: плоскости бытия опять соприкасались, и я легко своими «обводами» души проникал в них.
Я мог бы остаться и поблагодарить со-беседников – за мои мысли, которыми они меня одарили.
Это(!) – очень драгоценно-личное: персонификация мысли или чувства.
Если(!) – кто-то дарует вам возможность овеществления (даже приближения к нему) невидимого, он заслуживает бес-конечной благодарности; тем более, что я (человек лишь предполагает) не ожидал немедленного овеществления…
Тем более – что «мою» (любимую) Жанну точно никто не сжигал, она всего лишь меня оставила.
Тем более – что рост «моей» здешней (любимой) Жанны был меньше 160 см, и если бы на рыночной площади Руана всё же сжигали кого-то (не) похожего на неё, подменить и скрыть подмену личность было бы много проще… Что всё это происходило полтысячелетия назад, не имело значения.
«Рост» моей души (на вырост моего чувства) не позволял честно ответить на вопрос: мог бы я почувствовать, что аутодафе совершают не над «настоящей» Жанной.
Я уже почти догадывался, что у меня будет шанс спросить об этом от оче-видца со-бытий; точно так же – я почти догадывался, что шансом развенчать прекрасный миф я не воспользуюсь.
И тогда – сошлись параллели и меридианы (не) заданных вопросов.
И мне был дан (сначала) – Голос.
Потом – тело, его из себя исторгшее. Но – всё (почти всё) по порядку.
Я вышел из здания. Вид здания мне не нравился: нечто бухгалтерское при каком-нибудь «отопительном» (прямо-таки предчувствие неизбежного путешествия в ад Мира Искусств) учреждении, расположенном во дворе.
Такие вот учреждения тоже подвергались чистке госаппарата? О Господи!
Так где же мой шанс спросить? И был мне ответ на не заданный вопрос (вопросом на вопрос):
– У Мироздания не спросишь, ты сам его часть; спроси себя: подверг бы ты вивисекции репрессий этот новодел Грибоедова?
– Зачем?
– А чтобы вычленить из общей массы «совслужащих» писателей золотое зерно.
– Ни в коем случае! Кто я такой, чтобы быть мерой «всех вещей»?
– Слава Господу, что я родился и умер (был казнён) задолго до вашего Ренессанса, где человека сочли мерой Богу, – сказал Голос.
Я даже не заледенел, осознав, что галлюцинирую.
После того, как я не смог объяснить о репрессиях людям, которые были по времени гораздо ближе к репрессиям, нежели я, мне стало как-то не по себе: я стал – не «по себе», а «по ним»; поэтому я тряхнул головой, и всё.
Далее – следовало пройти сквозь арку с затворёнными воротами (калитка всегда открыта) и выйти на улицу.
– А ведь ты уже предъявлял претензию писателям, – напомнило мне мироздание.
Я промолчал, ибо – помнил.
А совесть так просто болела,
Как ушибленная, но уже после ушиба.
Стала совесть как вздыбленная,
Когда на петровской дыбе…
Это я повстречал двух бездарей.
Когда бы просто она онемела,
И я бы мерил людей невыносимой пользой,
Просеивая её как просо…
А я с виноградной лозой,
С янтарной её прозой.
Когда бы я из глухарей,
То я их (толкующих) просто бы поимел,
То есть оставил в виду их рублей…
А себя оставил тоскующим.
Но я понял, что бездарей надо строить.
Если мы желаем построить
Из бездарных кирпичиков нечто волшебное,
То даже из бездарей следует брать их ущербное
И превращать в дивный град!
Это я на петровской дыбе,
То есть начал с себя три столетия назад.
(Niko Bizin)
– Начал с себя триста лет назад? Я проделал это раньше! – сказало мне нечто.
