Loe raamatut: «Дельта чувств»

Итак, послушайте наставления сиятельства Тийи; блаженны те, которые хранят четыре стороны пути моего! Будьте мудры не отступайте от них. Блажен человек, который слушает меня, бодрствуя каждый день у врат моих и стоя на страже у дверей моих! Потому что, кто нашел меня, тот нашел жизнь, и получит благодать; а согрешающий против меня наносит вред душе своей: все ненавидящие меня любят смерть.

Притчи Тин – ниТ.

Пещера рождений.

Разум доставляет приятность, разумный действует со знанием, а глупый выставляет напоказ глупость. Дурной посол попадёт в беду, а верный – спасение. Притчи Тин_ниТ.

Видели ли вы пейзаж мистических грёз, залитый весенним свечением, в который погрузилась фантазия древнего воображения в её вечном слиянии с природой. Творческий Разум в этом пейзаже находился во всём, везде и поверх всего, а вакханический крик «Хе Вау Хе!» выражал вечно женственную природу под всеми формами, видимыми и невидимыми. В порыве эротического вдохновения он преображал прекраснейший природный ландшафт маленького островка в Понтийском заливе. То был скалистый участок земли, изобилующий морскими заливчиками, украшенный белыми зданиями и купальнями, садами и рощами: одно – создание природы, другое – искусство людей.

Край Афродисий. Туда на ночь спускалось солнце. Это прекрасное место окаймлено голубой линией морского побережья. Уединённость местности нарушалась многочисленным людом, собиравшимся у погружённого в дрему пруда – зеркала Аштарет, с рощей, которая сужающими уступами спускалась к зеркалу по скалистой складке лобного места. Лес рощи был так густ, что сквозь ветки его совершенно не видно было неба. Внизу под сенью царил полумрак, здесь всегда прохладно и влажно.

Утренний рассвет и вечерние сумерки в роще и в местах, открытых не совпадали по времени. Чуть только тучка облака прикрывала солнце, деревья сразу становились угрюмыми, и погода казалась пасмурной. Зато в ясный день наступившей весны, освещённые солнцем стволы деревьев, ярко-зелёная листва, цветы и сытные луга, принимали декоративный вид, тогда как на складках скал растительный слой почвы был очень незначителен, и от того корни деревьев на них не углублялись в землю, а распространялись по поверхности. Вследствие этого деревья стояли тут непрочно и легко опрокидывались штормовыми ветрами.

Всякий раз, когда мист, вступал в прилонную рощу Великой Матери, он невольно испытывал чувство, похожее на робость. Такое святилище – стихия, и немудрено, что жильцы с периферий Горизонта Хора, прежде чем переступить границу Матери Земли, отделяющей мрак от света, молились Эшмуну, проявлявшегося во всех мужских и женских образах и просили здоровья, замену больных органов и воскресения.

Тут у пещеры разыгрывалось одно и то же мистическое событие. Афродисия совершалась каждый раз на восточном берегу острова в дни весенних, летних, осенних и зимних равноденствий и солнцестояний, прямо под отвесным утёсом, к которому притулилось – дарами богатое и любовью взысканное – святилище Исиды¹. Двери в нём блестели пурпуром меди, ступени вели к раковинообразному входу из того же металла.

Этот священный островок назывался Красной Землёй – Ка Ра Аманд. Считалось, что здесь самое крайнее брачное ложе, на которое на ночь опускался Мелькарт. Холм, на котором располагался Пан Ти Капей именовали Гадир, что значит “крепкая скала”. На восточном мысе острова находился храм Мота-Смерти и сам город, а на восточном мысе – храм Мелькарта, известный своим источником, который во время приливов иссякал, а во время отливов наполнялся. Считалось, что храм отстоял от города на десять миль – по числу подвигов Мелькарта, на самом деле расстояние это было больше, оно почти равняется протяжению острова от запада к востоку.

Торчащую из моря скалу, похожую на палец или колосс и называли – Абант. Разломы красного цвета с белыми полосами – стекающего с её вершины птичьего помёта, образовывали на скале карнизы. Должно быть древние люди, очутившись рядом с высокой красной стеной с белыми подтёками и подавленные её размерами, и громким гомоном птиц, испытывали смешанные чувства благоговения, смятения и страха. Абант почитался как итифаллическая святыня, содержащая в себе мощь четырёх светоч луны и солнца. У склона её раскинул дворцы город: свидетель грандиозных мистических церемоний финикийцев. Древние люди видели в этом колосе необоримого змея касающегося покоя Матери в её глубокой резиденции. Колосс (посох с вершиной из зрелого хлебного колосса) считался и символом абсолютизма власти дарованной матерью Хору.

