Loe raamatut: «Орден хохочущего Патрикея», lehekülg 2

Глава 3
Товарищество бредовых идей

Утренние хлопоты одевания и собирания на торжественное награждение по случаю беспрерывной и бескомпромиссной службы на пожарной каланче вывели б из себя даже флегматичного человека. То дедушке не подходил старый новый костюм. То челюсть не хотела вставать в рот на положенное для этого место. То притащенный с улицы новый знакомый Никанор категорически отказывался вставать с постели. Где ему было тепло и мягко. Вывели бы из себя флегматичного. Но не жену Гриба-Папируса. Она-то в своей жизни повидала столько, что аж троим Грибам хватило бы с лихвой. Поэтому вопрос был решен быстро и без колебаний. Короткий удар в печень сходу решил вопрос с торжественными обновами и месте в строю, ленивого, ушедшего в детство Никанора.

– А чего, этого тоже с собой берем? – с недоумением задал вопрос огнеборец, неприязненно окидывая взглядом нового, пускающего пузыри друга.

– Берем? Нет, дома оставим. Чтобы когда пришли, ничего и никого не было. Ни сапог. Ни твоего нового комбинезона. Ни ложек. Кто его знает, может, придуривается. А сам соображает все. Уйдем, и начнет рыскать по дому. Нет. Пусть с нами идет. Оставим его у почты. На скамейке. Там подождет. Как наградят тебя, выйдем и заберем его. Обратно.

– Как? А на торжественное чаепитие? Чего? Не останемся?

– Останемся, конечно. Но ненадолго. Дома справим.

Дорога до представительства властей заняла короткое время, так как находилась почти рядом, через улицу. Оставленный на скамейке у почтамта Никанор продолжал пускать слюни, а дед с молодой гражданской женой зашли в здание напротив. Их там уже ждали. Или не ждали. Не поймешь. В помещении со всей силы гремела музыка. Раздавался звон бокалов и хлопанье открываемого шампанского. В темных закутках уже звучали пьяные томные речи. А в центральном зале громкий голос главы вещал о дружбе и дорогах. Но на пришедших внимания категорически никто не обращал.

– Видишь, дед. Как торжественно обставили твое награждение? Но. Мы здесь надолго не останемся. Выпьем за орден. Перекусим. И домой. Ой, как вкусно воняет. Сейчас за стол пойдем. Молодой человек… Молодой человек… Да, да. Вы. С этой палкой. Железной. Спросить можно?

Парень, одетый в модные, желтого цвета штаны, и тащивший никелированый шест в центральный зал, на минутку остановился и, расправив прямо скатившиеся в кучу пьяные глаза, спросил:

– Вы меня? Если вы меня, то я занят. Видите, шест несу. Сейчас приладим его, и Любочка-бухгалтерша нам стритиз танцевать будет. В фанты проиграла. А если вы по поводу уборки помещений. То еще рано. Разгуляево началось недавно.

– Да нет. Мы по поводу награды. Это праздник в нашу честь. В его честь, – кивнула супружница в сторону открывшего рот старикана.

– Награды? Сейчас узнаю. Подождите. И с усмешкой, неся перед собой шест как копье, вклинился в разноцветную веселую пьяную толпу. Ожидающую танца Любочки-бухгалтера.

Через три минуты к посетителям выскочила запыхавшаяся Клавочка и, с нетерпением оглядываясь назад, боясь пропустить танцы, скороговоркой выпалила:

– Здравствуйте, наш дорогой. Мы с нетерпением ждали… Мы с нетерпением ждем… Мы с нетерпением… В общем, вот медаль. Глеб Егорыч пока занят. Примет вас завтра по этому случаю. Вы пока идите. Идите. И извините. Семинар сейчас. Все потом. Поздравляю вас, – и торжественно вытолкала их на улицу. Подойдя к скамейке, где сидел Никанор, и подтерев каплю, бежавшую из носа, Гриб-Папирус оглядел врученную ему награду.

– Фуууу. Лажа какая-то. Да. Иного я и не ожидал. Не орден какой, а кругляш с лисой хитрой. Не денег кошель. А медаль. Обманули меня.