И вот здесь все частичные овеществления души, посредством которых невидимые силы бесплотные со-общаются с миром материи, дали о себе знать – вполне молниеподобно: прямо перед дверью в новодел я увидел вперившего в меня пронзительные голубые (чёрные, карие или – даже несколько фасеточные) глаза высокого мужчины с неприятной синей бородой.
Сквозь эту синюю густую бороду легко проступало гладковыбритое лицо нездешнего аристократа; мужчина был в странном «средневековом» (богатом: чёрный бархат, серебряное шитьё) одеянии…
Итак, я (всего лишь) увидел стоявшего прямо перед аркой и тем самым заступившего мне путь человека в нездешнем костюме.
– Так вот кто таскал мои плюшки? – мог бы я повторить фразу фрекен Бок из советского мультфильма.
Разумеется, я мог бы совершить ещё какое-нибудь нелепое «телодвижение» мысли.
Я мог бы подумать о банально заблудившимся реконструкторе (даже и в голову не пришло): говорившее со мной «нечто», даже будучи овеществлённым и достаточно (внешне) нелепо одетым, внутренне ощущалось весьма гармоничным, согласным со всеми предшествующими встрече у новодела недоговорённостями.
Раз уж я там не-договаривал, следовало продолжать и здесь.
– Не надо недоговаривать, – сказал мне странно одетый человек. – Я здесь как раз затем, что и сам не договорил – там и тогда, у себя.
Я попробовал в него вглядеться… Не глазами, а душой.
Душа – не отозвалась, давая понять телу и рассудку (фразою из Вокзала для двоих): сама, сама, сама!
Новоовеществлённый субъект явно имел доступ ко всем моим аллюзиям.
И вот здесь-то я начал осознавать, что средоточие на ком-либо Невидимых Сил Бесплотных достаточно распространено (понимай: доступно каждому), но – каждый получает его даже не по силам или вере, а лишь – следует он провиденциальности или нет; согласитесь, моё желание постичь явление такого (ставшего приложением сил) человека – суетное мудрствование.
Мало – знать это.
Мало – это чувствовать.
Мало – даже пережить (и остаться живым); но – всё это вместе: это очень много – и хорошо, если я такого откровения не помещу в себе… Казалось бы, что ещё возможно увидеть (душой) на фоне новодела…
Ничего – кроме овеществления ожидаемого, даже при наличии уверенности в невидимом!
Это как с Плотью и Кровью, опошленных до вина и мертвечины; точно так и с осуществлением ожидаемого: мы всегда получаем не совсем то, к чему стремились.
И я опять посмотрел на бритого человека с роскошной синей бородой.
Далее: я не мог знать этого человека лично (а меж тем его прозвище слышали все) – и на грани моего само-мнения уже замаячило некое прозрение…
Да и молниеподобное мгновение никуда не уходило (не иссякало, не просыпалось песчинками – сон длился и длился): как-то так получилось, что мановением ока я вспомнил его имя и фамилию!
Звали его Жиль де Рэ, маршал Фанции, бывший видный сподвижник Орлеанской Девы; я к тому же ещё и «вспомнил» (будто наяву при этом присутствовал), что якобы он когда-то на свои деньги собрал отряд наёмников и двинулся к Руану освобождать Жанну.
Что будто бы уже на подходе к городу увидел дым от костра.
Так он опоздал, но (следуя продолжению мифа) – не смирился.
Впрочем, это всего лишь одна из версий реально и ирреально происшедшего тогда (и продолженного – сейчас); а ведь существуют ещё несколько – помимо того, что было на самом деле.
Он стоял передо мной, высокий сине-черно-кареглазый (не)синебородый человек с узким красивым лицом. Одет он был странно для нашего санкт-ленинградского ноября, но доспехов (по счастью) на нём не было.
– Синяя Борода? – сказал я.
– Да, – сказал злодей и герой.
