Loe raamatut: «Приручить Сатану», lehekülg 20

– Нет, Ева, тебе кажется – там никого нет. Пойдём-ка лучше к тебе в палату, я хочу услышать хотя бы кусочек «Поэмы».

– Ты никогда её не слышал?

– Нет.

– Почему?

Шут пожал плечами.

– Не знаю. Я много раз просил Писателя почитать мне, но он отказывал. Говорил, что я слишком легкомысленный и могу высмеять его творчество.

Дверь в палату оказалась открытой, причём не просто открытой, а распахнутой настежь. Внутри маленькая сгорбленная тень, очевидно, тоже уборщица, меняла постельное бельё, распугивая пригревшихся на кровати пауков, отчего те, конечно, разбегались во все стороны. Все личные вещи Евы лежали в полупустой тумбе около кровати, в том числе и отрывок «Поэмы», подаренный ей Писателем на день рождения; Ева открыла ящик и с отвращением отпрыгнула назад, потому что листочек за милую душу уплетали противные белые личинки.

– Боже, Шут, возьми его сам: он весь в опарышах, – взмолилась Ева, отходя от тумбочки подальше. Шут подошёл к ящику и вынул листочек.

– Нет тут никаких опарышей, выдумщица, это рассыпанные таблетки, – ответил Шут, однако Еву это нисколько не переубедило.

– «Что, рыцари, для вас ваши кольчуги,

Когда сквозь них проходит жало скорпиона

И ползают бесстрастные сольпуги

По трупам осуждённых Гедеоном***?

Что, воины, для вас ваши мечи,

Когда вы словом раните и бьёте

Не хуже, чем библейские мужи

Своей молитвой борются с змеёю?

Для вас вся жизнь – огромная афера.

Вы видите, как черви едят плоть

И забирается в доспехи сколопендра,

Отправленная вражеским послом».

Некоторое время Шут, очевидно, «переваривал» только что прочитанное, а затем сказал:

– Мрачновато, но чего ещё ожидать от Писателя, верно? Все они немного, – Шут помахал ладонью около головы и слегка присвистнул, – «с приветом», хотя и не всегда приветливые.

– Зря ты так, – прозвучал в дверном проёме глубокий печальный голос. – Писатель очень доброжелательный и гостеприимный человек, но он не любит, когда к его творению относятся неуважительно. Пойми, Шут, «Поэма» – это самое дорогое, что у него осталось; дороже может быть разве что та, во имя которой пишется эта «Поэма».

– О, да брось, – Шут, как обычно, не воспринял слова говорящего всерьёз, с гораздо большим увлечением складывая из листка бумаги самолётик, – её, скорее всего, и вовсе не существует, а он возится с ней, как не знаю с кем.

Стоящий в дверях недовольно цокнул языком и покачал головой. Где-то этажом выше часы гулко пробили два удара.

– Слава всем напольным часам больницы Николая Чудотворца, два часа дня! Простите, но я с вами заболтался. Скажу вам по секрету, – Шут понизил голос до громкого шёпота, – я выведал расписание столовой и теперь знаю, когда приезжает машина со свежими продуктами. Её разгружают на заднем дворе, и, видит бог всех грузовых машин, когда-нибудь я уеду вместе с ней. А теперь прощайте, друзья мои, кто знает, когда мы ещё увидимся! И пожелайте мне удачи!

– Удачи, – тихо сказал стоящий в дверях, провожая Шута печальным взглядом.

Как, может быть, уже догадался читатель, это был Амнезис. Если говорить откровенно, Ева не особо стремилась встретиться с ним, по крайней мере, сегодня. Амнезис являлся живым воплощением если не депрессии, то грусти и уныния, и иногда разговаривать с ним было откровенно тяжеловато, потому что, с одной стороны, Еве хотелось как-то поддержать и подбодрить Амнезиса, а с другой стороны, это удавалось ей не особо часто. Его можно было сравнить с осликом Иа: Амнезис был печальным и видящим во всём не светлые, а тёмные стороны, многое воспринимал слишком близко к сердцу, и даже манера говорить чем-то походила на манеру речи вымышленного персонажа. Пока единственным человеком, которому удалось вызвать на лице Амнезиса улыбку, был Шут, и, как он сам признавался, «смех Амнезиса стал для него личной победой». Его можно было понять: причиной амнезии являлась какая-то страшная трагедия, эпизоды которой периодически всплывали у Амнезиса в памяти – в моменты, когда он что-нибудь вспоминал, на него было больно смотреть, – но затем мозг снова стирал всю информацию о том страшном событии во избежание душевной катастрофы, и единственное, что оставалось у Амнезиса – это чувство, что он забыл что-то очень важное.

