Loe raamatut: «Приручить Сатану», lehekülg 23

– Энни!

Ева проснулась в холодном поту.

Прямо перед ней стоял Амнезис.

Глава 24. На круги своя

– Что сегодня за окном, Энни?

– Вьюга, Амнезис. Конец ноября.

Некоторое время Ева думала, что всё ещё спит. Перед ней стоял до боли в груди знакомый молодой мужчина лет тридцати и отстранённым взглядом неспешно скользил по её лицу. Его холодные ледяные глаза смотрели так печально и грустно, что сердце разрывалось каждый раз, когда сталкивалось с ними; едва заметная грубоватая щетина на бледном худом лице с острыми скулами резко контрастировала с покрасневшими от усталости и будто заплаканными глазами, которые выдавали всю усталость этого человека; некогда белая больничная пижама посерела, растянулась и обвисла на худом, почти сдавшемся теле, поднимая в душе любого случайного прохожего целую бурю эмоций, начиная обыкновенным сочувствием и заканчивая отрицанием возможности подобного существования. Ева видела его так отчётливо и ясно, что на мгновение поразилась собственной памяти, а затем другая, ужасающая мысль пронеслась в её голове, словно молния.

– Энни… – Амнезис пошевелился, опустив руки, до этого сложенные на груди крестом. – Ты плакала во сне. Тебя что-то напугало?

– Амнезис… – Ева крепко зажала себе рот рукой, стараясь заглушить рыдания, а мужчина осторожно присел на краешек кровати и ласково обнял, поглаживая девушку по волосам.

– Тише, Энни, тише… Ты и во сне плачешь, и наяву – разве так можно? Плачь уж где-нибудь в одном месте. Лучше во сне: там всё не по-настоящему.

– Амнезис… Ты мне не снишься?.. – Ева не всхлипывала, только чувствовала, как по щекам текут маленькие солёные капельки, отчего ещё крепче сжимала губы в попытке перестать плакать.

– Ну что ты, Энни! Если бы я тебе даже и приснился, то точно не в этой отвратительной белой пижаме, которая мне, если честно, уже осточертела, – уголки его губ едва приподнялись в подобии улыбки и тут же опустились, но Еве этого хватило, чтобы посмотреть на Амнезиса, как на восьмое чудо света.

– Что с тобой, Амнезис? – прошептала Ева, вглядываясь в его льдистые голубые глаза: нет, они всё ещё были унылы и печальны, только где-то на дне появились маленькие весёлые искорки, иногда вспыхивающие разноцветными огоньками, как снег на солнце.

– А что со мной?

– Ты улыбнулся! Сам! Со своей же шутки! – Ева так удивилась, что даже перестала плакать и утёрла слёзы.

– Да, я научился улыбаться… Мой врач прописал мне профилактику «одной улыбки в день»: хотя бы раз я должен заставить себя улыбнуться, и тогда, считай, день прошёл не зря.

– Ты всё-таки заставляешь себя это делать?

– Увы и ах, но, знаешь, даже эти искусственные улыбки – результат долгой и упорной работы над собой, так что я в какой-то мере даже доволен. Давно я не смеялся искренне, от души, уже и забыл, как это… Зато у Шута есть, чем заняться.

– Шут?! – не скрыла восторга Ева, со светящимися глазами улыбаясь от уха до уха. – Он здесь?

– Конечно, здесь, – снова приподнял уголки губ Амнезис, очевидно, всеми силами стараясь поддержать порыв Евы, хотя и было видно, что он делает это исключительно машинально, – она это оценила. – Все мы здесь, Энни: и я, и Шут, и Писатель. Не так уж много и поменялось за то время, что ты была на воле, разве только я начал строить себя и «Поэма» увеличилась примерно в два раза.

– А Шут?

– А Шут всё такой же оболтус.

– Неправда! – донеслось со стороны двери. В проёме, обнажив в улыбке тридцать два белых и блестящих, как жемчужины, зуба, стоял Шут и ласково смотрел на девушку рядом со своим пессимистичным другом. Ева не сдержалась и, спрыгнув с кровати, мгновенно оказалась рядом с Шутом, стискивая его в своих объятиях. – Чем я не угодил, что, не успели мы поздороваться, ты уже хочешь меня задушить?