Хор (народ) назначал судей, наделяя (Инь) Ханну и (Ань) Ханнона неограниченной властью, а через пророков толковал сны и давал советы, где и как вести военные действия. В тиникийском мире поклонение необоримому змею (Хор, смертельно жалящий врага) носило глубокий характер. Священного змея одновременно обожали и боялись, не сомневаясь в верховной его власти, даже Мелькарт воплотился в это, смертельно опасное создание, охранял мир Исиды. Изображение змеи являлось символом вершины власти. Но воистину: «Мать дала, Мать взяла», выражая свою волю через жриц, Исида по осени объявляла, что надлежит старику (немощи) умереть, а значит совершить убийство седовласого Мелькарта. Хор² же – плодовитость народа, которая не познавала смерть.

Древние придерживались общей точки зрения на своё происхождение. Легенда гласит, что Баал Хаммон – Свет Тьмы, – человек в красно-чёрной мантии и с выбеленным лицом – посещал покои избранных Ханн³, после чего те будто бы беременели. Когда в народе рождался человек, женщина представляла его Мелькарту (Солнцу), как сына или дочь Ночного Светила. На весеннее рождество Великая Ханна была приёмной матерью первенца Милька – «Владыки Города».

Пещера рождения вдавалась глубоко в гору. Формы колонн, вокруг скалы, напоминали священные погремушки, которыми отгоняли злых демонов во время родов Мелькарта. А по бокам медного щита входа стояли огромные статуи бога Эбеса – покровителя рожениц и отвратителя бед. Этот чертог символизировал женское начало: таким образом, пещера и колосс, как бы дополняли друг друга.

Как же могла обычная гора заряжать энергией огромный духовный мир? Должно быть, она воплощала в себе логику Власти. Символы эти не только должны были подтверждать присутствие внутри горы плода Милька, но и служить свидетельством благословения Мелькарта. Это является естественным отображением сложных нравов древних в непрекращающейся борьбе за духовное объединение человечества.

Должность «Владыка Города» представлялась весьма зыбкой. Ни одна коронованная особа не была так мучима, как особа «Мощи» Солнца. Из века в век, из года в год, зимой и летом, несла она вахту. На ночь же Белый Человек, преображаясь, погружался в беспокойную дрёму со смертной женщиной в воронкообразной складке Абантской горы. Малейшее проявление телесной немощи и утрата искусства владеть мечом ставили жизнь «Мощи» под угрозу. Седина означала смертный приговор четырём сторонам Горизонта Хора. От стариковского вида прелестный пейзаж мироздания мерк. В немощной фигуре плохо сочетались мечтательная голубизна Дневного Неба, меркла игра светотени в лесах и блеск морских волн на солнце. Немощь избирала долю старикам подобающую.

Давайте вообразим караимский пейзаж таким, каким он предстал перед стариком Мелькартом, когда толпой собрались люди к увядшему богу, по которому ветер пел погребальную песнь. Какую картину – положенную на музыку ханнаана – созерцал старик с седого массива Абанта?

Панорама, увиденная им, производила на зрителя чарующее впечатление: оно усиливалось по мере того, как начинали вырисовываться подробности ландшафта. Непрестанно чередуются острые вершины и пропасти, на дне которых блестят ленты рек и слышен шум водного потока. Это удивительные горы известные под названием Тавры, и они образуют проходы через горную цепь. Если не по высоте над уровнем моря и протяжённости, то по красоте и живописности очертаний гор, эти горы соперничают с самыми величественными пейзажами насыщенных обаянием южного края. Здесь нет ледяных массивов, тут нет картины увядания или замирания природы.

Несмотря на значительную высоту, на которой расположено ущелье и на прохладное время года, температура была так высока, что народ не прикрывался даже плащами. Миновав длинное ущелье люд оказывался на прекрасной равнине, более или менее возделанной и богатой виноградниками. Здесь росли живописные группы сосновых деревьев, здесь же были и оливковые рощицы. Спуск горы закончился. Север окаймлял горный массив. Этот горный массив становится всё грандиознее по мере того, как приближается лето.