– Да ладно, старый. Оставь ее. Дома к значкам положишь. В коллекцию.

– Да не нужна она мне. Эта награда бестолковая. Накормили б лучше. Мы ж и не позавтракали дома. Да. Не позавтракали.

Мысли о завтраке поставили мозг на место, и Гриб-Папирус, повертев медаль с лисой в пальцах, протянул ее Никанору.

– На. Друг мой новый. Пользуйся. Прицепишь куда-нибудь. Кавалером будешь ходить, – и, развернувшись, взяв супружницу под руку, сделал шаг от скамейки. Никанор принял подарок, попробовал его на зуб. Ласково погладил морду смеющейся лисы. И, улыбнувшись своим неведомым мыслям, с размаху запустил его в рыжего блудливого кота, собирающегося промяукать свои любовные песни черной блудливой кошке.

* * *

Напротив прекрасной, океанического размера лужи, в которой незапланированно утонула новая трамвайная остановка, построенная к десятилетию освоения поступающих бюджетных средств, стояла свежерыжепокрашенная пожарная каланча. С сиротливо и не по-родному приткнувшемуся к ней каменным тоскливым зданием. С броской вывеской «Бультерьер Баунти».

Судя по слою грунта на вывеске, название было не первое. И, похоже, не последнее.

Видно, все зависело от роста благосостояния и вечернего настроения хозяина сего заведения. Да и местные посетители сего шалмана знали наизусть каждое предыдущее название.

«Бультерьер Баунти» был намалеван на «Хаски Дусю». «Дуся…» на «Пуделя Люсю». «Люся…». на «Крота Зосю» а уж «Зося…» на «Петуха Гришу».

«Гриша», включая в себя всех остальных «Люсь» и «Дусь», был злачным отстойным заведением, собравшим в себе распивочную, разливочную и домашний вытрезвитель местного значения.

Хозяином сего предприятия был авторитетный бизнесмен. С незаконченным курсом обучения в ветеринарном техникуме, липовым дипломом какого-то Оксфорда и бронзовой медалью за покорение вершины горы Лимпопо. Впрочем, это не мешало ему без отрыва отпроизводства заниматься понятными только его творческой натуре темными делишками и авантюрами. Именовали сего индивидума Андре.

Простите. Андрей. Андре он стал позже. Когда «Люсю» переименовали в «Дусю».

Ко всем своим многочисленным дипломам и достоинствам Андрюша имел еще и ряд недостатков, позволивших в свое время получить в неторжественной обстановке «белый билет» и радостную невозможность посвятить свою молодецкую удаль армии родной и прочим, связанным с оной структурам.

Андрей Джонович. А по батюшке он звался именно так. Плохо видел. Не очень хорошо слышал. Обладал страхом высоты и терял сознание в замкнутом пространстве. В общем, добропорядочные друзья и соседи сильно удивлялись. Как вообще он еще дышит и кушает. На заре своей трудовой деятельности, учитывая, что обладатель такого здоровья может работать только сторожем или вообще никем не работать, он не стал испытывать судьбу-злодейку и повис ярмом на шее матушки. Ожидая, что придут лучшие времена для его талантов и пороков.

И они пришли. Пришли внезапно и жестоко. Накрыв всех без разбора своей разноцветной волной желаний и вседозволенности. Не минула сия чаша и Андрюшу, свет Джоновича… Или Иваныча. Кому как угодно.

Посмотрел он на все происходящие перемены своим мутным хитрым глазом. И решил влиться однажды в это заманчивое неизвестное.

Но так как одному было не с руки осваивать новое ремесло, то он решил подключить к этому делу на правах подсобной силы двух местных отпетых… друзей. Аристофана и Годзиллу.

Познакомился с ними Андрей, тогда еще не Джонович, в местном отделении милиции. Где проходил суточное привлечение к физическому труду за оскорбление представителя власти при исполнении. И эти два товарища тоже были привлечены к трудотерапии за скандал в общественном месте. А «свой свояка», как говорится, видит издалека.

