Loe raamatut: «Пути Господни», lehekülg 3

Тринадцатилетняя Лина самостоятельно пошла к госпитальному замполиту, попросилась на работу, тот посмеялся. Тогда девочка обратилась к высшему авторитету – собственному отцу. И папа позволил ей приходить в палаты, писать под диктовку письма, читать книги или полученную корреспонденцию. Окрыленная, она прибежала к маме:

– Мама, мама, папа сказал, что я могу ходить в госпиталь работать, я буду приближать победу. А еще там к нему пришла Нина Алексеевна, помнишь ее, такая вся красивая, и у нее на руках маленький ребеночек в кружевах.

Фирочка и сама не поняла, почему обмерла. Она ведь знала, что эта женщина ждет ребенка – вот, дождалась, пусть будет в добрый час. А что она делает у Адама? Ну, это уж совсем глупости – а к кому же ей идти, она ведь врач, а он набирает штат. Действительно, подумала Фирочка о себе недавними обидными словами мужа, что я, как темная колхозница, какая пошлость! А сердце не перестало трепетать.

Дальше все покатилось так стремительно и так вразрез с мировым порядком-беспорядком, что Фирочке осталось только изумляться самой себе. Нина Алексеевна пришла к ней домой, с ребенком на руках. Измученная собственной безрассудной отвагой, неуверенная, но бесстрашная, готовая на все. Оттого говорила жестко, даже грубо, Фирочку почему-то назвала «на ты» и неожиданно даже для самой себя начала с угрозы:

– Если ты мне его не отдашь, я пойду ребенка на рельсы положу, и пусть потом люди решат, у кого из нас совести нет.

С Фирочкой такая драматическая коллизия приключилась впервые в жизни, если, конечно, не вспоминать детство, когда на нее наехал извозчик, а у них не было еще тогда вида на жительство, и она с вывихнутой ногой пешком бежала домой, чтобы не попасть в полицию. Обошлось. Или когда петлюровцы к ним в дом вломились – тогда мама всех их спасла. Теперь надо самой. Или когда им сообщили, что папы нет на свете, а мама не поверила. Но то были знаки судьбы, знамения свыше, с которыми не поспоришь. А тут? Боже, какая пошлость, снова подумала Фирочка. И она вдруг всем своим существом ощутила свою правоту и свое право, и, может быть, впервые в жизни почувствовала себя взрослой, мудрой, ответственной женщиной, готовой принять трудное решение.

– Во-первых, Нина Алексеевна, успокойтесь, сядьте, вот стакан, выпейте воды, – и протянула бедняге стакан, как руку спасения. Та взяла и стала пить, шумно глотая. А Фирочка продолжила:

– И почему вы думаете, что я могу хотеть отдать вам моего мужа? Он ведь живой человек, и он не любит, чтобы им распоряжались. А как мы с ним друг к другу относимся – это вас не касается, я не собираюсь посвящать вас в наши семейные дела и чувства. Но я готова вам помочь. Если ребенок вам оказался не нужен, зачем же на рельсы? Оставьте мне, я приму и постараюсь вырастить, он-то передо мной ни в чем не виноват, за что ему страдать. – Все это она произнесла медленно и тихо, можно сказать, невыразительно, без интонаций, но тем сильнее оказалось действие ее слов. Нина Алексеевна судорожно всхлипывает, покрепче прижав к себе дитя, и бредет к двери. У порога оборачивается и шепотом произносит:

– Простите меня, – и после паузы добавляет: – У меня тоже девочка.

И скрывается за порогом.

А Фирочка обессиленно опускается на свой самодельный диван, сооруженный из деревянного ящика, куда сложен весь их наличный скарб – таковы военные будни на чужбине.

Муж пришел часа через два. Фирочка не стала выяснять отношения, не стала требовать объяснений. Сухо и деловито она изложила свою позицию:

– Мне нужно получить работу, чтобы нам с детьми было на что жить. И не отрываться от госпиталя, чтобы не стать беззащитными на чужбине. Если младенец оказался лишним в ваших играх – я согласна взять себе, ребенок ни в чем не виноват. А как ты решишь свои проблемы – твое дело, большой уже мальчик.