– Я так рада тебя видеть! – Ева всё-таки отпустила молодого человека и вернулась на своё место рядом с Амнезисом, глаза которого снова побледнели от волны ностальгии и, кажется, наполнились слезами. – И тебя, Амнезис, тоже рада видеть.

– Да ладно вам – я же плакса…

– Не говори так! – шуточно возмутилась Ева и слегка пихнула его локтем в бок, заметив, что тот снова начал впадать в состояние глубокой тоски: Амнезис всё же немного оживился и надел на себя ту самую «улыбку Моны Лизы», за которой скрывается всё, что угодно, но только не радость. Слева от Евы на кровать опустился Шут.

– Так, на чём мы остановились? Ах, да, на том, что наш «Пьеро» назвал меня оболтусом, – Ева только сейчас заметила, что каждое слово Шут сопровождал многочисленными жестами, которые, как она догадалась чуть позже, были языком для глухонемых, но тогда она с лёгкой грустью подумала, что, как ни крути, все они тут больные люди. – Я, может быть, и оболтус, каким всегда и был, но я нашёл себе применение, – от этой фразы Еву невольно передёрнуло, – меня взяли в местный больничный небольшой театр на постоянной основе, так что теперь я, как и раньше, веселю детишек. Ну и Амнезиса, конечно.

Шут на мгновение замолк, и Ева увидела, как руки, до этого не останавливающиеся ни на миг, вдруг на секунду замерли, а затем тонкие длинные пальцы мелко задрожали в приступе нервного тика, отбивая на поверхности бедра частую аритмичную дробь.

– Но что мы всё о себе да о себе, честное слово? Расскажи лучше, что у тебя нового, ведь ты провела последние четыре года несомненно интереснее, чем мы, – сказал вдруг Амнезис и уже набрал воздух, чтобы задать следующий вопрос, но не успел.

– Господа, – прозвучал чей-то мягкий, бархатный, до невозможности ласковый, тёплый голос, и сердце Евы на мгновение замерло, узнавая его, – я понимаю ваше желание наверстать упущенное время и, поверьте, сама горю таким же, но Еву только вчера привезли к нам в бессознательном состоянии – она сейчас очень слаба. У вас ещё обязательно будет время наговориться, но пока, будьте так добры, выйдете из палаты.

Амнезис и Шут робко переглянулись, покосились на вошедшую в палату девушку и, бросив Еве на прощание взгляд, мол, «мы подождём тебя, потом договорим», медленно вышли в коридор. Девушки остались наедине.

– Здравствуй, Ева.

Медсестра подошла к кровати пациентки и присела на стул, на котором ещё не так давно в смутном волнении сидел Амнезис и ждал пробуждения Евы.

– Дуня…

Рыжеволосая девушка грустно усмехнулась и опустила глаза, со странной тоской рассматривая покрытый тонким слоем ковра пол палаты. Это была та же самая комната, что и в прошлый раз, тогда, четыре года назад, и она тоже совсем не изменилась… Как будто Ева никогда и не покидала её, и Дуня точно так же, как и тогда, сейчас будет проводить плановый осмотр, словно и не было этих четырёх лет абсолютной тишины.

– Я надеялась, что ты больше не вернёшься, – сказала наконец Дуня, всё ещё не поворачивая головы в сторону Евы, будто она боялась на неё посмотреть. – Всё думала о тебе: как ты там, на воле?.. Освободилась ли?..

– Я знала, что ещё приеду сюда, и далеко не в качестве гостя, – неспешно заговорила Ева, облокачиваясь спиной на обитую войлоком стену позади себя. – Меня не отпустило это место. Всё это время не отпускало, держало, как на привязи. Знаешь, как на поводке: вроде тянется легко и свободно, и ты бежишь, куда вздумается, но прекрасно понимаешь, что поводок не бесконечный.

Дуня вздохнула полной грудью и медленно выдохнула.

– Что я могу сказать тебе, Ева? Увы, шизофрения – это сравни приговору, от неё не избавиться и не убежать. Думаю, ты прекрасно знаешь, что твоё выздоровление, пусть и временное, – просто чудо и было спорным ещё тогда. Не буду врать, что верила в твоё излечение, но, признаю, всё это время надеялась, что больше никогда тебя не увижу – по крайней мере, в роли пациента.

