Больница – место сосредоточения боли, дом боли, живёт своей жизнью, неведомой простым смертным. Живёт своими ритмами, своими законами, своими индексами. Книга «Индекс Франка» пропитана болью как хирургический тампон кровью в операционной. Не только болью, но и надеждой. Надеждой, что боль отступит, а жизнь продолжится. Он окажется рядом и не будет поздно. Врач. Он и написал эту книгу.

Как не парадоксально, врачи – это те люди, которые сопровождают нас всю жизнь, от рождения до смерти, и даже после неё, когда мы уже остыли, они продолжают свою мистическую и кровавую работу. Они нас встречают первыми в этом мире и отсекая нас от матери, отправляют жить. Они нас провожают последними, держа за руку, говоря что-то утешительное или просто молча глядя на нас. То есть первое лицо, которое мы видим в жизни и последний, тающий наш взгляд, чаще всего фиксирует врача. Если нам повезёт. Между этими двумя точками, точкой отсчёта и точкой финала, мы непрерывно продолжаем свой путь от врача к врачу, от болезни к болезни, пока эта всё учащающаяся пунктирная линия не превратится в сплошную и остановится внезапно, в доме боли, в больнице.

Эти глаза, которые изучающе смотрят на нас, ищут и находят, прерывая ещё одну чёрточку боли, воспринимаются нами как глаза существ высшего порядка. Полубогов.

Жизнь этих полубогов кажется нам загадочной и величественной, лишённой пустоты, болтовни, лишних движений и праздных мыслей. А как иначе? Они же полубоги. «Индекс Франка» убеждает нас в этом и разубеждает одновременно.

«Индекс Франка» не просто позволяет подсмотреть в замочную скважину жизнь этих загадочных существ – врачей – в их естественной, скрытой от простого обывателя среде. Книга погружает, заставляет смотреть на мир глазами врачей, принуждает влезть в их шкуру, начать чувствовать и даже действовать как вершители дома боли.

Запахи, звуки, образы, вся эта кровь и гной, лохмотья обгорелой кожи, крики ужаса и отчаяния, страха и ненависти, торчащие из тела кости, желания жить, желания освободиться от мучений и страданий, остановить кровь, отсрочить неизбежное, отвернуться и убежать от неё, спрятаться, забыть, что она есть и идёт по пятам – смерть, а между ней и тобой только он – человек в белом халате, делающий своё дело – сохранение твоей жизни. Часто никчёмной, не стоящей таких усилий пустой жизни. Жизни ради жизни. Именно об этом «Индекс Франка», как мне кажется.

Как мантру Иван Панкратов, автор «Индекса», повторяет, что доктор – тоже человек, тоже из этих же органов, крови, жил и мяса, тоже иногда слаб, иногда устал, иногда не прав, иногда даже сладострастен, иногда ему хочется жаловаться, плакать, напиться, набить кому-нибудь морду. Иногда он даже может ненавидеть свою работу. Да-да, может!

Но мы не верим. Не хотим.

Книга Ивана Панкратова – это, как писали раньше, во времена эпохи прорыва, документ современности, нашей эпохи, в отдельно взятой стране, в отдельно взятой клинике, глазами отдельно взятого талантливого хирурга. Получилась? Без сомнения.

Жду продолжения.

Ведь жизнь продолжается. В том числе и благодаря врачам.

Вячеслав Коновалов

Основатель и президент фестиваля «Литература Тихоокеанской России»,

ответственный секретарь премии им. В. Катаева

Пролог

На улице оказалось прохладно, хотя было уже около половины одиннадцатого. Непрерывный поток посетителей больницы, идущих сверху по тропинке от автобусной остановки к главному входу, напоминал дорожку целеустремлённых муравьёв.

– Ты готов? – спросил Лазарев после двух первых затяжек.

– Да.

– Помочь?

Виктор отрицательно покачал головой и вдруг почувствовал, как сильно сжал челюсти и губы – он, даже если бы захотел, не смог ответить сейчас вслух.

– Там будет сложно в паре мест, – Лазарев затянулся, выдохнул в сторону от некурящего Платонова. – Даже не то чтобы сложно… Ответственно, если можно так сказать. Я понимаю, что умного учить – только портить, но если хочешь, подойду…

Виктор ещё раз дал понять, что не надо. Он смотрел на мелкий гравий автостоянки под ногами и прислушивался к его шуршанию под колёсами постепенно прибывающих машин. Курильщики обычно прятались здесь от видеокамер по периметру. Встречаться взглядом с заведующим Платонову сейчас очень не хотелось. То, к чему он готовился, требовало тишины и сосредоточенности. С технической стороны совершенно рядовая для Виктора операция, но сегодня ему было не по себе.

– Знаешь, что такое старость? – внезапно спросил Лазарев. – Это когда от тебя жена ушла, а ты напиться боишься, потому что столько панкреонекрозов видел, лучше и не вспоминать. Вчера осознал, когда опять с Тамарой поругался. Из-за какой-то ерунды – и представляешь, просто вдрызг. Хлопнула дверью, ушла к маме. Тот случай, когда сильно жалеешь, что тёща живёт в следующем квартале, а не в другом городе.