– Что сегодня за окном, Энни? – тихо спросил Амнезис, когда ушла уборщица. Он постоянно звал её «Энни», и Ева была не против, потому что сама звала своих немногочисленных друзей не их именами.

– Вьюга, Амнезис. Конец ноября.

– Конец ноября? Печальное время, время тоски по ушедшей весне.

– А не потому ли, что у тебя день рождения? – саркастично спросила Ева, поднимая занавески и выглядывая на улицу: там через открытые ворота выезжала грузовая машина, а на её кузове лежал, распластавшись в форме звезды, никто иной, как Шут.

– Как? Ты помнишь? Приятно, что кто-то ещё помнит про мой день рождения…

– Шут сбежал, – сменила тему Ева и поманила Амнезиса к стеклу; тот подошёл и слабо улыбнулся. – А ведь взялся исполнять роль Папагено на Новогодней Ёлке, плут. Кстати, ты слышал, что больница устраивает для детей праздник? Не хочешь поучаствовать?

– Кого мне там играть? Пьеро? – Амнезис спустил рукава своей кофты и поднял на Еву полные слёз глаза.

– Да хоть бы и его. Сам не веселишься, так детей порадуешь.

– Нет, Энни, – Амнезис грустно усмехнулся и отошёл от окна. – Пьеро – поэт, а за творчество у нас уже отвечает Писатель. Я гожусь разве что на нытика в свите Гринча.

– Ты слишком самокритичен. Тебе нужно развеяться.

– Развеяться? Как прах над полем?.. – в горле Амнезиса заклокотали слёзы, он задышал часто и рвано.

– Нет, что ты, я имела в виду…

– Энни, я вспомнил… – глаза Амнезиса вдруг стали стеклянными и в то же время будто наполнились осознанием. – Я тогда… Я… Я…

– Врача! Кто-нибудь, позовите врача! – крикнула что есть мочи Ева и силой заставила Амнезиса опуститься на кровать.

– Энни, Энни… – Амнезис мёртвой хваткой вцепился в руки девушки, словно она была спасительным кругом среди бушующего океана. – Я совершил страшную ошибку, Энни… Её нужно исправить, немедленно! Энни, ты слышишь меня? Немедленно! Энни!..

Чем больше говорил Амнезис, тем страшнее становилось Еве. Она видела, как огромная сколопендра вины разъедает его грудную клетку изнутри, заставляя сердце биться в конвульсиях, и противные длинные гусеницы откусывают от его души всё больше и больше – это была ожившая совесть. Ева хотела отшатнуться от погибающего человека, чтобы не погибнуть самой, но Амнезис держал крепко, и ей волей-неволей приходилось смотреть, как его разрывают изнутри своими жвалами кровожадные сольпуги.

– Энни!..

***

– Ну а потом?

За весь рассказ доктор ни разу не пошевелился, внимательно слушая девушку с прикрытыми глазами.

– Потом? – Ева неопределённо пожала плечами и почесала затылок. – Потом я потеряла сознание и очнулась только ближе к вечеру в своей кровати. Амнезиса успокоили и отвели в его палату, Шута, конечно, тоже вернули в больницу; Дуня тогда так и не пришла, потому что это был не её день.

– Интересно, почему «Энни»?.. – тихо спросил врач, собственно, ни к кому не обращаясь.

– А почему «Писатель» и «Шут»? – ответила Ева, собирая свои вещи и уже готовясь уходить.

– Э, не: Вы дали им имена в соответствии с их «должностями», а в случае с Амнезисом всё не так просто.

– Скорее всего, так звали близкого ему человека: сестру, жену, дочку – кого угодно!

– Может быть, – доктор покопался в огромной кипе бумаг и, вынув из самого низа какую-то одну, принялся заполнять её. – А знаете, что? Вы уверены, что никогда не были в Крыму?