– И тем не менее, я здесь.

– Мне правда жаль, Ева. Без семьи, без друзей, без любви – разве это жизнь?..

– Не о чем жалеть, – с досадой оборвала Ева, останавливая взгляд на далёком холме, покрытом тёмной зеленью. – Друзья у меня есть, любовь – как судьба распорядится, а больше мне ничего и не надо. Лучше уж полное одиночество и выработанная годами привычка к нему, чем поверхностное общение и вечная неутолимая жажда.

– Как знаешь, Ева, но будь осторожна: одиночество – страшный монстр, и бороться с ним на равных может далеко не каждый. Не пади от его руки.

– Оставь свои библейские наставления до лучших времён, Дуня, – вдруг улыбнулась Ева, поворачивая голову в сторону медсестры. – Я не ела со вчерашнего утра, и, поверь, мой завтрак туриста был не самым роскошным. У Вас есть что-нибудь, чем можно полноценно восполнить силы, или вы тут питаетесь одними нравоучениями?

Дуня тоже улыбнулась и встала, собираясь уходить.

– Узнаю свою Еву, – сказала она, поправляя рукой свой неизменный рыжий пучок. – Подожди немного, я скоро вернусь. Сегодня на завтрак выпечка – думаю, тебе понравится.

– Моя любимая – с дождевыми червями?

– Конечно!

Дуня весело подмигнула и вышла из палаты, осторожно закрыв за собой дверь, и Ева осталась одна. Девушка осмотрелась. Действительно, за эти четыре года толком ничего и не поменялось: маленькая комнатка, убивающая своей белизной всякий уют, была залита косым ярким солнечным светом, отчего она становилась ещё ослепительней, чем была на самом деле; всё в палате было весьма и весьма аскетично: из мебели находились только узенькая кровать слева от двери, привинченная за железные ножки к полу, рядом с ней небольшая прикроватная тумбочка, на которой стоял, так же намертво приклеенный к ней, маленький ночник, пустой письменный стол с припаянной к нему лампой и расшатанный стул в дальнем правом углу комнаты. Рядом с «рабочим» местом, за которое Ева, будучи здесь в прошлый раз, садилась очень и очень редко, была дверь, ведущая в ванную комнату, причём уборная была настолько крохотной, что, казалось, если бы Ева легла в ней на пол, то не смогла бы вытянуться во весь рост. Роль шкафа, который в прошлый раз, может быть, и был, в данный момент выполнял скромный и неоднократно поцарапанный чемодан.

Дверь открылась, и в палату вошла Дуня с подносом, полным ароматной выпечки, в руках. Она осторожно поставила его на стол, затем подошла к Еве и потрогала её лоб тыльной стороной ладони.

– Горячая, температурка ещё есть, – по-врачебному ласково прощебетала она, оставляя на прикроватной тумбочке какие-то лекарства. – Первый день особо не выходи никуда, ладно? Дай себе немного отдохнуть с дороги, Писатель и Амнезис от тебя никуда не убегут – за Шута не ручаюсь.

– Так и быть, проваляюсь один день в кровати, совершенно ничего не делая, раз ты так настаиваешь, – улыбнулась Ева, плотнее закутываясь в одеяло, потому что у неё начался озноб.

– Я к тебе чуть попозже зайду, хорошо? – продолжила Дуня, выписывая за столом рецепт. – Не скрою, я бы очень хотела с тобой поговорить, но у меня пациенты. Навещу тебя ближе к обеду.

– Как скажешь, – пожала плечами Ева и снова облокотилась на обитую войлоком стену. – Не думаю, что мне особо дадут заскучать мои таракашки.

– Кстати о них. Ты помнишь, да? Что-то случилось – нажимаешь эту кнопку, – Дуня показала на небольшую белую кнопочку над ночником.

– Конечно.