В ответ прозвучала фраза, которую Фирочка не смогла забыть до конца своей жизни, и до конца своей жизни не могла поверить, что это сказал ее муж – суровый, отважный, упорный, интеллигентный. Жалким чужим голосом он произнес:

– Она уверяла, что только хочет ребенка, больше ей ничего не нужно от меня.

Фирочка не отказала себе в мелком удовольствии:

– Какое благородство с твоей стороны – открыть благотворительный фонд по первому требованию! – с этими словами она резко распахнула дверь и еще более резко захлопнула ее за собой.

Она бродила по улицам до позднего вечера. Уличные торговцы надрывались криками: «Бошки, сазаньи бошки» – это рыбьи головы, очень ходовой товар, дешево и много. Фирочка шла мимо них и мимо их криков, не слыша. Ветер взметал песчаные барханчики, песок забивался в рот, нос и уши, скрипел на зубах, царапал глаза, всеми силами помогал Фирочке ощутить боль, почувствовать себя живой и еще более несчастной. Нет, она не сломалась, не поддалась. Даже, наоборот, как-то вдруг почувствовала себя сильной и… свободной. И поняла, осмыслила свою силу и свободу. Вернулась в их временное жилье, длинную и несуразную, похожую на трамвай комнату с железной дверью. Мужа не было. Он появился только наутро, был в военной форме, до того не носил ее, и она ему не шла. Пряча глаза, сообщил, что через два часа отбывает на фронт, должность уже сдал. Объяснил, с кем надо говорить, чтобы оформиться на работу в госпитале вольнонаемной. Дал детям последние наставления – хорошо учиться, беречь маму, помогать ей. Фирочка все это время чувствовала себя, как памятник самой себе – окаменела от ужаса происходящего. Когда Адам уже стоял в дверях, заставила себя произнести:

– Вернись живым!

Она услышала собственные слова и вдруг поняла, что ее пожелание может и не сбыться, – и тут ее прорвало рыданиями в голос, она повисла на шее мужа и, не доставая ногами до пола, прилепилась к нему каждой клеточкой тела, каждым вдохом… потом отпустила его, и он сразу резко повернулся и молча исчез за железной дверью.

Адам уходил в гущу войны, и ему казалось, что все эти вспухшие неестественные проблемы он оставляет позади, дает им возможность как-то рассосаться без человеческого вмешательства, без эмоций и страстей. Не получилось. Он испытывал чувство утраты и разрушения, вины и сожаления – все это смешалось в какой-то коктейль паники и невозможности овладеть ситуацией. Как такое могло случиться с ним, таким осмотрительным, надежным и целеустремленным человеком, таким любящим мужем и отцом! Он уходил от семьи, как от самого себя, словно это возможно. И с горечью думал о своей бессмысленной попытке испытать полноту жизни, не пройти мимо человеческого соблазна, чтобы потом не жалеть об утраченном, с чувством вины и с жалостью к растерянной женщине, которая просто хотела обычного женского счастья. Все эти чувства, даже не оформленные в слова, легли ему на сердце неподъемным грузом.

А война требовала забыть себя, помнить только дело и делать его на совесть. Адам всегда был совестливым человеком и верил, что останется таким до конца своих дней, верил, что найдет путь примирения в своей судьбе. Надо только не предавать себя. Остаться человеком. Эту формулу он с детства слышал от родителей, и она осталась его девизом на всю жизнь. И он словно отрывал себя от самого дорогого, что было в его жизни, спиной чувствовал взгляд жены и укор в ее глазах, и потом все годы войны каждый миг передышки он вновь и вновь ощущал просто физически этот ее взгляд, и укор, и ужас расставания, и последнее отчаянное объятие…

Фирочка бросилась к окну и еще успела увидеть его спину – худую и сутулую.

С этого момента для нее по-настоящему началась война. Не только та, что у всех, еще и та, что у нее одной, где нет тыла, со всех сторон фронт и непонятно, с кем бороться и кого побеждать, кроме себя самой.