Я знал одну из версий этой реальной (то есть страшной) сказки: былой сподвижник Девы, будучи чрезвычайно богатым, знатным и влиятельным человеком, стал реально сходить с ума (в долину, где растут деревья смысла) и восставать против той псевдо-реальности, в которой Деву, перед которой преклонялся, пошло и подло сожгли.
Я спросил:
– Зачем вам борода? В вашей реальности её у вас не было.
– А чтобы мы с вами обошлись без долгих представлений.
Я кивнул.
Он улыбнулся.
Я вспомнил: ходили слухи, Жиль де Рэ (как профан) пробовал заниматься магией. В чём, собственно, его и обвиняли; отсюда и страшная сказка о нём, отсюда его всемирная слава (хотя – не такая всемирная, как у прокуратора Иудеи).
Я улыбнулся в ответ: очевидно, его профанации и мои «мысленные» эксперименты-«вивисекции» (и над «телом реальности», и над телами различных мифов) – они просто-напросто сталкивали нас на этих пересечениях плоских овеществлений.
Сталкивали (аж до кремниевого искрения) – сейчас и здесь.
И тогда злодей и герой (сейчас и здесь) – отвечая, поднёс руку к подбородку и словно бы ластиком стёр с него растительность; зачем?
Пустое телодвижение.
Бороды – всё равно не было, одна мифическая видимость.
– А чтобы осталось красивое умное лицо с решительным на нём выражением, – сказал Жиль де Рэ, словно бы процитировав Хармса: отправляю тебе мой портрет, чтобы ты всегда имел перед собой это умное лицо. (цитата по памяти)
Далее он продолжил:
– Вы правы, – сказал он. – Наши интересы совпали. Если Жанну сожгли, я хочу (хотел, буду хотеть) её воскресить.
Я опять улыбнулся. Известное дело: по одной из версий Жиль де Рэ и занялся чёрной магией с человеческими жертвоприношениями, чтобы воскресить свой кумир.
– Если её не сжигали, я хочу разочароваться в своей наивной вере в чудо и предназначение, – мог бы подумать (я ему не навязываю мыслей) Синяя Борода.
Я опять кивнул.
В нашем времени – всё так же: желая войти в одну и ту же реку времени дважды, мы вызываем тени прошлого и пробуем одеть во плоть и вдохнуть в это «одеяние» прежнюю душу.
Я посмотрел на новоявленного со-ратника.
Полное имя его Жиль де Монморанси-Лаваль, барон де Рэ, граф де Бриенн.
Блестящий аристократ, один из самых богатых и знатных дворян своей страны, пэр Франции. Разумеется, он никогда не красил бороду в синий цвет. Более того, предполагают, что у него вообще не было бороды: «синебородыми» в то время называли мужчин, выбритых «до синевы».
Здесь – как и в случае с учителем черчения (по фамилии Бенуа), обучавшем профанов (ранне-советских школьников) проводить на белом листе человеческой души параллели и меридианы Мира Искусств и учиться верить в создание нового человека и победу нового строя.
Не удивительно, что профан чернокнижия и (по совместительству) бывший герой и сподвижник святой Жанны из Домреми пришёл к почти такому же решению: воскрешению из (мифического) пепла Орлеанской Девы.
Истинная в своём невежестве человеческая гордыня: вера во всемогущество человеческого (Мира Искусств) чернокнижия… Но не будем отвлекаться! Не станем смотреть на магико-мистические истоки искусства: попытку задобрить-принудить-обмануть и приложить-таки к чему-либо конкретному невидимые силы бесплотные.
– Зря вы так поспешны в суждениях, – сказал мне барон де Рэ, пэр Франции. – Есть версия, что вся эта история с чернокнижием и воскресением тени есть не более чем интрига с целью отнять у меня мои богатство и титулы; амбициозные родственники постарались.
– Но вы же признались.
– А пытки? И магистр ордена тамплиеров признавался в поклонении Бафомету и в массовой содомии братии, а потом с костра проклял Филиппа Красивого.