Этот живописный предвестник наступающей весны предупреждал о том, что лучшее время года приближается и народу надлежит поспешить в край, где в весеннее равноденствие рождается солнце. С большой радостью народ спешит к волшебному храму девственной Тиннит (Светило Ночи), откуда начнёт очередное путешествие юный Мелькарт – сын и супруг Исиды. Это было место, к которому можно было попасть морским путём, однако море было настолько бурным, что люди предпочли сухой путь морскому несмотря на то, что им приходилось делать большой крюк в горах.

Старик Мелькарт качал головой, глядя с вершины массивной горы по поводу своих отпрысков и их дел, о которых ему было известно больше, чем его Величество имело право показывать. Никто из жрецов не осмеливался показывать, что он знает больше, чем полагалось знать. Действительность они окутывали туманом иносказаний, которые с трудом поддавались определению. Пользуясь предписанными жречеством оборотами речи, каждое светское лицо знало, что кроется за преувеличениями и преуменьшениями, за культовыми прикрасами, а крылась за ними история – миф. При всей своей яркости миф представлялся притягательно популярным, не лишённым праздничного характера, поскольку он представлял мисту повторение и возврат к жизни, иными словами, текущей реальностью того, что было установлено правящей религиозной элитой и знакомо народу с незапамятной древности.

Отвлекать – такова цель лукумона, привлекать – его жизненная задача, его предназначение, а потому – не отвлекаясь для пересказа примеров наших дней – удовлетворюсь преданиями старины. Некоторые ясности в этих вопросах можно достичь, если дать определение им, как таковым: во всяком случае, идеи отвлечения и привлечения прослеживаются в веках от самой глубокой древности, причём люди довели их до совершенства о какой и мечтать не могли праотцы.

Говоря предписанием преданий старины, народ решил посягнуть на жизнь божественного старика: посягнуть несмотря на то, что дни старого Бога, согласно календарю, и без того были сочтены. Мелькарт был стар и болен, и едва дышал, но его Величество не давало повода посягать на его жизнь, а давало – если угодно – прекрасный повод посягать на старость смертного, что делало замысел торжественным. Все знали, что Мелькарт являлся властителем красной земли и природы. Правил Он – во всём своём благословенном величии – покуда находился в юном, зрелом и даже на протяжении значительной части старости. Лишь, когда Бог совсем дряхлел, и к его Величеству приблизилась немощь и хворь, старость предпочитала за лучшее проститься с землёй и поспешить в преисподнюю, где кости его, превращались в серебро, мясо в золото, а волосы в чистейший лазурит. Тут драгоценная форма одряхления, но была она сопряжена с муками и страданиями, прекратить которые ему не удалось, испробовавши тысячу средств, ибо от превращения в серебро, в золото и в камень не спасает никакое лекарство. При таких обстоятельствах дряхлый Мелькарт не держался за земную власть, он видел, что из-за его немощи слабеет его род и духовный мир.

Весной Великая Мать решала, что час настал, ведь знание Исизы⁴, как и знание самого Мелькарта, охватывало небо и землю. Не знала она лишь одного, лишь один изъян был в её сознании: неведомо было ей тайное имя Мелькарта, корень которого «млк⁵» означал знак «молчи», а с ним и ритуал смерти и воскресения. Неизвестно ей было самое важное его имя, знание которого давало власть над этим богом. (У лукумона Эшмуна имелось много имён и божественных личин, и каждая его ипостась окутывалась большей тайной, чем предыдущее лицо.) Самого же последнего и самого главного своего имени бог вообще не выдавал, по-прежнему именуясь именем «Молчи». Кому Мелькарт это имя назвал бы, тот превзошёл бы его могуществом и, захватив власть, заставил бы его пасть. Поэтому Исиза придумала, а, придумав, сотворила кусливого змея, чтобы тот укусил своё же лоно в двуполой сущности Эшмуна. Нестерпимая боль от укуса, унять, которую могла только та, кем этот змей был рождён, заставит Эшмуна⁶ назвать рождённого единственно правильным именем. Как Исиза решила, так и совершила. Урей укусил её сущность и он, в тисках боли проявлявшейся и в нём, выдал одно за другим свои потаённые имена, надеясь, что на каком-то из очень уж потаённых богиня помирится. Однако Мать не отступалась от него до тех пор, покуда он не назвал ей самого тайного имени. Её власть над своим мужским двойником стала совершенной. Таково было предание известное любому человеку.

В идее привлечения и в идее отвлечения – грандиозный пафос! С их помощью должны были произойти серьёзные социальные изменения, чтобы искорка истины переселилась в очередную идею религиозного христианского пантеона, развившей в эволюции мысли идею воздаяния за добрые и злые дела.