– Абсолютно уверена.

– Тогда Вам придётся убедиться в обратном.

– Почему?

– Потому что я даю Вам направление на госпитализацию в психиатрическую больницу Николая Чудотворца.

*Синдром Туретта – генетически обусловленное расстройство центральной нервной системы, которое проявляется в любом возрасте и характеризуется множественными непроизвольными двигательными и как минимум одним голосовым тиками.

**Антраша – в балете лёгкий прыжок, во время которого ноги танцора быстро скрещиваются в воздухе.

***Гедеон – библейский персонаж Ветхого Завета, пятый по счёту из судей израильских. Во время угнетения Израиля Гедеон сделал удачное ночное нападение на врагов: «…в ужасе и ночной суматохе они рубили друг друга, и в беспорядке бежали за Иордан…».

Глава 21. Точка невозврата или ложная надежда

Точка невозврата – момент Сюжета,

после которого Герой больше не может действовать

прежним образом.

***

Ложная надежда – момент Сюжета,

когда Герою кажется, что всё уже разрешилось,

но на самом деле всё только впереди.

Я прошу прощения у своего читателя за то, что, быть может, слишком резко меняю время действия и пропускаю описание одного несомненно важного месяца в жизни Евы, месяц, за который она восстанавливалась от переломов. Май незаметной птицей пролетел за окнами белоснежной, безупречно чистой больничной палаты, из которой её выпускали только в сопровождении Саваофа Теодоровича, и сейчас на улице вовсю дышал ещё свежий июнь. Стоит отдать должное Саваофу Теодоровичу, потому что он сдержал своё обещание: начиная со дня аварии, его видели в больнице каждый день с десяти утра до шести вечера, так что он уже успел надоесть, правда, не Еве, а медсёстрам и уборщицам. Да, июнь подкрался очень быстро и незаметно; июнь, замечательное время, но только не для Евы, потому что сейчас в её руках трепетали на лёгком ветру направление в психиатрическую больницу Николая Чудотворца и билет до Ялты.

Один спокойный месяц был в распоряжении Евы. Один месяц её не мучили галлюцинации, пропали панические атаки и навязчивые кошмары, однако Еву это нисколько не успокаивало, даже наоборот, тревожило, потому что в её представлении это было затишье перед бурей. Предстоящие три месяца в Крыму поднимали в ней смешанные чувства: с одной стороны, это был шанс разобраться в самой себе, наконец-то выяснить природу её аномалии, а с другой, надежды на реальное осуществление всех этих планов у Евы почти не осталось. То, что в прошлый раз она смогла выкарабкаться из страшного болота шизофрении, царящего у неё в голове, было чудом – всякий раз, когда Ева вспоминала об этом, она думала, что больница недаром названа в честь Святого Николая, – и вероятность, что ей удастся обмануть природу ещё раз, была ничтожно мала. Помимо этого, каким бы ни был исход её пребывания в больнице, жизнь после лечения представлялась ей… Никак не представлялась: всё, начиная с сентября, было как в тумане. Ева чувствовала, что она мучительно медленно гибнет, время утекает сквозь пальцы, даже не как вода, а как туман, как дым, а она всё слоняется между явью и навью не в состоянии определиться. Ева не знала, выйдет ли она когда-нибудь, если переступит порог больницы, или останется её заложницей на оставшееся «безвременство», как писал в своей книге Ранель Гутанг; осознавая, что шизофрения её точно никогда не отпустит, Ева хотела найти покой под крылом Николая Чудотворца, и тогда уже без каких-либо ложных надежд.

День, когда Еву выписали из больницы, было решено отпраздновать у Саваофа Теодоровича. Ближе к пяти часам вечера девушка приехала в район, который не видела со дня злополучной аварии, а потому решила немного прогуляться по округе и вспомнить слегка подзабытые улицы. Иллюзий не было целый месяц – много, учитывая, с какой частотой они бывали ранее, – и Ева будто нарывалась на них, словно хотела убедиться в своей ненормальности. Хотела определиться.