На работу ее взяли сразу, Адам обо всем договорился. Спросили только, что она умеет делать. Пришлось признаться, что как вышла замуж – с тех пор только кухня, дети – дом, одним словом.

– Ну, значит, борщ варить умеешь? – грубовато спросила кадровичка.

– Умею. И кашу тоже.

– На кухню пойдешь?

Фирочка так боялась, что ее возьмут санитаркой – она вида крови не выносит, сознание теряет от простой царапины. А кухня – это почти как дома, и она с радостью соглашается.

– Ну, значит, ступай на пищеблок знакомиться.

Встречает ее старшая диетсестра, высокая, ширококостая женщина с громким голосом и резкими движениями.

– Меня зовут Агриппина Селивестровна. А тебя?

– Эсфирь Исааковна. Можно просто Фира.

– Ой, это как-то не по-нашему и запомнить трудно. Давай сделаем похоже, но попроще. Давай будешь… ну-у, например, Вера. Вера Исаевна.

Фирочка даже обрадовалась. Новая полоса в ее жизни оказалась так не похожа на все, бывшее с нею до того, что новое имя даже как бы помогает окунуться в эту иную, незнакомую жизнь с меньшими потерями. И она вступает в этот новый этап, в эти страшные четыре года как Вера Исаевна, а вскоре даже сама к этому имени привыкает. Наивная Фирочка осталась там, в довоенном счастливом беспроблемном мире. А Вере Исаевне некогда упиваться сердечными страданиями, ей жизнь налаживать надо. Детей поднимать, самой не сломаться.

Госпиталь – та же больница, только армейская, с дисциплиной. А кухня отличается, тут на свой вкус не закажешь, ешь, что дают. Конечно, в гражданской больнице при разных болезнях разные диеты, а тут – на всех одна, раны едой не лечат, разве что голодом, если живот распорот. А так царица солдатского стола – перловая каша, в хорошем случае с тушенкой.

И все же работа в госпитальной кухне не то, что дома – кастрюльку бульона на примусе варить не придется. Вера Исаевна быстро научилась заваривать кашу в огромных котлах, ей такой и не поднять, но всегда есть выздоравливающие солдатики, рады возле кухни повертеться, время ведь несытое. И всегда кто-нибудь да поможет.

А уж если генерал какой или хоть даже полковник появится – не обязательно раненый, чаще с проверкой или навестить кого-то, тут Вера Исаевна на высоте – блинчики-оладушки, домашние котлетки, пирожки, даже торт на сухом молоке, а раз, помнит, велели приготовить фаршированные яйца, целых четыре штуки. И яйца доставили, только готовь. Ох она и испугалась – их ведь надо разрезать так, чтобы скорлупки не расколоть! Стоит она, бедняжка, перед этой неразрешимой задачей, а шеф Тарас Васильевич спокойно наблюдает из-за ее спины, потом не выдерживает:

– Ну и дура же ты, Вера Исаевна! Думать-то самой надо. Свари ты эти яйца, облупи, разрежь и фаршируй. Это я тебя на сообразительность испытывал. Ладно, пока прощаю, в другой раз не открутишься.

Вот такие пошли служебные будни. С переездами вслед за фронтом под огнем, с бомбежками в пути, с поисками жилья после каждого переезда, порой прямо у линии фронта, порой в глубоком тылу. Без выходных и праздников. В солдатской гимнастерке и кирзовых сапогах. Без помощи няни и прачки. Без покоя и даже, пожалуй, без особой надежды.

Нина Алексеевна исчезла из госпитальных будней, и Вера Исаевна не знает, где она. Может, где-то рядом с Адамом воюет, но тогда где дитя – не на фронт же она его с собой взяла. Или оставила родителям? Да есть ли у нее родители? Надо просто ждать. И верить, что все останутся живы. А уж кто к кому вернется – это как судьба распорядится.