Дуня вышла из палаты, и в комнате снова стало тихо. Несмотря на то что за окном припекало уже по-летнему тёплое южное солнце, Ева почему-то начала мёрзнуть, а потому ещё плотнее завернулась в объёмное больничное одеяло, несмело подошла к столу и выглянула на улицу. Единственное окно выходило на небольшой задний двор, обнесённый кирпичной стеной с колючей проволокой, на котором обычно разгружали грузовые машины, а дальше начиналась настоящая сказка: в меру крутые горы, словно большие шапки, покрытые тёмно-зелёными соснами, лежали, как разбросанные великаном валуны, и так и остались навсегда, покрываясь от времени густым мхом и лишайником; между ними едва заметной змейкой вилась дорога, то пропадая из виду, то снова появляясь, а по ней, будто муравьи, медленно ползли редкие машины. Где-то там, наверху, быстро бежали по небу гонимые вечно юным ветром, словно табун белоснежных лошадей, облака, задевали воздушными копытами вершины гор и оставляли на них часть своих грив и хвостов.

От увиденного у Евы захватило дух. Что-то вдруг щёлкнуло глубоко внутри, и она, задыхаясь от накативших эмоций, резко отпрыгнула от окна. Она думала, что это был сон. Она действительно всё это время была уверена, что больница Николая Чудотворца находится рядом с её родным городом, который она никогда не покидала надолго, и даже когда врач сказал ей об обратном, она не до конца поверила его словам. И тут – это… Эти синие горы, увитые серпантинами, котловина, в которой расположился город, сосновый бор, волшебный запах на рассвете после дождливой ночи – это всё правда, не сон! Боже, а значит, и… Ева опять подбежала к окну и прижалась щекой к стеклу, старательно вглядываясь туда, где… Боже, да! Там, так далеко и вместе с этим так близко, искрилось в утренних солнечных лучах Чёрное море.

Ева засмеялась. Вновь обретённые воспоминания теснились в груди, распирали изнутри грудную клетку, не помещались в ней, наполняли собой лёгкие, трахею, сердце, голову, смешивались с кровью и вместе с ней разносились по всему телу, заставляя и без того слабые руки холодеть и дрожать. Постепенно первая волна эмоций прошла, и вслед за ней наступило странное осознание. Как она могла забыть это? Как смогла убедить себя, что всё это – всё то, что она сейчас видит перед собой, – было сном? Неужели страх, постоянно испытываемый ею в стенах этой больницы, был настолько велик, что Ева так легко смогла отказаться от всего хорошего, что ей здесь подарили? Как ни как, прошло уже четыре года, воспоминания перестали быть свежими и уже не вызывали в её душе того отклика, который встречали ранее: всё, произошедшее тогда и частично сохранившееся в её памяти, казалось длинным плохим сном. Однако в этот момент перед глазами Евы появилась другая картинка: она вспомнила Бесовцева, стоящего в тёмном коридоре её квартиры, и его жуткое бледное лицо – лицо настоящего убийцы, которое она видела через узкую щель шкафа. Снова стало страшно. Ева помотала головой, отгоняя непрошенные мысли, медленно опустилась на стул и почему-то вдруг подумала, каким разным может быть один и тот же человек.

– Красиво, не правда ли?

Ева вздрогнула всем телом и обернулась на голос, сталкиваясь с пристальным взглядом Марии. Она стояла, облокотившись плечом на дверной косяк, и внимательно изучала лицо Евы, на котором в тот момент отразилась вся палитра человеческих чувств, начиная искренним счастьем и заканчивая неподдельным страхом и растерянностью при виде неожиданной гостьи. Ева не смогла разобрать настроения Марии, потому что её взгляд как-то не соответствовал прозвучавшему в тишине комнаты и оставшемуся без ответа вопросу: слишком уж пристально и надменно смотрели наполовину прикрытые вéками глаза с едва уловимыми нотками раздражения. В руках Мария держала небольшой цветочный горшок, в котором Ева вскоре признала когда-то подаренную ей Бесовцевым белую розу – откуда она была у Марии, Еве оставалось только гадать.

– Мой брат просил передать, – бросила она вместо приветствия и несколько презрительно окинула Еву взглядом с головы до ног, отчего девушка почувствовала себя ещё более неловко. Ева подошла к Марии и приняла у неё из рук цветочный горшок, скидывая идеально чистое и пока что белое больничное одеяло на пол, отчего Мария недовольно поморщилась, но ничего не сказала.