Извилистая, посыпанная гравием дорожка парка вела её всё дальше и дальше от дома, принадлежащего единственному на этот момент времени человеку в мире, с которым Ева хотела бы встретиться снова. Ноги сами несли её… Куда-то, прочь от позеленевших, по-вечернему пустынных улиц, в глубину аллей и дорожек. Ева рассудила так: в доме Саваофа Теодоровича она проведёт весь этот вечер, а вот в парк поздней ночью её могут не пустить, поэтому она смело шла вперёд, несмотря на то что сердце, словно магнитом, тянуло в противоположную сторону.

Саваоф Теодорович стоял на пороге своего дома и с какой-то алчностью в глазах провожал взглядом удаляющуюся фигуру со светлыми волосами. Вся его поза выражала некоторую вальяжность: сложенные на груди в позу Наполеона руки, лёгкий прищур, невесомые усмешки в жидкие чёрные усы – всё это говорило о том, что хозяин дома пребывает в настроении, близком к тому, что чувствует выигравший спор.

– Куда это она? – тихо спросил Бесовцев, подозрительно глянув на мелькающую между деревьев Еву.

– Тшшш, – приложил палец к губам Саваоф Теодорович. – Она прощается.

***

Ева выбежала на небольшой пригорок, желтеющий сотнями одуванчиков, с какой-то особой, обречённой надеждой во взгляде обвела берег небольшого озера и, заметив у самой кромки знакомую фигуру, быстро спустилась вниз. Молодой человек стоял по щиколотки в воде и пускал по гладкой поверхности озера плоские камешки, так называемые «блинчики», а те, в свою очередь, оставляли за собой ровные большие круги.

– О, это Вы, Ева, – увидев девушку, Кристиан широко улыбнулся и оторвался от своего занятия. – Я уж и не чаял Вас увидеть.

– А зря, – Ева остановилась у самой воды, внимательно глядя себе под ноги, чтобы не намочить туфли. – Вы что, снова отрастили бороду?

– Ничего не поделаешь – жалкая привычка сердца!* – Кристиан замахнулся и со всей силы кинул плоский круглый камешек далеко в озеро. Раз, два, три, четыре, пять – бултых!

– Всё ещё не удалось побить рекорд?

– Нет, куда там – пять раз максимум, – Кристиан оглянулся вокруг в поисках новых камешков, но все они благодаря его меткой руке уже отправились на дно. – Я думал, что Вы забыли про это озеро. Раньше Вы часто гуляли в парке и проходили мимо него… Я всё надеялся, что Вы вдруг свернёте на боковую дорожку и, немного поплутав в лабиринте дубов, выйдете к берегу, ко мне, к озеру… Я часто тут бываю; как только появляется свободная минутка, сразу бегу сюда. Тут неподалёку манеж, я там работаю: учу детишек ездить на лошадях… Знаете, Вы много раз мерещились мне, в толпе или среди деревьев, а поймать Вас получилось всего пару. Нет, всё не то… – Кристиан поднял глаза на небо от безысходности, и снова они были, как в первый раз: серые-серые, стальные, почти белые, как туман на рассвете или как небо на осенней заре. – Я не хочу Вас пугать. Мне поговорить хочется, понимаете? А не с кем. И тут появляетесь Вы. Что Вы забыли на земле, когда Вам место в раю, скажите? Разве что по ошибке Вас занесло сюда, да, определённо по ошибке, причём очень грубой и непростительной. Не бойтесь меня, умоляю, не бойтесь, если я покажусь Вам странным. Удивительно, да? Нам всем известна безответная любовь, но мало кому знакома безответная дружба. А кто-то живёт в ней постоянно… Простите, если я смешон или скучен, простите. Я много чего испытал на себе, много перетерпел, а к отчуждённости и одиночеству привыкнуть не могу. Простите.

– Не извиняйтесь, – сказала наконец Ева. – Это я должна извиниться перед Вами за то, что не могу дать Вам ответной дружбы. По крайней мере, в ближайшее время.

– Почему?

– Я уезжаю.

– Куда?

– Туда, откуда, быть может, никогда и не вернусь, и туда, где, надеюсь, найду свой покой.

– Неужели?.. Так быстро?.. – лицо Кристиана побледнело, он уронил камешек, лежащий у него в ладони, и тот тяжело упал в воду, спугнув мальков на мелководье.

– М? – переспросила Ева, не поняв, что имеет в виду Кристиан. – Я уезжаю в Ялту.