Центральное место в религии земледельческого государства, постоянно связанного с годичными циклами развития растительного мира, занимали культы, регулирующие воскресение людей – покровителей плодородия. Религия была целиком ориентирована на земную жизнь. Даже таблицы Некрономикона – Книги Мёртвых, – целиком служили уставом земной жизни, да и награды и наказания от богов, человек должен был получить в этой земной жизни. Поэтому в богатой мифологии мы не находим мифов и гимнов, специально посвящённых загробному миру. Как правило, о нём лишь отрывочно говорится в мифах, рассказывающих об умирающих и воскресающих богах или описывающих подвиги и приключения героев в загробном мире. Тема загробного мира в мифах никогда не являлась основной.

В этом комментарии я рассказал тебе, благочестивый читатель, о первых смутных воззрениях, о «двойнике» человека, о двуполой раздвоенности космоса, о более или менее первом упорядоченном представлении о загробной жизни, от которой до нас лежит дистанция огромного размера. Ещё больше времени потребовалось человеческому воображению пройти путь в развитии представления о том, как в этой реальной жизни человек будет наказан или награждён за свое поведение предками.

Пред чет

Я построила дом, заколола жертву, растворила вино своё и приготовила трапезу и послала слуг провозгласить с возвышенности городской: «кто неразумен, обратись ко мне!» Притчи Тин_ниТ

В 6668⁷ лето от Сотворения Мира в Звездном Храме. В Пан Ти Капую спешила на мистерию Тейя Ань Нетери⁸. Арба её была впряжена крепкими, кряжистыми мулами в красочной сбруе, увешанной бубенчиками, отгоняющих злых демонов. Головы мулов, катящих повозку, были целой поэмой бодрости. Глаза их, в глубоких впадинах, радостные: легкомысленный взгляд этих поддёрнутых синевой глаз, выражали покорность послушной скотины. В нём можно было прочесть равнодушие к ударам возничего, проистекающее от сознания тщеты всяких излишних усилий, ибо щелканье бича напоминало изредка, кто над ними хозяин. Длинные уши валились в такт неровному шагу. Прядь тёмной гривы запуталась в уздечке, а ремни её натирали костлявые выпуклости скул. Дыхание увлажняло ноздри этих животных. Часом ранее с рыжей шерсти этих мулов были смыты все подтёки пота, скопившиеся под брюхами в кольцах шерсти. Здесь струи пота, как правило, склеивались с грязью и отвратительным коростоем налипал на задних конечностях. Легко вообразить это плачевное зрелище. Теперь мулы казались резвыми скакунами, годными красоваться у карусели. Арба катилась не спеша, особливо на подъёмах. Терпеливые животные, пригнув шеи, подстрекаемые бодилом, продвигались вперёд. Солнце миновало свой зенит. Мулы были бодры, шли резвым шагом.

В раскрытой арбе сидела женщина, имя которой – Тейя Ань Нетери, покровительницы подземных сокровищ, будто бы открывавшей тайну их местонахождения. В городе Мосул Кале – главном городе храма Тота⁹ – находился богатейший её кремник. Она непосредственно мать Исида и начала всякой вещественной жизни тихо дремали в ней. Она была легка, весела, беззаботна и свободна. Она была подобна кувшинке лилии, что плывёт по зеркалу воды, и не сомневалась, что корень её длинным стеблем пуповины уходит в тёмный ил глубокого дна пруда. В доме Гет Бел Ра Амона её считали посвящённой и сохранённой Гай Мельгарду, проявлявшемся в Гет Амоне, а это кое-что значило.

Противоречия между её единственным глазом и ртом не было, напротив, тут царила выразительная гармония, так как женщина не знала омрачающей строгости. Но соответствие между широким глазом и ртом возникло в ней постепенно, с годами, прожитыми ею в качестве иерофантиды Исизы и почётной Подруги. Что касается её тела, то Гай Мельгард не забывал все его красоты, ибо «сотканный воздух», тончайшая льняная ткань, которую она носила, целиком выставляла его на всеобщее обозрение. Можно сказать, что главным своим выражением тело соответствовало могучей женщине. Принадлежность к почётному женскому сословию подчеркивалось расцветом крепких грудей, тонкой спиной и шеей, нежными плечами и совершенными руками. Благородно стройные ноги, верхние линии, которых самым женственным образом переходили в великолепные бёдра и зад. Она была прекрасным женским телом. Более достойного мнения, чем мнение Гая Мельгарда, Ань¹⁰ Тейя не знала, и при встрече их глаз у неё возникали туманные, старинно-отрадные желания – образы начала и праначала – связанные с первозданным лунным яйцом. Она в глубине илисто влажной женской сущности была не кем иным как вакханкой пира любви.