Вера Исаевна всякий раз отодвигает от себя ответственность за судьбоносные решения. Ей бы своих троих поднять, а там – что будет, то и будет. В какой-то момент показалось, что совсем край пришел: вольнонаемных с маленькими детьми отправили в глубокий тыл, в Казахстан. Голодно там и холодно, хозяин, у которого комнату сняли, последнюю корку хлеба отбирал, маленькую Лизу поколачивал, чтоб не плакала, а она плакала от голода, и тогда он запирал ее в холодной комнате с глинобитным полом – той, где в свободные дни валенки катал – такой семейный приработок. Красавица Лина стала было ходить в школу, да где там – классы переполнены, есть только вторая смена, а как стемнеет, на улице нельзя появляться – раздевают, убивают, насилуют сплошь и рядом. Так что вся учеба – дома, самостоятельно. А между делом – убраться, чтоб не так тошно было в комнате, полы раз в неделю промазать, специальная такая смесь – свежие коровьи лепешки с водой и глиной хорошо размесить ногами, а потом вручную чисто выметенную комнату промазать и выровнять, чтоб пол был гладким. И дать высохнуть.

Одна удача – племянника Эмиля удалось от голодухи спасти – его приняли в военное училище. Худо-бедно одним ртом меньше. И как же трогательно он, когда на выходной приходил, обязательно приносил младшей сестренке гостинчик – сливу сушеную от своего курсантского пайка или сахару кусочек – и это мальчишка четырнадцати лет, ему бы самому как-то прокормиться, тощий вон, как жердь в заборе. Вскоре училище перебазировали южнее, чтоб мальчишки не померзли окончательно – они на учебу ходили по очереди, на всех сапог не хватало. И встретилась семья с ним нескоро, через годы, уже после войны. Но писал часто и по-родному, да и как же еще – ведь на руках у Фирочки вырос.

Понадобилось почти год непрерывно писать письма госпитальному начальству, упрашивать, чтобы отозвали их обратно, не дали умереть в тылу. И в какой-то момент – есть все же ангел-хранитель! – пришел конверт, а в нем литер на выезд из Актюбинска в распоряжение эвакогоспиталя №3261. Ура!

Собираться оказалось проще простого: то немногое из вещей, что еще оставалось, Вера Исаевна помаленьку выменяла на базаре на продукты – пшено, муку, постное масло. Особенно обидно было, когда за зимнее пальто, совсем еще не старое, с модным недавно котиковым воротником, дали стакан сметаны – это когда Эмиль еще был в городе и заболел брюшным тифом, а потом нуждался в усиленном питании. И Вера Исаевна несла ему в училище этот стаканчик сметаны, а у самых дверей поскользнулась – и все вдребезги.

В общем, собрались мигом, на вокзал тоже попали без труда – хозяин их жилья там и работал, на железной дороге, там он их и подобрал, когда приехали в дощатой теплушке-телятнике, а теперь показал, как туда проще добраться. А вот дальше оказалось все круто.

Поезда ходили без всякого расписания, иди лови. А и билетов никак не получишь, кассирша в окошке насмешливо отвечает всем одно и то же:

– Нет и неизвестно.

Ночевать негде. Так и протоптались на улицах до рассвета, промерзли и есть-пить хочется.

Ожидать у входа в здание вокзала тоже не разрешают – милиционер уже несколько раз прошел мимо грустной семейки с узелком у ног.

– Знаешь, мама, я думаю, так мы не уедем. Надо идти к начальнику вокзала, у нас же документы есть. И наш папа на фронте, нам должны помочь! – Лина в свои неполные пятнадцать лет ведет себя совсем как взрослая, но ее настойчивость не слишком действует на мать. Вера Исаевна вспоминает, как ходила по разным учреждениям в поисках работы.

– Гражданочка, – отвечали ей, – у вас же нет прописки. А по закону военного времени без прописки мы вас трудоустроить не можем, не имеем права. Наоборот, должны привлечь, выяснить, кто такая, откуда, зачем.

И она снова шла на базар с какой-нибудь своей одежкой или безделушкой.