Молодой человек незаметно облегчённо выдохнул, а на лицо вернулась краска.

– Переезжаете, или какая-то другая причина?

Ева грустно усмехнулась и подала Кристиану найденный ею плоский камешек.

– Думаю, Вы поймёте меня. В окрестностях Ялты находится психиатрическая больница Николая Чудотворца, специализирующаяся на тяжёлых душевных заболеваниях, на шизофрении в том числе; восемь лет назад я уже была там.

– И, если я правильно понял, Вы хотите найти в ней покой?

– Да, – беспечно ответила Ева, ласково опустив руку в хрустальную воду озера, будто погладив котёнка. – Неопределённость – вот что мучит меня даже больше бреда. Знаете ли, ужасно раздражает это состояние «ни два ни полтора». Ни то ни сё. Ни рыба ни мясо. Когда вроде и спишь, а вроде и нет, когда ещё остались какие-то обязанности, а выполнить их не можешь, и доказывай потом, как сам знаешь, что у тебя галлюцинации!

– То есть… Раз уж быть сумасшедшим, то быть до конца?.. – с тихим ужасом в голосе спросил Кристиан, слегка прищурившись.

– Можно и так сказать, – кивнула в ответ Ева. – Заметьте, я не говорю, что получаю от этого удовольствие. Но неопределённость хуже. В моём случае лучше знать, что ты сумасшедший, чем не знать, кто ты, в принципе.

– Что ж, в этом есть определённый смысл… Не мне судить, ведь я не был на Вашем месте. Единственное, чего я Вам искренне желаю – это обрести покой, а каким он будет, это уж Вы решайте сами, главное, чтобы он был.

– Спасибо Вам, Кристиан… – Ева внимательно посмотрела на Кристиана и с горечью заметила, что, как бы ни старалась она сейчас запомнить его светлый и особо красивый образ, со временем он сотрётся в памяти и станет как выцветшая плёнка, а потом она будет рада его каждому случайному появлению в своих галлюцинациях и снах, которые заменят собой реальный мир. – Знаете, мне кажется, что мы с Вами похожи: мне тоже хочется поговорить, а не с кем, не с кем поделиться своими страхами и слабостями; точнее, раньше не было… С появлением в моей жизни Саваофа Теодоровича появились и те, кого я могу назвать друзьями – я говорю так осторожно, потому что не знаю, каково это – дружить по несколько лет, дружить крепко, как говорится, «не разлей вода», – появилось что-то похожее на… Жизнь? Чувства? Не знаю. Вот видите: мне не с кем посоветоваться, хотя бы ради сравнения. У меня как-то так сложилось, что я никогда не знала долгих отношений: все, спустя максимум год, в силу разных обстоятельств прекращали своё существование. Да взять даже вас: Саваоф Теодорович, Мария, Бесовцев, Вы, в конце концов – вы все появились в моей жизни на два месяца, и вот я снова вынуждена оставить тех, с кем едва сдружилась. И кто знает, что ждёт меня в Ялте? Новые знакомства? – вспомнив о своём прошлом пребывании в больнице Николая Чудотворца, Ева растерянно замолкла.

– Не всегда глубина отношений соотносится с их длительностью, – заметил Кристиан, дождавшись паузы. – Бывают такие случаи, когда людям хватает одного дня, чтобы провести следующие десятилетия, ни на миг не забывая друг о друге. Или Вы не верите в любовь с первого взгляда?

Ева отвела глаза.

– Не верю.

– Сказала та, что на себе её испытала. Я прав?

Ева ничего не ответила.

– И Вы уверены, что у Вас не было дружбы, длящейся больше года? Разве в больнице Николая Чудотворца не было ни одного человека, с которым бы Вы сошлись?

– Дуня… – прошептала Ева, и это имя почему-то больно отозвалось где-то в глубине сердца.

– Вот, – Кристиан довольно улыбнулся и пустил ещё один камень скакать по водной глади. – Вижу, Вы начинаете вспоминать. А как же пациенты? Неужели Вы ни с кем не были дружны?

«Писатель… Шут… Амнезис…» – подумала Ева, но не решилась сказать это вслух. Кристиан тем временем искал среди золотого песка плоские круглые камешки.