– Вы приехали в Ялту? – скорее сказала, чем спросила, Ева, чтобы хоть как-то поддержать разговор. Мария подошла к окну и выглянула на улицу, словно пытаясь найти, чем же там так восхищалась Ева.

– Есть такое, – неохотно процедила она сквозь зубы. – Мы люди подневольные – куда он, туда и мы. Ничего не поделаешь! Меня, если честно, больше интересует другое, – Мария обернулась на Еву, которая всё ещё стояла посреди комнаты с горшком в руках. – Поставь уже куда-нибудь цветок, в самом деле, – ещё уронишь, – недовольно воскликнула она, на что Ева не посмела ослушаться.

– Ты вот лучше скажи, – продолжала Мария, медленно вышагивая взад-вперёд по комнате, – что ты сделала с ним, а? Как тебе это удалось?

– Что удалось?

– Приручить его, – коротко бросила она как нечто само собой разумеющееся. – Не совсем, конечно – ты так, только начала это делать… Но изменения на лицо, – Мария остановилась у окна и задумчиво посмотрела вдаль. – Никто ещё не заходил так далеко, Ева. Он, – Мария обернулась и посмотрела прямо в глаза Еве, – не смог приручить его. А ты можешь. Меня это настораживает.

– Почему?

– Да ведь ты же сумасшедшая… – презрительно протянула Мария, нависая над Евой. Девушка неловко попятилась и чуть не упала, споткнувшись о выступ ковра. – Юродивая…

– Я не юродивая…

– Не оправдывайся! – повысила голос Мария, и тогда Ева действительно испугалась, потому что ещё никогда не видела женщину в таком настроении. – Ты в который раз ушла по-английски, но он – он! – тебя проводил. Почему он это сделал? Что в нём говорило в тот момент, хотя он мог запросто разорвать тебя на мелкие кусочки, стереть с лица земли, превратить в пепел?! М, Ева? – допытывалась Мария у девушки с каким-то странным остервенением. – Молчишь? А я скажу тебе, что это… Это любовь. Ещё совсем юная, едва проклюнувшаяся, но любовь.

– Разве это плохо?

– Да, потому что это слабость, – ядовито прошипела Мария, словно Ева не понимала каких-то элементарных вещей. – Самая большая и прекрасная на свете слабость, для правителя тем более…

– Я не понимаю Вас. О ком Вы говорите? – спросила Ева, подходя ближе к женщине.

– Можно подумать, ты не догадываешься… – зло прищурившись, протянула Мария, всматриваясь в небесно-голубые глаза Евы. – О Саваофе Теодоровиче, моя дорогая.

Ева гордо расправила плечи и, слегка приподняв голову, потому что женщина всё-таки была выше девушки, сказала:

– Вы можете не верить мне, Мария, это Ваше дело, но говорю Вам искренне, у меня не было и нет никаких намерений насчёт него. Если будет нужно, я уйду, – уже совсем тихо произнесла Ева, не выдержав пристальный взгляд Марии.

– Нет-нет, ты неправильно меня поняла, – поспешила оправдаться женщина, и её голос будто стал на несколько тонов теплее и нежнее, а спесь и надменность вдруг исчезли из тёмных, непонятного цвета глаз. – Приручи его, Ева. Прошу тебя как та, кто была с ним с самого начала. Он нуждается в этом, хотя, конечно, никогда в этом не признается – недаром ведь считается отцом гордыни. Будет непросто, это правда, но ты сможешь.

– Я постараюсь, – тепло ответила Ева, всё ещё не понимая настроения Марии. – Надеюсь, Вы не смеётесь надо мной, – немного обиженно добавила девушка, поднимая с пола одеяло, – всё-таки, я и правда сумасшедшая.

– Не принимай близко к сердцу, – уже совсем ласково сказала Мария и, подойдя к девушке, осторожно погладила ту по голове. – Такая уж у меня натура – не могу не вспылить, как лиса не может не схитрить. Но я не пошутила насчёт Саваофа Теодоровича, – серьёзно добавила она, чуть сжимая Еву в своих больших объятиях. – Нам всем это нужно. Правда-правда.

Женщина немного помолчала, погрузившись в свои мысли, а Ева с удивлением поняла, что не чувствует биения сердца в её груди.