А когда пыталась получить прописку, хотя бы временную, получала совсем иной ответ:

– Гражданочка, вы ведь нигде не работаете! А на что вы живете? Да нет, вас не прописывать надо, а выселить из города за тунеядство, – и добавляли магическую формулу: – по закону военного времени…

Потому комсомольский энтузиазм дочери отклика не находит. Но что-то ведь делать надо, и Вера Исаевна подхватывает с земли свой узел с вещами, взмахивает головой так, что платок сбивается на затылок, командует своим девочкам совсем по-военному:

– За мной, не отставать! – и широким шагом решительно направляется к вокзальным дверям. Девочки за ней едва поспевают. Она уже потянулась к ручке двери, а в этот момент дверь распахивается, какой-то человек с горкой картонных коробок в руках резко выходит навстречу Вере Исаевне, они сталкиваются чуть ли не лбами, несколько коробок падают на землю.

– Ну, что стоишь, помогай давай, – довольно бесцеремонно, чтоб не сказать грубо, командует он, и Вера Исаевна послушно подбирает с земли упавшие коробки, сколько вмещают руки, и протягивает незнакомцу.

– Дамочка, помоги донести до вагона, – просит он.

Вера Исаевна, нагруженная чужими коробками, устремляется вслед за ним, только успевает бросить дочерям:

– Ждите меня здесь, никуда ни шагу!

Она несет свою нетяжелую, но довольно неудобную поклажу за незнакомцем, рассматривает его со спины – высокий, темноволосый, судя по походке, не старый. Ловко перескакивает через рельсы к какому-то дальнему то ли пути, то ли тупику, она следом. Подходят к одинокому, без паровоза вагону, мужчина достает из кармана нечто наподобие ключа, отпирает двойную, нестандартную, похожую на ворота дверь, ловко вспрыгивает на ступеньку и оборачивается к ней:

– Спасибо, что помогла. Если есть время, не бойся, поднимайся.

– Нет, что вы! Вы же видели, у меня там дети, нам надо ехать, а никак не попадем на поезд. Вот, шла к начальнику вокзала.

– А тебе куда? – интересуется тот, и Вера Исаевна тут же достает из сумочки свои документы, полученные из госпиталя, показывает ему, что-то объясняет и молитвенно смотрит на него снизу вверх:

– Помогите, пожалуйста! Совсем силы кончились, пропаду тут и детей не вытащу. Помогите!

Человек внимательно, даже, можно сказать, пронзительно рассматривает невысокую фигурку, замечает выбившиеся из-под платка роскошные каштановые волосы, аккуратный носик и жгучие карие глаза. А может, потертое пальто, стоптанные туфли не по сезону, усталые тени на лице. Впрочем, как знать, что он замечает, может, вообще думает о своем. Только после паузы будничным тоном говорит:

– Ну, давайте, полчаса еще есть, приводи свое потомство, возьму вас, у меня все равно вагон пустой, вот остатки груза переносил, сейчас меня подцепят и покатим с ветерком. У меня литерный груз, домчим без задержек. Считай, тебе повезло!

– Только я лучше сразу признаюсь: денег у меня нет. Совсем нет.

– Ладно, разберемся, торопись.

И она бежит к детям, через пути, не разбирая дороги, напрямую.

– Девочки, бегом за мной, кажется, вырвались! Лина, возьми вещи! Лиза, давай руку. Вперед! – и они пускаются в обратный путь, тоже бегом.

Вагон на месте, мужчина в дверях, даже помогает подняться, маленькую на руках заносит.

– Ну вот, осматривайтесь.

Вера Исаевна находит какой-то ящик, садится – ноги трясутся от напряжения и усталости. Маленькая Лиза прислонилась к ее коленке, обняла, застыла. Лина вертит головой, осматривается. Вагон скорее товарный, чем пассажирский, но без нар, какие-то большие конструкции, перекрытые брезентом, стоят не густо, делят пространство как бы на отсеки. А пол вагона выстлан толстым слоем привядшей травы, то ли мха, ходишь, словно по ковру. Места много и никого нет. Непривычно. Удивительно. Тревожно.

– На этом даже спать можно, – сообщает Лина, поднимая с пола клок привядшей подстилки. У этой девчушки уже недетский опыт, она и степь знает, и поле – навидалась за время войны.

– Ладно, располагайтесь, а я к себе, чайник поставлю. Во-он туда, за загородку приходите через полчаса, кипятком напою, у меня там «буржуйка» стоит. – И он уходит, неслышно ступая по траве.