– Мой Вам совет на будущее, Ева – не стоит с такой лёгкостью отказываться от тех, с кем мы общались пусть даже не очень много, иначе Вам никогда не найти друзей. Не спорю, люди могут оказаться не теми, кем казались сначала, но ведь это может быть сказано как в отрицательном, так и в положительном ключе.

В его тоне слишком отчётливо слышался укор за забытых друзей и недовольство Евой. Девушка никак не отреагировала: ей было стыдно, и было за что. Она забыла их – не в прямом смысле слова, потому что она достаточно часто вспоминала то немногое, что осталось у неё в голове, и пыталась восстановить хронологическую ленту. Она забыла то, что они для неё сделали: забыла то, с каким трудом Писатель старался отвлечь Еву от её страшных иллюзий своими стихами и с каким чувством он читал ей свою «Поэму», видя в ней искреннего слушателя; забыла то, как Шут успокаивал её, когда она тряслась от страха во время панической атаки, или как он переживал, когда она вместо того, чтобы засмеяться над его шутками, вдруг заплакала, потому что узнала, что у него синдром Туретта; забыла Ева и то, как ей изливал свою душу Амнезис, для которого девушка стала, как он сам выражался, «солнечным зайчиком на стене в летний день»; в конце концов, Ева забыла Дуню… Ту, благодаря которой, по сути, она смогла вырваться из больницы, словно птичка из клетки. Что ж, она действительно вылетела оттуда, как птица на волю: стремительно, без оглядки, легко отказавшись от тех, кто был единственной отдушиной в её монотонном существовании без начала и конца; она оставила их как оковы, с которыми у неё больше не было ничего общего, а не как тех, кто помог ей от оков избавиться.

– Кажется, я попал в точку, – тихо заметил Кристиан, прерывая её мысленный поток. – Простите, если я был грубоват, и не вините себя. У Вас шизофрения. Вы с трудом помните то, что происходило в стенах этой больницы, а потому глупо упрекать Вас в том, что Вы хотели любым способом покинуть её и больше никогда не вспоминать о ней. Я просто хочу, чтобы… – он не договорил. – Как мне кажется, человеку иногда нужно, чтобы кто-нибудь пришёл и указал ему на то, чего он не видит.

– И Вы абсолютно правы… Что мне сказать им, когда их встречу? И если встречу, – спросила Ева, поднимая глаза на Кристиана. Тот неопределённо пожал плечами.

– Не думаю, что есть какой-то смысл репетировать речь заранее… Будьте уверены, всё сложится само собой.

Ева опустила глаза обратно на воду и проводила взглядом скачущий по воде камушек.

– А Вы?

– А что я? Я буду всё так же работать на манеже и учить детей верховой езде.

– Кто знает, когда мы увидимся в следующий раз…

– Нет, Ева, – усмехнулся Кристиан и развернулся к ней лицом. – Мы с Вами ещё не прощаемся. Даю Вам слово, что как-нибудь совершенно случайно я окажусь в Ялте проездом и встречусь с Вами на набережной.

С лица Евы сошло уныние, появившееся после меткого замечания Кристиана, а в глазах снова заискрилась радость. Она широко улыбнулась, и в этот момент Кристиан не мог не согласиться со словами Амнезиса, который назвал её «солнечным зайчиком на стене в летний день».

***

Приход Евы встретили радостными возгласами, что, конечно, не могло ей не польстить, однако мысль о том, что даже Саваоф Теодорович не знает о её скором отъезде, несколько омрачала прекрасный настрой. Бесовцев, как истинный джентльмен, пришёл с цветами: элегантный букетик маленьких белых роз очень понравился Еве, которая выглядела с ним как настоящая невеста, отчего взгляд Саваофа Теодоровича, кажется, потеплел сразу на несколько тонов. Ада ласково обняла коленки девушки, потому что выше она не доставала; Мария от всей души поздравила Еву с возвращением, а Ранель в своей излюбленной манере только скупо кивнул ей в знак приветствия; впрочем, даже этого Еве было более, чем достаточно.

– А для кого это место? – тихо поинтересовалась Ева у Саваофа Теодоровича, помогая тому накрывать на стол. – Нас шесть, а стульев семь. Или я кого-то забыла посчитать?

– Ах, да. Сегодня придёт ещё один человек, который давно хочет с тобой познакомиться. Ты не против?