– Мария умерла, – сказала вдруг она, не глядя на Еву. Девушка подняла голову и заглянула в лицо Марии, но та отвела глаза, словно чего-то стыдясь. – Та, что на латыни говорила.

Несколько мгновений Ева растерянно смотрела в пустоту, прокручивая в голове последние две фразы, а затем перевела взгляд на куст белой розы и принялась увлечённо его рассматривать, будто ища в нём спасение.

– Что случилось? – тихо спросила девушка у Марии. Та плотно сжала губы и ничего не сказала.

– Глупая история, – ответила, наконец, она. – Спускалась ночью по лестнице, оступилась и пересчитала головой все ступени – смерть на месте. Жаль. Хорошая была старушонка, милая, – на последнем слове голос Марии дрогнул, и Ева едва успела увидеть стоящие у неё в глазах слёзы, перед тем как женщина с досадой отвернулась от неё. – Прости меня, Ева. Я… Я должна это сделать, понимаешь, должна…

– Что Вы, всё в порядке, – засуетилась девушка, усадив Марию на стул. – Вам принести воды?

– Да, если можно.

Ева выбежала из палаты, с грехом пополам нашла в коридоре кулер и, набрав в нём полный стакан воды, поспешила обратно в палату… однако там уже никого не было. Ева растерянно остановилась в дверях. Комната была пуста: скомканное одеяло непонятной грудой лежало поверх незастеленной кровати, немного шатающийся и явно не раз чиненный стул слегка отодвинут, как если бы на нём недавно кто-то сидел, на столе стоял нетронутый поднос, и только куст белой розы, до недавнего времени украшавший кухонный подоконник в квартире Евы, теперь стоял на подоконнике в её палате. Для убедительности Ева заглянула в ванную, но там тоже никого не было, и тогда девушка, недолго думая, вылила одну половину стакана в розу, а вторую – себе на голову.

– Бред какой-то, – вздохнула Ева, устало облокотилась на дверь и медленно сползла вниз, осев на пол. Приходил к ней кто-нибудь или всё это ей привиделось, девушка не знала, ведь роза, единственное доказательство чьего-то визита, может быть, уже была в комнате, а Ева просто её не заметила, однако мысль о смерти Марии не давала ей покоя. Мгновенно поднявшись на ноги, Ева выудила из внутреннего кармана чемодана телефон.

«Мария умерла?»

Ответ пришёл практически сразу.

«Да

Откуда ты знаешь?»

«Мария сказала

Другая Мария»

«Понятное дело»

«Где ты сейчас?»

«На похоронах, но через пару дней буду в Ялте, так что жди»

«А Мария где? Сестра Бесовцева, я имею в виду»

«Не могу сказать»

«Она заходила ко мне только что

Но, может быть, мне в очередной раз всё приснилось»

«Значит в Ялте»

«Как Ада?»

«Плохо

Она любила няню»

«Ты возьмёшь её с собой?»

«Не знаю пока, если честно, но, скорее всего, да: три месяца всё-таки»

«Три месяца?»

«Ты думала, я оставлю тебя сходить с ума?»

«Спасибо, Саваоф Теодорович»

«Обращаешься на «ты», а называешь по имени-отчеству. Прямо как Бесовцев»

«А как ещё?»

«Можно просто Савва»

***

– Ну, рассказывай, – хлопнул в ладоши Шут, опускаясь в порядком помятое старое кресло в небольшой гостиной – той самой, где стоял высокий узкий шкаф с призраком внутри. За окном уже наступали сумерки, и Ева, почувствовав себя к вечеру немного лучше, отпросилась у Дуни на встречу со старыми друзьями: медсестра не только согласилась, но и сама присоединилась к компании. – Нам всем не терпится узнать, каково оно там – на воле, – все остальные синхронно кивнули, подтверждая слова Шута.

– Если честно, мне особо нечего рассказывать… – замялась Ева, снова кутаясь в одеяло от холода.

– Что это значит – тебе не о чем нам повествовать? – возмутился Писатель, на что Ева коротко улыбнулась: она забыла, какой своеобразной может иногда быть его речь. – Неужели ты, юная скиталица, загорелась желанием доказать нам, что практически половина десятилетия странствий по бескрайнему океану жизни не оставила никакого отпечатка на твоей ещё не закаменевшей душе?