Вера Исаевна, не поднимая ног, передвигается между этими странными конструкциями, ищет угол поукромнее, бросает там свой узелок с вещами и уже собирается прямо здесь, на траве прилечь, но Лина останавливает:

– Мама, нас же обещали кипятком напоить, пойдем, очень пить хочется и погреться!

И они тащатся из последних сил к загородке, там навешена занавеска, а за ней довольно уютное пространство: стол, на нем пузатый чайник и к нему чашки с блюдцами, не кружки, настоящие чашки, фаянсовые, красные в белых горохах, и еще коробка картонная, а в ней бублики! А на блюдечке несколько маленьких кусочков колотого сахара. Вокруг стола – скамья и еще какие-то ящики вместо табуреток. И хозяин сидит, улыбается. И «буржуйка» раскаленная докрасна, а на ней котелок с кипятком.

– Ну, теперь можно и знакомиться. Меня зовут Виктор Витальевич. А тебя?

– Я Вера Исаевна, – почти без запинки отвечает она и отстраненно, как о другом человеке, думает: «Фирочка бы так не смогла!». – А это мои дочери Лина и Лиза. Их папа на фронте, – сообщает она, и пронзает мысль – почему я не сказала «муж», а только «папа»? Как бы ни было, он пока муж мне!

Но так давно не была она в тепле, не ела бублика, не пила кипяток из фаянсовой чашки, не испытывала реальной надежды на спасение, что мысль эта тут же гаснет, как не имеющая значения. Зато наплывает другая. Для чего мы нужны этому человеку? Расплачиваться же придется! Боже, дай силы, помоги уберечь детей и самой уберечься!

Это, пожалуй, впервые в жизни Вера Исаевна обратилась к молитве, никогда ее этому не учили, никогда она не видела мать молящейся. Да и молитв настоящих не слышала, ее юность была уже комсомольской, с митингами и маевками.

Девочки доели свои бублики и уже уснули прямо тут, у стола, на траве, разомлев от тепла «буржуйки». Вера Исаевна обреченно смотрит на своего спасителя и уже уговаривает сама себя: Ради спасения жизни детей и не на такое пойдешь. И вообще, я теперь, можно сказать, никому ничем не обязана. Если ему было можно в доброе время для забавы… ради детей, ради жизни – переживу, – она даже мысленно уже не называет мужа по имени.

А Виктор Витальевич долго и многозначительно смотрит на нее и в конце концов произносит совсем не то, что она ожидала:

– Да не трясись ты так, не насильник же я, в конце концов. Не хочешь – не заставляю… Хотя правда твоя, понадеялся. Но – вольному воля. Может, мне на том свете зачтется, – и он укладывается на свой топчан носом к вагонной стенке. Вера Исаевна пробует растолкать своих девочек, но они только руками машут, так и остаются на полу. И она над ними на своем ящике-табуретке. Так и переночевали.

Ехали действительно довольно споро как для военного времени, долгих стоянок не было. Не было больше и неловких моментов, да и бубликов никто не предлагал. Хозяин на глаза почти не показывался, и когда прибыли в заснеженный, застывший уральский город, где и ждал госпиталь, Виктор Витальевич только дверь вагонную отпер, а сам даже на перрон не соскочил – ему было ехать дальше. Так и растаял во времени, больше никогда не встречались.

Уже потом, когда вся эта история стала воспоминанием, Вера Исаевна иногда говорила себе: кому-нибудь рассказать – не поверят! Да и кому расскажешь, это ведь надо сначала в своей жизни пережить нашу беду, чтобы понять и не поглумиться.

Вся эта история не прошла бесследно. Вера Исаевна снова и снова вспоминала мельчайшие подробности, иногда ругала себя за безоглядность, иногда хвалила за стойкость. Порой даже представляла себе, как могла обернуться жизнь, если бы она вдруг позволила себе… На этом месте ее мысли всякий раз меняли направление: себе? Не кому-то, себе? И тут она неожиданно для себя самой начинала собой гордиться: значит, могла, но не позволила. Значит, она сильнее обстоятельств. Значит, она сильнее своего мужа – он-то не устоял. И Вера Исаевна начинала любить себя чуть-чуть больше и думать об Адаме более снисходительно. У каждого свой запас сил – физических и нравственных тоже.