– Нет, не против… Но кто может хотеть со мной познакомиться?

– Скоро узнаешь.

– Господа! – обратился к гостям Саваоф Теодорович, когда все уселись за стол. – Я хочу, чтобы мы подняли бокалы за здоровье нашей дорогой Евы! На её долю выпало такое нелёгкое испытание, как авария, и мы должны быть благодарны – не будем уточнять, кому – за то, что мы имеем шанс видеть её сейчас рядом с нами, а Ева, в свою очередь, – Саваоф Теодорович слегка обернулся в её сторону – Ева расположилась по левую руку от него, – может сидеть вместе с нами за этим прекрасным столом. Милая Ева… За тебя!

– За тебя! – подхватил Бесовцев.

– За Еву! – поддержала Мария.

– За счастье! – добавил Ранель.

– За любовь! – закончила Ева и счастливо улыбнулась.

– За невесту Дьявола! – прозвучал в гостиной грубый, шершавый голос.

Все обернулись на входную дверь. Из темноты коридора, шаркнув тяжёлыми подошвами огромных ботинок, вышел высокий, худой мужчина лет пятидесяти, если не шестидесяти. Выглядел он несколько необычно: на его голове красовался старомодный чёрный высокий цилиндр, прекрасно сочетающийся с классической белой рубашкой и чёрной жилеткой, в которые был одет гость. Он был очень высок – мужчине, чтобы пройти в дверь, пришлось пригнуться – и очень бледен, даже бледнее, чем Бесовцев; его руки и ноги были нереалистично вытянутыми, словно его пытали на Прокрустовом ложе, а один его палец, заключённый в ткань белой лайковой перчатки,  в длину равнялся ладони Евы. Светлые серо-зелёные глаза постоянно бегали из стороны в сторону, создавая неприятное впечатление, но вдруг они неподвижно замерли, остановившись на Еве, и тогда длинная полоска тонких губ с потрескавшимися в кровь уголками растянулась в широкую улыбку, обнажая жуткие обескровленные дёсны.

Ева узнала его, и от ужаса всё внутри неё сковало холодом.

– Дядя Бугимен! – радостно воскликнула Ада и, выпрыгнув из-за стола, подбежала к новоприбывшему гостю. Тот наклонился к девочке и ласково погладил её по голове.

– Так вот Вы какая, – прошелестел он и остановился рядом с Евой, поздоровавшись перед этим с остальными гостями, с которыми, по всей видимости, был в дружеских отношениях. Ева так растерялась и испугалась, что даже ничего не сказала. – Ева… Я много чего хорошего слышал о Вас. Говорят, Вы сам ангел во плоти.

Саваоф Теодорович усмехнулся и отодвинул стул рядом с собой, приглашая таким образом сесть гостя за стол. Господин Бугимен никак не отреагировал на это, даже не посмотрел в его сторону, жадно пожирая взглядом с высоты своего роста испуганное лицо Евы.

– Как мне к Вам обращаться? – голос предательски подвёл её, и вместо уверенного тона из её горла вырвался сиплый, едва различимый шёпот.

– Что-что? Я не расслышал, – не скрывая усмешки, протянул Бугимен и, сняв с головы цилиндр, наклонился к её губам.

– Как мне к Вам обращаться? – повторила свой вопрос Ева, чуть ли не дрожа от страха.

– «Мистер Бугимен» будет достаточно, – надменно бросил он, после чего обошёл Саваофа Теодоровича и всё-таки сел за стол. – Бугимен – это фамилия.

– Мой старый знакомый из Англии, – пояснил Саваоф Теодорович. – Стар, как само время; страшно подумать, сколько лет нашей дружбе! Не правда ли, Гораций?

– И то верно! – мистер Бугимен бесцеремонно потянулся за бутылкой вина и по-новой наполнил бокалы.

– Гораций? – переспросила Ева у сидящего слева от неё Бесовцева.

– Да, – кивнул тот, с лёгким прищуром наблюдая за присоединившимся гостем. – Да, Гораций.

– Ну что ж, господа, – мистер Бугимен вцепился в глаза Евы своим ястребиным взглядом и хищно улыбнулся. – За Еву!