При взгляде на тело подруги в душе Гая выплывали из мрака древние предания, он не забывал о почётном положении лунной женщины в темнице храма, о которой напоминали её томные глаза. Это к её лону, колотя раскинутыми крыльями, припадал клювом дивный лебедь, ласково-сильный, белоснежно-пернатый Светило Дня и влюблённо вершил дело с польщённой и поражённой красавицей. Её рот снисходительно улыбался по поводу царственной деловитости лебедя, ведь Тейе было известно, что лучшие мгновения полноты жизни, женское тело испытывает не во время его деловитости, а тогда, когда Она – Исида, по торжественным ночам изгибалась под жезлом с белыми лентами в культовой пляске.

Без сомнения, её волновали дела мистические, притом глубоко лично, затем, чтобы одержать победу в пляске, игре на лютне и пением. Она проявляла интерес чисто личный и собиралась загореться желанием, подтвердить себя первой женщиной на Красной Земле. Она пользовалась особым, по сравнению с другими любимицами, расположением Гет Бел Ра Амона. Это расположение длилось несколько лет, в которых она – Тейя Ань Нетери, благоволила производить потомство – отпрыска Светоча Тьмы, которого она кормила молоком самым изысканным образом. Ради Ханны на Троне ей дано было право носить диадему с коршуном, не такую, правда, чудесную, как у Великой Супруги – Кийи¹¹, но всё-таки серебреную диадему. Это обстоятельство, а также женская слабость к отпрыску своего Величества, играли главную для неё роль. Диадема соблазняла путать себя с хитроумной Исидой и в предопределённый такой ход мысли вмешалась ещё и честолюбиво слепая любовь к усыновленному дитятку. В её находчивом и возбуждённом старинной былью уме рождалась мечта посадить на трон Амона Ра плод собственного чрева.

Мечты, однако, терпели неудачу, хотя тейя слыла наилучшим образом женщины, а все необходимые приготовления Гет Амона велись с величайшей осмотрительностью. Он ухитрился даже похитить из хранилища некие магические предметы. Тейя изваяла из воска фигурки, которые украдкой были разбросаны у святилища. Они должны были содействовать успеху её чаяний, ибо они вызывали магическое воздействие на херусиастов¹². Но намеченное это дело сорвалось, а Гай Мельгард не решился надавить своей властью на «могучих». Посадить на трон Тейю Ань Нетери не удалось. Кресло – составленное из двух грифонов с человеческими головами и коническими тиарами – заняла другая женщина. Тейя же приобрела титул старшей супруги и подтверждение – обручение с Владыкой Надзора. В таких социальных отношениях нет ничего удивительного, так как их воззрения отражали естественную стадию развития общества и его социальных отношений, общественной практики древних людей.

Знание мира древними не было лишено патетически-мифотворческого полёта. Это мифотворчество впоследствии было изрядно попорчено мыслью хронистов, многое из него было попросту разрушено и от того невосстановимо, почему и приходится автору этих строк увлекаться фантасмагорией. Сказать, что моё выспренние слов не имеют решительно никакого отношения к действительности нельзя. Я пишу вам, дорогой читатель, о людях незнающих любовного греха, о людях, расхаживающих в одеждах из сотканного воздуха. Я пишу о людях, чей культ Лунного яйца влёк за собой пристрастие к плотскому началу, к вольности сексуальных нравов, достигавших тут логического удовлетворения.

Не моё дело становиться в этих строках порицателем надуманной древними морали и осуждать мироздание, такой большой город, в котором так много жителей. Я отстаиваю безупречность морали, которая по воле возникшей идеи превратилась в неистовую менаду. То, что они от природы были распутниками и распутницами, это совершенно неверное представление и я, истины ради, хочу, во что бы то ни стало рассеять такое предубеждение. Когда вы, в конце концов, прочитаете строки историй, вы уже не будете помнить себя, вы не совладаете со своим прошлым. Вы изойдёте в муке, как жертва, от бичующей мстительной высшей силы, перед которой вы были в долгу из-за не информированности и тогда уста ваши не смогут ответить Мирозданию холодным презрением.