– Хорошо. Оставим ваше вероятное малодушие.
Пэр Франции снисходительно взглянул.
В жёлтом луче уличного фонаря это выглядело почти глумливо – как выражение лица некоего Коровьева-фагота (который, как известно, был-таки демон): вопросы малодушия и многодушия средневекового француза не занимали!
В Мире Искусств – важна поверхность, пять или шесть телесных осязаний, овеществление собственной невежественной гордыни.
Пэр Франции снисходительно отмахнулся.
– Я не демон и не тень, – сказал бывший герой. – Вы можете прикоснуться ко мне рукой. Я бы и следы от пыток показал, но мне нет в них нужды, и тело вполне исцелилось.
Пэр Франции предложил мне выступить в роли апостола Фомы.
Но сам он воскресшим Христом явно не был.
– Так зачем вы явились? – без обиняков спросил я.
Он не замедлил подтвердить мою догадку.
– А эти ваши раз-мышления о репрессиях: они меня и призвали, и в этом облике сформулировали. Хочу (вместе с вами) рас-судить и перейти к два-и-три-мышлению: сжигали мою Деву, или это всё ловкая мистификация.
Я почувствовал некое со-мнение.
Как оказалось, это мнение могло действительно оказаться совместным.
– А вам ведь интересно, столь ли правдивы ваши мифы о вашей непобедимости, – сказал барон и маршал. – Так что нам (в некотором роде) по пути.
– Чьей непобедимости?
– Не вашей лично, конечно! Всего Русского мира. Если ваш мир непобедим, нет никакой страшной сказки о так называемых сталинских репрессиях.
Я (не) удивился и (не) заподозрил пэра Франции в подслушивании (моих мыслей). Если нет никакой страшной сказки о репрессиях, то что же тогда есть? Неужели страшная реальность?
Или (всё-таки) – сказочная.
Разумеется, таковы были мои раз-мышления (до два-и-три мышлений мне было ещё далеко).
Разумеется, Жиль де Монморанси-Лаваль, барон де Рэ, граф де Бриенн действительно (не) подслушивал мои рас-суждения: все эти банальности – не переросшие в два-и-три и так далее буквальности (Тысяча и одна ночь); они были очень-(и оче) – видны.
Более того, у меня даже не оказалось причин осуждать его за это (барон при этой мысли сморщил аристократический нос).
– Вот (у)видите: страшно или сказочно – это всё в процессе и реалиях момента. А так же в сопутствующих факторах среды (которой до Среды Воскресения ещё далеко).
Барон почти слово в слово перечислял мои доводы (которых я не привёл в той беседе о репрессиях).
– Вот (у)видите: палачи и жертвы – это всё ещё люди! – повторил он. – Исходя из падшести человеческой природы: «Раб лукавый и прелюбодейный чуда ищет, и не дастся ему.» (одно из Евангелий, по памяти)
Меня начало настораживать его «(у)видите».
– Тогда о каких репрессиях может идти речь? – въедливо уточнил я.
– О справедливых. Сказка о справедливых репрессиях. В которой (к примеру) бандеровцев не выпустят на свободу в пятидесятые годы вашего века. В которых, к примеру, весьма вероятного сексота Солженицына (без ведома «кума» не стать библиотекарем в лагере) не сочтут совестью нации.
Здесь я окончательно перестал удивляться (если вообще мог удивиться сказке), что средневековый француз в курсе нашей недавней истории.
Впрочем, барон де Рэ и сам мне «себя» разъяснил:
– Я есть явление в ноосфере, архетипических персонаж сказки, отражающих некую метафизику развития личности. Многие, столкнувшись со святостью (мифической или настоящей), проходят мою дорогу: с одного круга ада на другой круг.
– И остаются в аду?
– Да. Но так или иначе от него пробуют отдалиться. Если я и в аду, то пробую пробить небо этого ада.
– И выйти в следующий, якобы более высокий ад, – усмехнулся я.