А жизнь не скупилась на трудности. С самого начала войны Вера Исаевна неустанно разыскивала мать и сестру, все надеялась найти их и как-нибудь с ними воссоединиться. Обращалась в Красный Крест, в город Бугуруслан, где было справочное бюро по розыску эвакуированных. Адрес давала, ясное дело, госпитальной полевой почты. Вернувшись в госпиталь, получила целую пачку ответов из всех инстанций, куда писала. И только из эвакуированного киевского бюро розыска пропавших ответили, что «разыскиваемые выбыли из города до первого июля 1941 года». Все остальные сообщения были, как под копирку: «Разыскиваемые лица не обнаружены».

Их так никогда и не нашли, войны пожирают не тех, кто их затевает.

Кто ж мог знать, что те же два лихих комиссара Василь и Дмитро, сыновья Галы, подружки Мали из Махновки, снова сменили обличье, бродили по городу в надежде поживиться чем-нибудь ценным, а нашли и узнали старую подругу своей покойной матери. Да и она их узнала, как забыть убийц? Тут все и решилось. Замкнулся страшный кровавый круг. А Вера Исаевна все продолжала искать и надеяться, и печалиться. И до конца своей жизни она винила себя: она-то ведь осталась жива.

Между тем все те же военные будни, все те же переезды и невыносимая неизвестность, бомбежки и вой сирен, все та же одинокая постель и порой пустая тарелка – все это не просто сопровождало жизнь, это и было самой жизнью. И превращалось в то бесценное знание, которое принято называть жизненным опытом. Это и способность вжиться в свое новое имя – вместе с отчеством, она никогда бы не могла назвать себя просто Верой, даже мысленно, только Верой Исаевной. Это и умение понимать людей, видеть не только их поступки, но и мотивы: в прежней жизни, предложи ей кто-нибудь отдать свое дитя, она бы ужаснулась, а теперь поняла, что квартирная хозяйка, когда они уезжали к фронту, предложила ей оставить младшенькую, просто чтобы уберечь ребенка. Не оставила, но осталась благодарна. Она вообще на всю жизнь осталась благодарна этой женщине и всегда восхищалась ею.

Это был как раз почти полный год жизни в глубоком тылу, на Урале, куда госпиталь прибыл на переформирование, а Вера Исаевна с дочерьми прибыла туда из голодного и страшного казахстанского тыла.

Вокзальная платформа, стылая февральская ночь, куда идти? Одинокая кургузая фигура утиной походкой приближается к ним, и чего ждать – неизвестно. Оказалось – к добру. Женщина подходит, ставит на землю две тяжелые корзины, долго и внимательно рассматривает всех троих.

– Откуда вы, болезные? – певуче спрашивает она. – Ночевать-то есть где?

– Нет, – обреченно отвечает Вера Исаевна. – Мы из Казахстана, нас вызвали в госпиталь.

Она спешит объяснить, что имеет право здесь быть, по закону военного времени, но женщина не особо вслушивается.

– Ну, значит, так. Меня зовут Катерина Федосеевна, жить будете у меня, у нас дом просторный, теплый, справный, всем места хватит. И муж у меня работящий, добытчик, и дети, слава Богу, золотые. Только дойти надо, не близко. Но помаленьку доберемся. Вы пока в вокзале отдышитесь, я еду раздам и пойдем. В здании вокзала немало людей, все новоприбывшие. Катерина Федосеевна идет по рядам, внимательно смотрит. Возле самых усталых или старых или многодетных останавливается, достает из своих корзин то несколько ломтей хлеба, то пару яиц, то просто мисочку каши, отдает и идет дальше. Когда корзины пустеют, она возвращается к своим найденышам.

– Ну, ноги в руки.

И они долго идут по пустым и безлюдным заснеженным улицам.

