Что связывает автора этой книги и великих живописцев прошлого? Оказывается, не так уж мало: с Врубелем они лежали в одной психиатрической больнице; с Фрэнсисом Бэконом – одинаково смотрели на изуродованный мир; с Лукасом Кранахом – любили темпераментных женщин.
В этих емких заметках автор вписывает искусство в свою жизнь и свою жизнь в искусство. Петр Беленок – худой лысеющий хохол, Фрэнсис Бэкон – гениальный алкоголик. Эдвард Мунк творит «ДЕГЕНЕРАТивное искусство», Эди Уорхол подчиняет себе Америку, а индустрия туризма использует одинокого Ван Гога с целью наживы…
Эдуард Лимонов проходит по Вене и Риму, Нью-Йорку и Антверпену и, конечно, по Москве. Воля случая или сама жизнь сталкивает его с великими живописцами и их работами. Автор учится понимать и чувствовать то, как они жили, как появился их неповторимый стиль, что вдохновляло художников, когда они писали свои знаменитые картины и ваяли статуи.
Книга публикуется в авторской редакции.
сделавшее его знаменитым в Европе, это пятнадцать гравюр к тексту «Апокалипсиса». Что не соответствует действительности. От гравюр «Апокалипсиса» болят глаза. Там слишком много всего наворочено. Там утопаешь в толпах. Рыцарь, Смерть и Дьявол – сконцентрированное торжество силы воли. Это – бесстрастный парад сверхчеловека мимо смерти и искушений.
был 1528 год, ему, следовательно, было не так много лет по нынешним меркам, родился он в 1471 году, было ему 57 лет) говорил, что с ним всё хорошо, он отдаётся музыке и гимнастике. Гимнастике – это да, гимнастика в 1528-м – это невероятно, скорее всего, для Германии того времени. Многие, нет, не занимались в те века гимнастикой. Тем более он был из сословия ремесленников. Вот рыцари, я полагаю, все вынужденно занимались гимнастикой. Ещё одна его гравюра – «Святой Иероним в келье». Собака и лев спят на переднем плане, а далее мы видим внутренности кабинета Святого Иеронима. Лавки вдоль стены, два широких и высоких окна – витражи, сундуки под лавками, подушки (!) на лавках, череп на подоконнике, старые широкие книги с застёжками. Сам Святой сидит у дальней стены, закутанный в рясы, и пишет на наклонной подставке, о такой я всю жизнь мечтаю, но никогда не имел. И опять песочные часы в углу висят. Без времени было нельзя. Святой Иероним сделан в ту самую эпоху, когда по германской земле ходили Лютер и Фауст. И видимо, и их кабинеты выглядели так же. То есть Дюрер вот этими двумя гравюрами создал, нет, запечатлел, нет, обратил внимание, нет, воскликнул о двух германских самых главных архетипах и того времени, и всех времён, – рыцарь и святой учёный. Во всех книгах о Дюрере сказано, что его основное произведение,
крокодилоподобный Дьявол. Один кривой рог на башке, ещё два спускаются витые с висков, как пейсы у старого еврея, а над ними – два горизонтальных поросячьих уха. В руке – палка-багор, то ли вылавливать трупы, то ли зацепляться за скалы, то ли причинять боль, вонзив в человека и разрывая плоть. Вверху над головами рыцаря и смерти – средневековый замок-крепость с башнями. Внизу под лошадью в разные стороны бегут собака и ящерица. У Тевтона высокомерное упрямое выражение лица. Он тупо продолжает путь по жизни, прямой, как барон Унгерн, не реагируя на часы, демонстрируемые Смертью. Тевтон – идеальное воплощение человека воли, упрямо следующего своей судьбе, не позволяя себе быть ни смущённым, ни испуганным Смертью и Дьяволом. По сути гравюра Дюрера демонстрирует победу рыцаря над Смертью и Дьяволом. Под доспехи надевали особую одежду, чтобы железо не натирало ран на теле. Но раны всё равно были, представьте себя, ходящего в железном костюме. Да ещё не только ходящего, но натужно манипулирующего мечом и копьём. Я думаю, помимо тканей и кожи, перетянутых через тело рыцаря в самых натужных местах, в этих же местах тело смазывали жиром, салом. Рыцарь, должно быть, адски вонял от смеси сала с ядовитым потом воина. Зимой латы примерзали, а летом жгли, как жжёт раскалённое тавро. Смерть в саване, налегке, Дьявол в своей шерсти, им легко, а рыцарю невыносимо. Но он набычился и следует между скал своим путём. И неизвестно, кого и скольких поразят его меч и копьё, прежде чем весь песок из верхней чаши песочных часов окажется в нижней.