Это как со «сталинскими» репрессиями: как и все зачистки т. н. «врагов народа» (личностей, чьи парадигмы гибельны для народа и государства), все эти «пробои неба ада» – неряшливы и сопровождаются поговорками «лес рубят, щепки летят»; понятно, что «кровавым костям в колесе» – совсем не до шуток.
Сначала (не начинайте с начала, иначе начала качнутся) – чувствуешь оторопь.
Зато потом – когда начинаешь в той реальности «жить» (всем бессмертием своего долга перед своей душой) и понимаешь: эта сталинская реальность – ничем не хуже (а иногда и много выше) твоей.
– Так что, из ада не вырваться? – спросил я провокационно.
– Не глупите. Что создать мог Господь, кроме рая? – ответил мне средневековый француз цитатой из борхесовской Розы Парацельса.
И я понял: начинались приключения моей страшной сказки.
Ибо и сама сказка начинала примерять (на всех нас) не только обличия (наименования) происходящего, а ещё и выстраивать мне лествицу восхождения (или падения) по ступеням невидимым и бесплотным.
Так вот, об этих (туда-сюда) ступенях.
А далее (туда-сюда, в прошлое из настоящего и обратно) – было просто.
Я вспомнил подробности о моём новом знакомце. «В 11 лет он осиротел, оставшись на попечении деда, в 16 лет – женился на своей кузине, Катрин де Туар, которая стала единственной женой Жиля де Рэ и надолго пережила своего мужа. Катрин была родственницей дофина (наследника французского престола) Карла (будущий король Франции Карл VII). Если верить семейным преданиям и некоторым историческим хроникам, чтобы заполучить для внука столь престижную невесту, дед Жиля просто выкрал ее у родных.
Правда сам дофин в это время находился в самом отчаянном положении и даже сомневался в законности своих прав на французский престол. У него не было ни настоящей власти, ни денег, ни авторитета. Его малочисленные и плохо организованные войска с трудом контролировали лишь города, расположенные в долине Луары. Небольшой двор Карла в Шиноне жил по принципу «после нас хоть потоп», деньги, получаемые от ростовщиков (а порой – и от грабежа проезжающих мимо караванов) тратились на всевозможные придворные развлечения – турниры, балы, пиры, у некоторых историков звучит также слово «оргии». Богатый молодой повеса Жиль де Рэ, который постоянно одалживал деньги и придворным, и самому дофину, был встречен там с радостью.
А между тем вяло продолжалась война с Англией (позже названная Столетней) – крайне неудачная для Франции. И с 1427 года Жиль де Рэ принимал участие в военных действиях против англичан. Особых успехов он тогда не добился, но приобрел боевой опыт. Военная ситуация была на грани катастрофы. Уже овладевшие Парижем англичане, неуклонно и неумолимо продвигались к Шинону. Незадачливый дофин всерьез подумывал о том, чтобы, оставить свою страну на произвол судьбы и укрыться в южных провинциях, но именно в этот момент ко двору Карла прибыла Жанна д’Арк.
Орлеанская Дева произвела на Жиля де Рэ поистине потрясающее впечатление: на его глазах произошло настоящее чудо – пришедшая неведомо откуда пастушка вдруг привела в чувство трусливого дофина.
Судьба Жиля была решена: один из самых знатных баронов Франции безропотно подчинился безродной деревенской девушке, став ее телохранителем и полководцем. Несмотря на достаточно сомнительную репутацию, к тому времени прочно закрепившуюся за Жилем, Жанна д'Арк полностью доверяла ему. Рядом с Жанной д'Арк, избалованный и распущенный Жиль де Рэ неожиданно стал героем: он следовал за ней по пятам, сражался рядом в битвах – во всех, кроме последней. Заслуги его были настолько велики и очевидны, что в 25-летнем возрасте он не только получил звание маршала Франции, но и исключительное право носить королевский знак Лилии.»