Шут, передразнивая, повторил то, что сказал Писатель, и весело фыркнул, на что мужчина обиженно насупился и отвернулся к Амнезису.

– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать, – развела руками Ева. – Мне будет проще, если вы зададите конкретный вопрос, а я на него отвечу.

– Тогда можно я начну? – подала голос Дуня. – Как дела с учёбой? Ты хотела стать искусствоведом, если я не ошибаюсь?

– Ну, Дуня… – протянул Шут. – Что ты сразу про учёбу? Лучше скажи, Ева, ты нашла красавца лучше меня, или я всё ещё лидирую?

В спор подключились Писатель и Амнезис, напоминая про такое понятие, как «тактичность», и предлагали свои вопросы, правда, не особо обошедшие предыдущие по уместности. Ева глубоко вздохнула и на мгновение прикрыла глаза. «Кто о чём, – подумала она, ещё глубже зарываясь в одеяло, – а ответить одинаково нечего».

– Друзья, – сказала, наконец, она, привлекая к себе внимание. Все сразу замолчали. – Я понимаю, что Вам очень интересно узнать, как у меня сложилась жизнь, но вами движет простое, человеческое любопытство, и я бы даже с радостью удовлетворила его, но, к сожалению, мне совершенно нечего вам ответить.

– Неправда, – возразил Амнезис, подаваясь корпусом вперёд и упираясь локтями в колени. – Мы беспокоимся за тебя, Энни. Посмотри на нас: у кого из сидящих здесь полноценная жизнь? Ни у кого. И ты среди нас единственная, кто смог вырваться, пусть и не надолго, на долгожданную свободу, вдохнуть полной грудью. Мы не из любопытства спрашиваем, Энни: нам хочется, чтобы хотя бы кто-нибудь из нас, хотя бы чуть-чуть снова ощутил давно забытый нами вкус жизни и, пусть на словах, передал его нам.

Ева поджала губы и опустила взгляд. Все ждали её ответа.

– С учёбой всё так себе, – начала она, задумчиво пряча замёрзшие пальцы в рукава кофты. – С первого по третий курс я часто, подолгу и серьёзно болела, что не могло не сказаться на успеваемости, а к концу четвёртого у меня начались галлюцинации. Отвечая на твой вопрос, Шут: два месяца назад я встретила новых замечательных людей, которые стали мне очень близки, – наверное, они даже могли бы заменить мне семью. И среди них – он… И я влюбилась.

– Влюбилась? Ты? – насмешливо перебил её Шут, глубокомысленно изображая двумя пальцами идущего по подлокотнику кресла человечка. Все синхронно обернулись на него и смерили недовольным взглядом, однако он этого либо не заметил, либо сделал вид, что не заметил.

– Да, влюбилась, – подчеркнула Ева. – Примерно в то же время стали учащаться приступы бреда, и вот я здесь. Собственно, на этом всё.

Ева оглядела своих друзей и тут же расстроилась: не такого рассказала они ждали.

– Вы не это хотели услышать, поэтому я и не хотела говорить.

– Да нет, что ты… – начал было Писатель, но Ева его оборвала:

– Не надо, друзья, я же вижу, что вы разочарованы. Я и сама-то, когда четыре года назад меня выпустили отсюда, надеялась на лучшее… Но, повторюсь, я встретила замечательных людей, которых хочу увидеть снова, а для меня это уже большое достижение. Четыре года стоили того. Лучше расскажите о себе, – сменила тему Ева и обратилась к мужчине, сидящему рядом с Писателем: – Если честно, больше всех меня волнуешь ты, Амнезис, потому что я покидала «ослика Иа», а встретила человека. Что произошло?

– Неужели я так резко изменился? – Амнезис смущённо улыбнулся, польщённый косвенной похвалой.

– Не резко, но ты проделал над собой большую работу, и это заметно. Ты стал личностью, – добавила Дуня, соглашаясь с Евой. Амнезис благодарно кивнул медсестре.

– Когда я уезжала, в тебе было пусто, – не обижайся, Амнезис, – но сейчас так о тебе уже не скажешь. Поделишься, что изменилось в твоей жизни?