На этой почве и познакомились.

Филипок. Он же Аристотель. Был тощий грек. Родом откуда то из-под Одессы-мамы. Ростом великим не получился вообще, но зато имел гордый орлинный нос, длинные руки и буйную фантазию. Часто игравшую против него и заводившую Аристофана в такие ситуации, что все перевалы Дятлова по сравнению с ними были просто детским лепетом.

Годзилла, в миру просто Фаля, был противоположностью кипящему натурой и идеями искрометному греку Аристофану. Полтора центнера упитанного бочкообразного тела на крепких кривых ногах венчали короткие волосатые руки. С кулаками очень похожими на пивные литровые кружки. И бычьей шеей, украшенной такой же бычьей, лысостриженой головой. Но при всей своей отвратительной, отталкивающей внешности, обладатель сего имел добрый и покладистый характер. Тоже нередко заводивший его, благодаря Аристофану, в невыгодные ситуации.

На тайном собрании, посвященном новообразованному сообществу, Андрей Джонович обрисовал будущие перспективы сотрудничества и выгоды от него. Посмотрев на молчаливые бестолковые кивки, означающие полное согласие с программой и выбранным курсом, распределил обязанности.

Аристофан отныне был спецкурьером по щепетильным поручениям. А Годзилле отводилась роль местного «пугала» и куратора владельцев будущих притонов и пароходов. Себя же Андре назначил ни много ни мало, а… Доном. И, объявив себя членом итальянской фамилии в изгнании, принял несколько революционных законов и решений. Вот так вот, ни шатко ни валко и поползло это авантюрное дело. Андрей Джонович пытался засунуть свой нос во все возможные и невозможные дела. Первым, наиглавнейшим делом, как и положено местному дону, он решил обложить налогом всех и вся, кто хоть чуть-чуть связан с деньгами. Первыми в этот тайный список были занесены два, по его продвинутому мнению, очень богатых и непутевых товарища – Зуля и Эдвард. На этих двух друзей он положил свой алчный глаз ох как давно. И, как ему казалось, совершенно не напрасно. Эти два прохиндея, по его убеждению, давно занимались незаконным изъятием из карманов доверчивой публики ассигнаций и сбережений. Один только туалет, созданный по эскизам Пизанской башни и стоящий чуть ли не в самом центре города, чего стоил. И какую прибыль приносил своим владельцам. А продажа билетов и земляных паев? На сопутствующей Земле, планете? А реклама навозной кучи на дальних подступах к городу? Да мало ли чего еще они придумали? Поэтому в списке они были под номером один.

Но нахрапом богатства не возьмешь. И Андрей Джонович это прекрасно осознавал. Поэтому была разработана многоходовая комбинация с участием Филипка, он же Аристофан. Фали, он же Годзилла. И некоего Миши. Он же не пойми откуда взявшийся оленевод.

О Михаиле-оленеводе хочется сказать несколько подробней. Так как эта неординарная личность интересна своим появлением в местных краях и своей сказочной бестолковостью. Повторюсь, извиняясь. Как и какими неведомыми путями сей оленевод оказался в здешних местах, никто толком не знал. Одни говорили, что он был изгнан из племени порядочных оленеводов за то, что умудрился оттащить и заложить в ломбарде кусок айсберга, в который якобы влетел «Титаник». Другие баяли наоборот, что все общественные деньги потратил на закупку этого раритета у проезжих цыган. Третьи кричали, что купил вообще не айсберг, а «Титаник». А четвертые вообще молчали и улыбались только своим понятным мыслям, крутя у виска пальцем.