– Да вы, милейший, многое обо мне знаете, – усмехнулся тонкогубый пэр Франции.
– Я не знаю чуда, которое произошло с вами, – сказал я. – И как случилось, что вы (как и наши репрессированные «старые большевики», ставшие бесчестными рантье своих «прошлых заслуг»), сумели это чудо разменять на магию; согласитесь, пробовать воскресить пепел – чушь.
Я не сказал: особенно(!) – если никакого пепла и не было.
Но маршал и пэр Франции меня услышал.
Он стоял передо мной, такой весь из себя чернокнижник, и смотрел откровенно сверху вниз. И не только потому, что роста я весьма среднего: пэр Франции уповал на свою голубую кровь.
– Кровь не спасает от пыток, – напомнил я.
Я ведь уже указывал, что мой со-беседник встретил меня при выходе из здания на Звенигородском проспекте Санкт-Ленинграда.
И действительно, это следовало услышать самому: звон колоколов, сорокоуст над святым городом имени Ленина, колыбелью трех кровавых революций (все эти лукавые мысли о переходе от подвижничества к магии далеко могут завести – а ведь нам их ещё и на поверхность извлекать).
Напоминаю: сорокоуст может быть и во здравие, и во упокой.
Я сделал движение рукой, чуть указывая. Француз кивнул, повернулся к арке и подождал меня.
Я настиг его (словно уровнялся взаимопониманием происходящего); мы прошли арку (там есть железные воротца, в них калиточка) и вышли на улицу… Я поначалу (симво-лично: личность как символ) указывал направление.
А там мы бы ещё и влились в поток (симво-без-лично: таков путь многих) пошли к метро.
Я намеренно вёл Жиля де Рэ к подземному спуску в рукотворный «предбанник» преисподней; зачем?
А чтобы француз и католик осознал разницу между тем внутренним своим внутренним преображением в присутствии Жанны и внешними удобствами туннеля сквозь санкт-ленинградское болото.
Через оный туннель (своей преисподней) – каждый хотел «доехать» (жаргонизм: от въехать в вопрос) до какой-нибудь цели.
Например, к такой – когда качнутся начала (всего или ничего):
– Но если Деву не сожгли… – сказал мой со-беседник.
– А что было бы, если бы мы не распяли Христа? – сказал я. – Что было бы с его (якобы) Воскресением, которое стало бы «отсрочено» – до смерти от человеческой старости?
Я промолчал о сошествии Христа в ад, где Он освободил ветхозаветных праведников. А ведь без этого «прошлого» факта не было бы никакого будущего у нашего «настоящего» настоящего.
Но Жиля де Рэ заинтересовал другой момент (вечности):
– Мы? – молча (якобы) удивился (якобы) чернокнижник. – Именно мы?
– Был бы человек, а распятие (и вина за него) найдётся, – молча добавил я, помятуя процедуру дознания.
Помятуя – зачем оно вообще (изначально) проводилось.
И (главное) – кто получил выгоду от самого процесса смены парадигм развития страны (и элит моей родины); кто неизбежно примазывался к любым репрессиям и получал прямую выгоду от (предположим) того, что написав донос: либо вселился в квартиру-замок-поместье оболганного (или действительно разоблачённого) человека или получил преференцию на социальной лестнице.
Причём просто из преувеличенной бдительности (хорошо, не со-знательно подлости).
– Кто получил выгоду от распятия Христа? Кто получил выгоду от сожжения Девы? Кто получил выгоду от моего сожжения? – удивился француз. – На последний вопрос у меня есть ответ. Мои родственники. Мои взаимодавцы. Даже король, которому я когда-то тоже одалживал деньги.
– Я не о вас, я об учителе черчения по фамилии Бенуа и о Мире Искусств (желанием искусственно поиграть версификациями несравненного, поторговать душой – к примеру, занимаясь магией).