Его вершина – гравюра «Рыцарь, смерть и дьявол», конечно же. «Рыцарь, смерть и дьявол» – солдатская гравюра. В сравнении с ней – все мягкотелое. И Джоконда, стареющая библиотекарша в шали, и даже собственных рук его, Дюрера, «Апокалипсис». В «Апокалипсисе» он пугает. В «Рыцаре» – железный солдат катит через запрещённые области Смерти и Дьявола, не согнув спины. Разумеется, пейзаж условен. На самом деле горы – это трудности, песочные часы показывают смерть. Смерть заставляет глубоко думать. Женщина заставляет глубоко думать… Суровый Тевтон, слившийся с железом и сталью доспехов, грубое и угрюмое большое лицо воина, шлем как грозный скафандр окаймляет тевтонские черты. Прямо сидит на скорее хрупкой для него лошади. В правой руке – вертикальное копье, слева – узкий горизонтальный меч. И даже куски незащищённого тела выглядят бронёй. Сопровождаем Смертью, у той лошадёнка похуже, в руке Смерть подняла, подсовывает взору рыцаря, песочные часы с циферблатом, дескать «Помни о времени, рыцарь!». Сквозь космы из змей на черепе и вокруг позвонков шеи – дикая борода. Бородатая смерть с двумя невысокими рогами из шевелюры на черепе. Бородатая Смерть есть только у Дюрера. И наконец, за лошадью рыцаря-тевтона – свиноподобный и одновременно
Петра Ивановича Беленка я близко-близко-близко знал. В обычной жизни он был худой лысеющий хохол, почему-то знающий французский язык. Бедно одетый, обычно в клетчатой рубашке. Была ещё одна и немаловажная деталь: по художественной профессии он был скульптором, и в мастерской в ванной у него, в подвальной мастерской на Абельмановской улице сидел бюстом Герой гражданской войны – Чапаев. Но Пётр Иванович имел и третье лицо. Или же точнее будет сказать, что имел своё историческое измерение. Он был автор живописных произведений, изображающих страшный белый катаклизм как смерч, или как всасывающаяся в раковину воронка. А от катаклизма спасаются, беспомощно разбегаясь в стороны, маленькие люди. И вот в этих своих выполненных на индустриальном толстом картоне видениях Пётр Иванович был Велик.
Любопытный взгляд автора на известные мировые шедевры, возможность посмотреть на это новым взглядом, заметить то, что раньше сам не замечал. Непревзойденный стиль Лимонова, книга точно не разочарует поклонников его творчества. Трезвый взгляд, без приукрашивания великие картины. Все репродукции есть в тексте.
Прекрасно написанная книга и о живописцах, и о Лимонове. Основные факт из жизни художников и субъективный взгляд на их творчество автора книги
Книга очень понравилась. Сначала было трудно воспринимать отрывистость фраз. Но после нескольких страниц втягиваешься. Это оригинальный ироничный путеводитель по миру изобразительного искусства. Вызывает желание посмотреть новым взглядом и на другие картины упомянутых художников.