Правду знал только Мишка. Но молчал как партизан, хотя история его появления была проста, как медный пятак. Решил он однажды поменять ориентацию духовную. То есть перейти из адептов идолопоклонничества и шаманизма в умеренные атеисты и непримиримые феминисты. И, следуя семейной традиции врожденной бестолковости и авантюризма, подговорил себя забраться поутру в чум к местному служителю культа. Дабы утащить дубовый бубен и утопить его в реке. Сказано – сделано. Как только шаман отправился в тундру за ягелем, Мишка проник к нему в чум и стал с остервенением искать нужную ему вещь. Нужных и милых сердцу вещей в чуме оказалось на порядок больше, чем мог предположить оленевод. Всякие разные деньги. Желтый металл. Водки всякие. И музыка. В общем, сумка была полная. Только для бубна в ней места не было. Мишка плюнул от досады, но место освобождать не стал. А тихонько вышел из чума и побрел восвояси, ругая большой бубен и хозяина этого бубна. В тундре Мишку пьяного и нашли. Без музыки, без сумки, без водок и… без передних зубов. Но зато мокрого и счастливого. И порешили на совете изгнать его из правового общества. Дали двух оленей впридачу. Одного хромого, старого. А второго молодого, но деревянного. В виде флюгера на крышу. А… И жену еще пятую. Клепу. Тоже дали. В нагрузку. Чтоб не скучал. Так и покинул на радостной ноте стойбище свободный от морали и обязательств Мишка-оленевод. Но радость свободы была недолгой и испарилась как утренний туман, только лишь на начальном этапе долгого пути возникла группа чернявых попутчиков. Михаил, в отличие от чернявеньких, встрече не обрадовался. Те же с радостью и непонятным говором без конца хлопали оленевода по затылку, спине и карманам. Облазали вдоль и поперек сани. Отвязали оленя. И увели куда-то ошалевшую от счастья Клепу. Особенно бесчинствовал малый с сережками. Мишка с точностью определил, что он старший. Только от него одного подозрительно воняло одеколоном, очень напоминавшем шаманский парфюм. Под занавес этой внезапной радостной встречи они заставили Мишку играть с ними в какую-то чудесную игру. Где под пивной кружкой надо было найти какой-то шарик. Два раза оленевод расстарался и выиграл. За что был награжден. А потом фортуна перестала улыбаться Мишке совсем. Что привело его к ожидаемому банкротству. Его принудили еще пару раз сыграть в долг и после прекрасно проделанной работы отобрали все, включая расписку на мороженого мамонта. В которой говорилось, что если Мишка найдет на бескрайних просторах страны оного, то должен будет выслать его тогда-то и по такому-то адресу. Адрес говорили всем табором, снимая лыжи с оленя и Михаила. Прощание с чернявыми и Клепой, оставшейся с ними в качестве залога, было не долгим и не бурным. Запомнилась только пятая жена, вертящая пальцем у виска. И наталкивающая своими действиями на мысль о суициде. Но Клепа Клепой. Палец пальцем. А жить как-то надо, вопреки всем бедам, внезапно свалившимся на глупую голову. Оглядевшись по сторонам, Михаил решил здесь и остаться, в сиих местах. И выдавать себя добровольно за целителя тел и душ человеческих.

Вот его-то, вместе с Филипком Годзиллой, хотел задействовать в своей следующей афере Андрей Джонович. Да и еще были некоторые наметки в планах авантюриста. Но не настолько важные, что требовали мобилизации всех имеющихся средств и сил. Прознал он недавно, что у Клавки-секретарши намедни ночевали два каких-то геолога или археолога. И по причине безденежья и скудоумия оставили ей при расчете за чистую постель и обильный ужин какую-то не то медальку или орденок иноземный. Ценность не объявлялась. Но вещь старая и сама по себе чего-то стоит. А если и не стоит, то все равно пригодится. Но это потом. А сейчас была отдана команда Филипку, чтоб он позвал для беседы этих двоих. Которые сейчас в куче навоза. Стоят…

Глава 4

Едва переступив порог богопротивного заведения, куда их с Зулей под торжественные разговоры и упреки затащил реактивный Аристофан, Эдвард понял, что если человеческая фантазия и не имеет границ по своей извращенности и полету мысли, то здесь она перещеголяла всех и вся.

– Закройте рот, коллега. И держитесь за карманы. Последнее вытянут, – почесывая подбородок, прошептал ошарашенный командующий жульнического звена. – Ну и местность. Как в планетарии. То есть в кунсткамере. Нет. Как в этом… – но где, в этом или где в том, в голову категорически не лезло. Сравнивать было не с чем.