Амнезис глубоко вздохнул, собираясь с мыслями перед тем, как начать, и расслабленно откинулся на спинку дивана.

– Сразу скажу, что я до сих пор ничего не знаю о себе: ни кем я был, ни каким я был, ни кем я бы хотел быть – ничего. Я дал сам себе имя… Ты правильно сказала, Энни: пустота – единственное, что было в моей памяти, а следовательно, и в душе; да что уж там, пустота и сейчас преследует меня. Странно жить без эмоций, характера, определённых знаний – да ведь даже то, что мы знаем, что ничего не знаем, уже является определённым знанием. А в моём случае не было ничего – ноль. Абсолютный и недвусмысленный. Два года подобного существования вымотали меня, и я впал сначала в апатию, а потом в депрессию… Жить день за днём и понимать, что ты ничего не помнишь, даже не помнишь, как чувствуются радость и любовь, бывает трудновато. Потом появились вы, мои друзья: сначала Писатель, за ним мой лечащий врач и Дуня, потом Шут, а после уже и Энни, – и я благодарю Бога за эту встречу. Вы все подарили мне желание стать кем-то, а не жить до скончания времён в состоянии медузы. Однажды мой врач придумал для меня эксперимент: он предложил мне создать самого себя, а для этого задать всем, кого я только смогу найти, вопрос «Каким вы меня помните?» Доведённый практически до отчаяния, я вышел в праздничный день на парковую площадь, уговорил кого-то дать мне микрофон и рассказал людям свою историю, а мой врач обратился к ним с этой странной, но такой важной для меня просьбой… Отдельное спасибо ему за то, что организовал всё это. И люди действительно описали своих давних знакомых, с которыми они когда-то имели счастье общаться! У меня до сих пор лежат их письма…  Потом мы с моим врачом отобрали самые яркие и наиболее гармонирующие из них, и по ним, как по шаблону, я начал создавать себя… Наверное, со стороны это выглядело смешно: я ведь забыл, как чувствуются многие качества, – в тот момент мне были близки только печаль и потерянность, – поэтому мне приходилось смотреть определения большинства слов. Помню, как искал в словаре «преданность»… Да, наверное, со стороны это было весело. Конечно, впереди много работы, потому что я всё ещё не умею улыбаться, как бы странно это ни звучало: я просто забываю, что это нужно делать, однако я уже могу смеяться с ужимок Шута и плакать над безнадёжной любовью Писателя.

– Браво, – Ева улыбнулась и пару раз хлопнула в ладоши, на что Амнезис снял с головы воображаемую шляпу и шутливо поклонился. – Знаешь, быть может, ты и не помнишь, каким был когда-то, но одно я скажу тебе совершенно точно: ты был сильным человеком, – Ева остановила взгляд на двух пациентах, остановившихся в дверях гостиной, и вдруг спросила: – А чем ты занимаешься в свободное время? Есть какое-то занятие?

– Кстати об этом, Ева. Если помнишь, ты как-то сказала, что я вполне мог бы играть Пьеро. Так вот, твои слова оказались пророческими, и меня действительно взяли в местный театр исполнять трагедийные роли, так что теперь я и Шут – любимчики публики, – Амнезис гордо приподнял подбородок и глянул на подмигнувшего ему Шута.

– То есть, вы оба подрабатываете в театре?

– Что значит «подрабатываем»? – обиженно насупился Шут. – Мы там на постоянной основе и уже стали частью актёрской труппы! Ты тут надолго, так что, я уверен, обязательно застанешь те овации и громкие аплодисменты, которые встречают нас после каждого выступления.

– Обязательно застану… Обязательно, – тихо повторила про себя Ева, почему-то не совсем веря в правдивость этих слов. – Писатель, тебя, я так понимаю, нет особого смысла спрашивать об изменениях?

Писатель улыбнулся одними уголками губ, не отрывая глаз от мелко исписанного листка бумаги.

– Что-то в этом мире меняется со скоростью света и движется в одном темпе со Вселенной, что-то медленно идёт за солнцем, катящимся по небосводу, и наслаждается его красотой, а что-то в этом мире остаётся неизменным – той самой константой.