Француз взглянул.
Француз опять возмог просчитать мою поверхностную память.
Для этого не требовалось магии: недавнее прошлое я только что сам изложил на бумаге. Поэтому не славянской фамилии он не удивился и вернулся к предыдущей теме:
– Вы полагаете, что Христа распяли все мы?
Я (меж тем) – уверенно вёл его к станции метро.
Я – не отвечал. Сам увидит.
– Я уже увидел, – сказал Жиль де Рэ.
– Даже то, что было бы, если бы Христа не распяли? – в моём голосе была закономерная ирония.
Барон закономерно промолчал.
Мы перешли на другую сторону улицы. Француз не удивлялся светофору и «самобеглым» экипажам: это всё была внешность ирреальности (происходящего). Мы оба следовали невидимым параллелям и меридианам вселенского глобуса.
Но не это представлялось (хлебом) насущным.
Камень в протянутую руку всегда наглядней.
– Кто получал выгоду от «чисток аппарата»? – мог бы риторически вопросить я.
Кроме самой страны, еще и нижестоящие сотрудники аппарата (и не всегда эти выгоды не совпадали).
– Кто вселился в мой замок? – мог бы не менее риторически воскликнуть пэр Франции.
Он умолчал, что замок у него отобрали за долги, которых барон наделал уже после своих подвигов подле Жанны. А я вспомнил весьма уважаемых мной пожилых людей, обсуждавших лишь поверхность истории с родственником Бенуа.
Причём – ведь и мы с Жилем де Рэ особо не углублялись.
Как и тогда, в новоделе.
– Я вам благодарен, – сказал я тем моим со-беседникам (перед расставанием). – В мою реальность вступила новая сказка. Я назвал это «вступление» страшной сказкой о репрессиях.
На что мне одним из собеседников было отвечено:
– Репрессии всегда страшны.
Я ответил банальностью:
– Каждому Бог даёт Крест по его силам. Следует только помнить: сегодня силы даются на сегодняшний Крест.
– Да-да, нас учили священники: пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы, – мог бы ответить мне мой тамошний (в новоделе) со-беседник.
Но – не ответил.
И я был с ним (с его не-до-сказанным) со-гласен: в реальности мы не думаем о настоящем (настоящее – очень тонкая материя), мы имеем дело и думаем о прошлом и будущем.
Говорить об оче-видном – пустое (если это не признание в любви).
Сейчас взамен этого прозвучало другое – уже из уст давно сгинувшего героя и злодея:
– А поскольку сил на настоящее будущее у нас нет, мы скатываемся в магию (пытаемся изнасиловать тонкие материи настоящего), – резонно сказал мне шедший со мной рядом сожжённый чернокнижник. – А что этим воспользовались мои родственники и кредиторы, чтобы меня обвинить – вполне закономерно: не одни, так другие.
– Так вы действительно занимались магией и приносили человеческие жертвы? – повторил я вопрос. – А ведь в современных «научных» кругах есть версия, что это поклёп.
– Как и о ваших «сталинских» репрессиях, – сказал мне пэр Франции.
Он опять (почти) не ответил на прямой вопрос.
Но мы уже подошли ко входу в метро и ко глотке ада (почти рукотворной).
Казалось бы, всё сказано.
Благие намерения – одно, их воплощение (связанное со множеством пересекающихся интересов) – другое; и всё же я посмотрел на сожжённого за чернокнижие пэра Франции.
Не важно, занимался ли он в реальности чернокнижием, важен результат: он не воскресил из пепла в Руане Деву; хотя и говорят – едва не успел спасти (и всё дело в этом «едва»); важно – около Девы он был подвижником и настоящим патриотом «милой Франции»; и ведь не он один!
Вся армия наёмников становилась героями.
– Это ваш (рукотворный) ад? – спросил меня Жиль де Рэ, указывая на вход в метро.
Интересно, как он угадал?