Круглый, в сигаретной дымке и чуть-чуть подзагаженный зал был как бы разделен на четыре части. На четыре исторических эпохи. Со своими предметами быта и со своим микроклиматом, окружавших этих последователей зарождающегося капитализма и беспросветной глупости, которая с завидным постоянством побеждала все исторические эпохи.

Первая четверть зала состояла из голой кирпичной стены и бетонного пола, покрашенного серой шаровой краской. На фоне которой были намалеваны плывущие грязно-желтые облака, с усаженными на них такими же грязно-желтыми зайцами. Вторая четверть была завешана кривыми зеркалами. Настолько кривыми, что даже уже не могли исказить окружающую дествительность. На полу были те же самые зайцы. Такие же грязные. Но розовые.

Третья была без зайцев. Но железная, холодная и темная. Временное нахождение в ней вызывало чувство апатии, страха, желании взять в долг и скрытся.

Ну а четвертая? Ну а четвертая была одновременно и простая, и сложная. Как жизнь. С инь и с янь. А также противоположностью железных кривых зеркал и грязно-желтых облаков. Вызывая честно заданные вопросы и получая при этом нечестно данные ответы, но нисколько не оставляя времени на внутреннее размышление. Убеждая всех и вся, что все-таки мир это мир. А жизнь наша не игра.

Посередь четвертого отсека как бы в отместку человеческой природе была намалевана синяя русалка. Со спиннингом в руках и бычком «Беломора» в синем рту.

– А горячее здесь подают? – поинтересовался Зуля, судорожно сглотнув слюну и прислонившись к синему хвосту кудесницы моря. – Чего-то из-под хвоста пахнет. Рыбой. Килькой.

– Ну ладно, Казимир. Ты под хвостом пока понюхай. А мы на беседу отойдем, – и Филипок подтер под носом и подтолкнул Эда к железной, покрашенной веселой непонятной краской двери. Распахнув ее, Эдвард зашел в полутемную небольшую комнатку. Где под мелодичную музыку «Рамштайна» и не менее мелодичное сопение Годзиллы сидел и попивал ароматный чаек Андрей Джонович.

– Проходи. Присаживайся. Поговорим, – старался казаться учтивым и гостеприимным Андре и указал взглядом на свободный стул. Эдвард присел и, глядя на чайник, вопросительно вытянул шею.

– Да, да, да. Наливай, конечно. Баранки вон. Закуси. Коль хочешь. Годзилла. Передай продукты.

Баранки оставляли желать лучшего, но за неимением бутербродов с икрой сгодились и они. Утолив первый голод чуть ли не ценой зубов, Эдвард все-таки решился спросить Андре о причине своего вызова. – Ну чего скажешь? Зачем звал?

– А звал я тебя вот зачем. Прослышал я о твоих поисках спонсорской помощи. В деле прокладки нового пути и уничтожения старого. Путем засыпки и закладки временно отслаивающихся и подкрепляющихся на временном участке обрабатываемой почвенно-заземляющихся и непосредственно углубляющихся…

– Сам-то понимаешь, чего говоришь? Цицерон.

– Короче, денег хочу вам предложить. Вы ж колодцы хотите копать? Вот я вам денег и дам.

– Чего, так просто и дашь? Или чем-то обязаны будем?

– Нет, обязаны не будете. То есть будете, но не обязаны. То есть обязаны будете, но… не будете. Короче, слушай дело. Дам я вам посылочку. Почему вам? Доверяю потому что безмерно. Я только вам. Надо будет довезти эту посылку до адресата. И только до него, – вращая глазами, интимным голосом нашептывал Андре. Пытаясь периодически вскочить и обнять Эда как родного.

– Что за посылка? – спросил Эдвард, ловко уворачиваясь от объятий. Чем самым вызывал у новоявленного дона нервный тик и беспокойство. – Объясни, не таясь.

– Сейчас объясню. Держи. Смотри, – Андрей Джонович пошуршал под столом и извлек на свет Божий кусок белого стекла. И, указав на него пальцем, продолжил: – Это алмаз. Чистой воды.