Позже Вера Исаевна узнала, что хозяйка ходит на станцию каждую неделю, накануне печет хлеб, яйца в печи запекает, сколько-то масла, меду набирает в туески, сала и соленой рыбы – и все это раздает тем, кто, на ее глаз, больше оголодал и больше нуждается в помощи. А пока, добравшись к утру до дома, они обретают семью. Об этих людях можно рассказывать долго, но это другая история.

А на дорогах Веры Исаевны – все те же гигантские котлы госпитальной незамысловатой стряпни, те же бомбежки, долгие переезды в товарных вагонах в хвосте санитарного поезда с красными крестами на крыше, которые, впрочем, от бомб не спасали. А между переездами – все новые хозяева краткосрочного жилья, все они разные, как города или станицы, в которые приводят дороги войны. И это повторяется вновь и вновь.

До самого того майского дня, когда невидимый Юрий Левитан из черной бумажной тарелки сообщает, что победа – это уже настоящее, ее больше не надо ждать, она уже сегодняшний день, реальность.

Победа. Слово это звенит долго-долго, звук его перекрывает слезы и проклятия, оно надолго становится главным словом и главным состоянием умов и сердец.

Дом разрушен, жить негде – но ведь победа!

Голод, хлеба нет и купить негде и не на что – но ведь победа!

Работы на гражданке не найти – вот только в училище ФЗО за гроши, от темна до темна в сыром подвале без окон – но ведь победа!

С этим звоном победы в сердце возвращается Вера Исаевна, в свой городок на Черниговщине. И снова становится Фирочкой – или верит, что становится. И начинает ждать мужа. Потому что после всего за эти годы пережитого и передуманного такой мелкой показалась ей обида, таким невозможным расставание и такой немыслимой сама мысль, что может найтись сила, которая разрушит их любовь, их семью, заставит его бросить ее и детей! Эта вера во все хорошее не покидает ее ни на миг. Городок маленький, все знают всех, не пересечься на улице невозможно. Случается, что Фирочка видит Нину Алексеевну, чаще всего с маленькой дочкой. Только однажды удалось рассмотреть ребенка, и Фирочка мысленно ахнула: как похожа на Лину в таком возрасте, такая же красавица! Чаще всего Фирочка в таких случаях спешит свернуть в переулок или даже заскочить в подворотню. Докторша, наоборот, уверенно идет своей дорогой, как бы глядя внутрь себя. Эту ее уверенность Фирочка про себя называет наглостью, саму соперницу даже в мыслях не поминает по имени, найдя раз и навсегда для нее уничижительное обозначение – Она. Фирочка сама не замечает, что это нейтральное, в сущности, слово стало в ее устах как бы ругательным, она и сама понимает, как мелко это смешанное чувство вражды, ревности, жалости и даже презрения. Порой оно переполняет ее болью и гневом, но все же не может растворить, уничтожить веру Фирочки во все хорошее, в то, что впереди ждет свет, тепло и добро, честная и уверенная судьба.

И когда ночью – уже зимой, больше полугода прошло в ожидании! – когда ночью раздался стук в окно и она, откинув занавеску, увидела неузнаваемое, но все же родное лицо в серой военной шапке-ушанке, Фирочка даже не удивилась, она просто набросила одеяло на плечи и босиком бросилась к двери – а как же, муж вернулся домой с войны…

Темнота под потолком сгустилась, как черничный кисель, кажется, сейчас забьет нос, рот, уши, не даст дышать, заклеит глаза. Фирочка пытается разглядеть сквозь эту плотную гущу хоть что-то. Конечно, не завтрашнее утро, пожалуй, свое обозримое будущее. Адам вот он, рядом. Лежит, уткнувшись лицом в подушку, на их узенькой, самодельной, как стало привычным в войну, кровати, он всегда спал в этой позе. Фирочка чувствует его, как себя, даже больше, чем себя. Всегда так было, ничего не изменилось… Нет, изменилось, не надо себя обманывать. Все по-другому. Он здесь, рядом, он пришел.

Пришел, но вернулся ли?

И утро не спешит рассеять, растворить этот кисель под потолком, дает возможность еще немного побыть наедине с неизвестностью, а значит, хоть и со страхами, но и с верой в хорошее.