Тихо зазвенели бокалы. Через некоторое время новый знакомый перестал обращать на девушку столь пристальное внимание и переключился на беседу с Ранелем, который с ним оказался вполне себе общительным человеком, причём говорили они на английском – по всей видимости, их дружба тоже была «стара, как само время».

Спустя где-то два часа застолья Ева вдруг случайно вспомнила про первоначальную цель этого вечера, и на душе снова стало тяжело, как после «исповеди» с Кристианом. Она неуверенно кашлянула, привлекая к себе внимание; все сразу замолчали и воззрились на неё.

– Я должна Вам сказать… – тихо начала Ева, собираясь с мыслями. – Я должна предупредить… Я… Вы знаете… В общем… Я уезжаю.

На кухне повисла звенящая тишина. Первым очнулся Бесовцев.

– И куда, если не секрет? – спросил он, пытливо заглядывая ей в лицо.

– В Ялту, минимум на три месяца, а, скорее всего, навсегда.

– А что так?

Ева неловко поджала губы и отвела глаза.

– Я не могу Вам сказать. Считайте, что я просто меняю место жительства, и всё.

Мистер Бугимен громко присвистнул.

– Так это я, получается, вовремя, – он звонко хлопнул в ладоши и вальяжно откинулся на спинку стула. – Крым… Я никогда там не был, но, говорят, там очень красиво. Горы, море, чистый воздух – красота! Вы определённо счастливица, мисс Ева!

– Ты по своей воле туда едешь или добровольно-принудительно? – подала голос Мария, ласково погладив Ранеля по руке.

– И да, и нет. Там… Сложно, – размыто ответила Ева и робко глянула на Саваофа Теодоровича: тот явно расстроился, однако его лицо сохранило некоторую свежесть, словно он уже нашёл решение, как и когда снова увидеться с девушкой. Почувствовав на себе её взгляд, Саваоф Теодорович слегка повернул голову в её сторону и осторожно взял её за руку.

– Пойдём. Нам надо поговорить.

Оставив гостей одних, они вышли на начинающую остывать после дня улицу и медленно пошли прочь от дома.

– Смотри, – шепнул ей Саваоф Теодорович и лукаво подмигнул. – Сейчас покажу фокус.

Он щёлкнул пальцами, и ближайшая к ним пара фонарей сразу же зажглась, осветив дорожку жёлто-белым светом. Щёлк – и ещё два фонаря засияли, словно светлячки в ночной траве. Щёлк – и вот уже следующая пара образовала на быстро темнеющей улице своеобразную арку из игры тени и света. Ева широко улыбнулась, совсем как ребёнок, даже подпрыгнула от радости, и Саваоф Теодорович улыбнулся вслед за ней. Затем он хлопнул в ладоши, и все фонари, стоящие по обе стороны дороги, мгновенно зажглись по его приказу; ещё хлопок – и набежавшая на небо пелена облаков вдруг рассеялась, открывая вид на мириады звёзд, которые, словно одуванчики на летней поляне, распустились на обсидиановом лугу неба; ещё хлопок – и тысячи, нет, миллионы маленьких огоньков вдруг начали падать с неба прямо на Еву, как настоящий звёздный дождь или как взорвавшийся в воздухе фейерверк, рассыпавшийся на сотни искр. Вскоре девушка поняла, что маленькими огоньками, спустившимися, прямо как ангелочки, с неба, были светлячки; они всё летели и летели, пока, наконец, вся аллея не засияла так, как не сияет даже украшенный к Новому Году большой город. Саваоф Теодорович подставил руку под живой «звездопад», и несколько светлячков осторожно опустилось ему на ладонь, зажигая в его глазах два маленьких космоса; он сложил руки лодочкой и слегка подул: светлячки сразу же взлетели, спугнутые потоком воздуха, и образовали своеобразный рисунок, что-то наподобие созвездия. Что ж, нечего и говорить – это действительно было красиво. Даже нет, не так – это было волшебно, и в этот момент Еве было абсолютно всё равно, бредит она, или всё происходит на самом деле.

– Клянусь Богом, – тихо сказал Саваоф Теодорович, внимательно вглядываясь в небесно-голубые глаза Евы, – что во мне сейчас горит желание бросить всё и уехать вместе с тобой. Жаль, что я привык слушать разум…