– Очень чистой воды?

– Чистейшей. Стоит очень много. И только ты. То есть только тебе. Я доверяю свои активы. Никто и никогда не смог бы как ты завоевать мое доверие. И потому я вручаю тебе этот алмаз. Сейчас в моей жизни произошел тактический пересмотр ценностей и сущностей. И для того, чтобы повысить свою значимость в этом мире и отказаться от материальных значимых ценностей, вызывающих судорожное желание…

– Какое желание?

– Судорожное… желание. А что? Что-то не так?

– Да нет. Все так. Продолжайте, – Эдвард слушал пафосную речь и думал о счастливом Зуле, оставленном за дверью и освобожденном слушать весь этот феерический бред.

– Ну вот, значит. Беспокойных и судорожных. Короче, отвезете по адресу. И получите денег. Билеты и командировочные выдаст Филипок. Филипок! Слышишь? Выдашь билеты. И командировочные.

Для Филипка, стоящего у двери и слушавшего пафосную речь патрона, предыстория заканчивалась не очень радужно. Сложилось неотвратимое впечатление того, что кто-то, но не они с Годзиллой, заработает кучу денег. И от этого было плоховато на сердце и на душе. Но в ответ пришлось кивать, соглашаясь со всем. – Хорошо. Выдам. Все.

Эдвард поднялся со стула и, завернув «алмаз» в лежащую на столе газетку, вышел в коридор. Где под хвостом синей русалки спал нетерпеливый Зуля.

Аккуратно ткнув его локтем в бок и дождавшись открытых глаз, Эд устало произнес: – Пойдем. Там все расскажу, – и вытолкнул Зулю на улицу.

* * *

– Куда этот рыжий таракан подевался? Опять все белье стираное синькой загадил. Опять Лауру гуталином намазал. Ох, бедная кошка. Ох, бедные родители. Когда же угомонится, дефективный? И родители-то воспитанные, интеллигентные. И сестра – вежливая красавица. А этот? Ох, тюрьма по нему плачет. Ох, плачет. В армию бы забрали поскорей, иудушку. Сил нет терпеть его. Нет. Сил. Уволюсь. Лучше подаяние просить на вокзале, чем это отношение к себе. Лучше на помойке проживать, но знать, что проснешься завтра. Чем здесь. Когда каждую минуту над тобой висит дамоклов меч расправы и фантазий этого выродка.

– Ну, Луша. Ну зачем вы так? Ну какая армия нашему мальчику? Он же в школе еще учится. Ну, любит он иногда поразвлечься. Но все равно же, он такой милый. И вас он всегда приветствует. Пусть это чуть-чуть громче обычного и с огнями. Но приветствует. А Глеб Егорыч даже сказал, что больничный будет оплачивать. Если это приветствие будет некомфортно. Мы же любим нашего Воника? Мы же любим наше рыжее чудовище? И деньги, которые мы здесь получаем. Мы тоже любим. Поэтому отбросим прочь все требования порядка и вежливости. Все требования любви и ласки. И продолжим нагружать свой организм встрясками и дискомфортом. Все равно, при всей нашей нелюбви к действительности и порокам победит наша любовь. К материальной выгоде и… всем мелочам. С этой выгодой связанных. А Воник? Этот рыжий сын не рыжего отца ушел гулять. И пусть он гуляет целый век. Потому что, чем дольше он на прогулке, тем громче ревут соседи. Тем больше катаклизмов случается не здесь, а вне. Тем счастливее наше внезапное одиночество.

Внезапно кинутый в окно камень прервал диалог двух экономок, стоящих в дальней комнате роскошного дома, и ведущих диалог касаемо рыжего сына их хозяина. Луша подошла к окну и тихонько вытащила лицо из-за угла, боясь прилета следующего камня. Картина, представшая перед глазами, была до боли знакомая. Внизу на клумбе с красивыми, но уже втоптанными в землю цветами, стоял сын ихнего работодателя. Сын незабвенного Глеба Егоровича. Рыжий и беспредельный отрок. Рыжий Воник.