– Я не гадаю на кофейной гуще, – сказал Жиль де Рэ.
Интересно, никакого кофе в Европе в его время и в помине не было.
Ничего нового я не увидел: над комфортным входом (в рукотворное) цвела весьма большая и красного цвета неоновая буква М… Наверное, первая буква слова «мудрость» (мужество – другие варианты отвергнуты).
Наверное, нам следует обрести оное качество, прежде чем начинать вглядываться в бездну.
– Я отвёл взгляд от бездны, когда скакал в сражение рядом и под знаменем Девы, – сказал Жиль де Рэ.
– Вы хотите ещё раз повторить ваши показания Святейшему трибуналу?
– Меня судил самый обычный мирской суд, не Инквизиция. Но и его я повторять не хочу. Вы вот тоже не хотите ещё и ещё переживать ваши репрессии (и всё равно их внутренне проживаете), – сказал Жиль де Рэ. – Только так нам и удаётся вскрывать подноготную прошлого.
Очень многозначительная метафора.
И я принялся (привычно) – за подноготную; всё равно мы наши репрессии переживаем многократно – итак:
«Война с англичанами продолжалась, но разочаровавшийся в своем короле Жиль де Рэ оставил службу. Лишь в 1432 году он ненадолго вернулся к активной военной деятельности, оказав Карлу VII помощь в снятии осады Линьи. Жиль де Рэ поселился в замке Тиффож, где жил, в окружении многочисленной свиты, наслаждаясь славой и богатством. Его охрана в то время насчитывала 200 рыцарей, в его личной церкви служили 30 каноников.
Следует сказать, что, в отличие от большинства французских аристократов того времени, Жиль де Рэ получил неплохое образование. Он слыл знатоком искусств, разбирался в музыке, собрал большую библиотеку. Приезжавшие в его замок художники, поэты и ученые неизменно получали щедрые подарки. Большие средства были израсходованы на прославление Жанны д'Арк, которая в те времена совершенно официально считалась ведьмой (реабилитирована спасительница Франции будет лишь через 20 лет – в 1456 г.), в частности, была заказана и поставлена в театре грандиозная «Орлеанская мистерия». Но в финансовых вопросах Жиль проявил редкостную беспечность и уже через 8 лет столкнулся с нехваткой средств. Между тем, отказывать себе в чем бы то ни было, барон не привык, и потому пошел по традиционному и пагубному пути: стал закладывать свои замки и продавать земли. Но и в этих обстоятельствах Жиль де Рэ проявил определенную оригинальность, и, в попытке предотвратить разорение обратился к алхимии и магии. Помощник в этих сомнительных делах у него, разумеется, отыскался очень быстро: итальянский авантюрист Франческо Прелати, утверждавший, что имеет в услужении демона по имени Баррон, который способен направить их поиски по правильному пути. Родственники Жиля де Рэ негодовали, его жена уехала к родителям, а младший брат Рене добился раздела имущества. Карл VII, до которого дошли слухи о сумасбродствах Жиля де Рэ, ещё помнил о заслугах своего маршала и попытался остановить его разорение. В 1436 г. он запретил ему дальнейшие продажи имений, но король по-прежнему был очень слаб и его указ в Бретани попросту проигнорировали. Главные покупатели и кредиторы Жиля де Рэ – бретонский герцог Иоанн и его канцлер, Нантский епископ Малеструа, уже крепко вцепились в свою жертву и не желали отпускать её, даже про приказу короля. За бесценок скупившие почти все владения Жиля де Рэ, они все же испытывали некоторое беспокойство, так как договоры, заключенные ими с Жилем, давали ему право обратного выкупа. Сосед мог «взяться за ум», и его широчайшие связи при королевском дворе могли позволить ему со постепенно вернуть себе заложенные имения. Но в случае смерти Жиля де Рэ, его владения навсегда отошли бы в их собственность.» (Сеть)