Эдуард Лимонов давно достиг всех мыслимых и немыслимых высот в мировой литературе. Лучшие образцы его поэзии стали нашей классикой. Проза переводится на все языки мира. Биографии, написанные российскими и европейскими литературоведами, расходятся сумасшедшими тиражами и становятся настольными книгами первых лиц государства. Он может позволить себе все. Что, собственно, и делает. Во-первых, Лимонов пишет по несколько книг за год. Не успеваешь их прочесть. Но это только полбеды. Больше удивляет жанровое своеобразие этих книг. Были эссе о гениях[1], экстравагантное богоборчество[2], прогулки по кладбищам[3], генеалогическое исследование[4], сборники публицистики и, конечно, стихи и отчасти проза. И вот — «Мои живописцы». Во-вторых, прежде чем разбирать эту книгу, надо сказать еще об одной «непозволительной роскоши»: писатель то ли из-за экономии средств и увеличения гонорара, то ли еще по каким-то не совсем понятным причинам отказывается от редактора и корректора. Поэтому тексты изобилуют опечатками (но у кого их нет?) и повторами каких-то мыслей, сцен, образов (а вот это уже страшно!). Издательства насели на Лимонова (или наоборот?), поэтому будущим исследователям, которые станут готовить академическое собрание сочинений, придется потрудиться и заново вычитать и поправить чуть ли не каждый текст, написанный за минувшее десятилетие. Все это касается и разбираемой книги. Лимонов — не искусствовед и не эрудит, но пламенный любитель живописи. Чего он не знает, выискивает в Интернете (и не считает это зазорным). Иной бы ушел в энциклопедии, библиотеки, каталоги репродукций — и остался бы там навечно. Наш герой обращается к живописи как все тот же писатель-эксцентрик. Ему важно отрефлексировать увиденное полотно. Поэтому ощутимую часть «Моих живописцев» занимают истории о посещении выставок или храмов, о компаниях неподцензурных советских художников и т. д. Практически за каждой картиной — конкретный эпизод из жизни. Это вписывается в парадигму творчества Лимонова: есть величественное «я», во многом схожее с автором, и есть весь остальной мир. То есть все незыблемо: ровно то, что мы читали лет сорок назад, сохранилось и по сей день. Но за это постоянство мы и любим писателя. Новое и самое интересное — разброс имен: Джотто и Рублев, Боттичелли и Дюрер, Россетти и Бердслей, Врубель и Климт, Ван Гог и Павленский, Шиле и Уорхол, Мунк и Беленок. От Лимонова можно было бы ожидать рассказов о «бульдозерной выставке», Евгении Кропивницком, Анатолии Звереве, Оскаре Рабине, Вагриче Бахчаняне и Михаиле Шемякине — о тех, кого знал лично и с кем было прожито немало юношеских лет; но он бежит от прямого мемуарного высказывания к экспрессивным заметкам автобиографического характера. Что ж, можно и так. Казалось бы, когда заходит речь о классиках, должны включиться пафос и некоторая надменность, но Лимонову удается этого избежать. И даже разрушить идиллическую обстановку. Для этого он оттеняет полотна собственной фигурой (лежал в одной психиатрической больнице с Врубелем; видел в Антверпене росписи Рубенса в церкви Святого Якова) или попросту фантазирует, уходя в область «телесного низа»: каких проституток рисовали художники, какими натурщицами себя окружали, как часто меняли жен и т. п. Что же получается на выходе? Хорошо оформленный блог с богатым иллюстративным материалом (в том числе с редкими фотографиями), читая который иногда спотыкаешься о шероховатости стиля; но это не важно, так как такая литература читается не столько ради эстетического удовольствия, сколько ради причастности к жизни интересующей нас личности. Может быть, Лимонов намеренно так пишет? Играет с жанром? Что ж, ответ повисает в воздухе, поэтому критика умолкает, уступая место литературоведению.
Книгу Эдуарда Лимонова нельзя назвать среднестатистическим сборником биографий художников и их картин, что тоже было бы неплохо для человек, действительно проникающегося, однако "просто сборник" это не про эту книгу. "Мои живописцы" - это способ автора показать близость великих творцов к нам, обычным их слушателям. Автор не пренебрегает собственным мнением, впечатлением и высказываниями, порой его строки не столько информативны относительно художника, сколько про отстраненные моменты жизни, моменты его познания этого творчества.
Книга состоит из зарисовок автора, здесь и Андрей Рублев, и Беллини, и Микеланджело, и Ван Гог и многие другие. Да, эта книга собрала многих живописцев, однако, если взглянуть масштабно, как много художников, чьи имена на слуху проходят сквозь года, как, например, перечисленные мной только что фамилии? Не так уж и много. Необычность этой книги в том, что автор пишет не только об удивительных картинах творцов, которые мелькают у всех перед глазами при упоминании их имен, но и о бытовых моментах их жизни. Автор гуляет по Парижу, Вене и Москве, и всюду натыкается на великих живописцев, впуская их искусство в свою жизнь, а свою жизнь в их искусство.
Отзывы 11