Виктор чувствовал, что Лазарев меняет тему специально. Заведующий ссорился с женой примерно раз в месяц, что не вызывало уже ни у кого вокруг никаких эмоций. Это был второй брак и казалось, что для работы над ошибками времени ему хватило – но все, да и он сам тоже, давно махнули на его семейные конфликты рукой. Платонов не стал делать вид, будто ему интересно, но почему-то вдруг сказал, не поворачивая головы:

– Ерунда разная бывает, Алексей Петрович.

Лазарев удивлённо посмотрел на Виктора, выбросил окурок за чью-то машину и сразу закурил вторую сигарету.

– Чем старше становимся, тем всё менее значимы поводы, – ответил он. – Если лет пятнадцать назад меня надо было в ординаторской с медсестрой поймать, то вчера хватило просто борщ в холодильник не поставить. Девальвация, так сказать, повода происходит прямо на глазах. Скоро нулевую отметку пройдём – и она уже авансом начнёт со мной ругаться.

«Знал бы ты, как прав сейчас», – подумал Платонов, но вслух сказал совсем другое:

– Если от медсестры до борща – пятнадцать лет, то не всё так плохо. Ещё всё можно успеть.

– Что успеть? Развестись? Найти третью жену? – залпом задал вопросы Лазарев, приветственно махнув попутно рукой кому-то на стоянке.

– Зачем же? Нет, конечно, – наконец-то взглянул на заведующего Платонов. – Для укрепления курса повода. Это же как стоимость барреля нефти. Вы рассчитываете, что семейная жизнь будет протекать при одной цене; надеетесь, что цена эта будет расти, но в реальности оказывается, что всё несколько не так. Несколько хуже. Семейная экономика рушится, эмоциональные баррели дешевеют. Надо адаптироваться как-то. Хотя соглашусь, призрачно это всё и ненадёжно. Из опыта боевых действий, если можно так выразиться.

– Боевых?

– Не поверите, Алексей Петрович, – невесело вздохнул Виктор. – Всякое бывало…

Он машинально погладил предплечье, где халат скрывал сейчас послеоперационный рубец. Сросшийся перелом пару раз в год давал о себе знать сильными ночными болями, но Платонов и не пытался принять обезболивающее. Похоже, ему было необходимо это помнить…

– Почему же, поверю. Так просто от бывшей жены в другой город не уезжают, – ответил Лазарев. – Ты, конечно, особо не распространялся никогда – но с подполковничьей должности за нарушение условий контракта… Наш руководитель тебя брать не хотела. Она же за чистоту кадров безоговорочно ратует. Уверен на сто процентов – обязательно глубже копнула и узнала всё. Готова была дать от ворот поворот. Просто я её на нужный путь наставил, когда твоё резюме в интернете прочитал.

Платонов слегка приподнял брови – об этом он услышал от Лазарева впервые.

– Спасибо, Алексей Петрович, – поблагодарил он заведующего. – Если хотите, я могу вкратце рассказать. Только не сейчас, если можно. И сильно вкратце. Без имён и мелких деталей.

– Наверное, хочу. Надеюсь что-то полезное для себя почерпнуть… Но не заставляю, конечно. Зря я две подряд дёрнул, – сказал он, вновь резко меняя тему и отправляя второй окурок вслед за первым. – Кстати, как там рука?

Платонов прищурился, вспоминая картину, что видел вчера на перевязке:

– Чисто. Скобки на ранах предплечья снял, швы через один оставил. Спилы костей не пальпируются. Рентген был два дня назад – всё идеально, – Виктор сунул в карманы халата слегка замерзающие руки и посмотрел в сторону входа в отделение. Там открылась дверь, и дежурная медсестра принялась выискивать своих врачей на стоянке. Увидев Платонова, она махнула ему рукой.

– В операционную, – констатировал он. – Зовут.

– Решил, что будешь с глазом делать?

– Блефарорафия, – коротко сказал Виктор. – От гнойного конъюнктивита надо избавляться. Окулист хотел сам веки зашить, готов был помочь. Но я же не в первый раз. Ладно, пошёл.

Он миновал новую решётку, окружившую кислородные резервуары. Платонов не смотрел на них, но несколько свежих следов цемента на выбоинах в ступенях и в пандусе напоминали ему, зачем и куда он направляется. Входная дверь отделения, недавно заменённая, как и всё кислородное хозяйство, громко клацнула магнитным замком, когда Виктор привычно пробежал пальцами по кодовым цифрам. Не заходя в ординаторскую, Платонов прошёл весь коридор до конца – до таблички с надписью «Операционный блок». На секунду замер, прислушиваясь к себе. Холодок в груди, какая-то горячая волна по шее…

– Руки не трясутся, ноги не дрожат, – тихо сказал он и открыл дверь. Несколько шагов к коробкам с масками и шапочками, потом к стопке бахил; надел их, медленно и аккуратно завязал. Увидел, что забыл на руке часы; снял их, положил на подоконник; натянул нарукавники, а следом – фартук.

Всё было готово. Лена замерла у своего столика с инструментами в ожидании хирурга. Виталий Балашов, их бессменный анестезиолог, сидел у окна, заполняя протокол и поглядывая временами на показания своих приборов. Анестезистка Варя, высокая яркая блондинка, прислонившись к стене, держала в руке два шприца с набранными препаратами и в ожидании команды мечтала о чём-то своём.

– Добрый день, – сухо сказал Платонов, обведя взглядом всю бригаду. На стол, где под простынёй лежал пациент, он не смотрел.

– Привет, – сказал Балашов, оторвавшись от писанины. – У меня всё в норме. Времени на операцию – сколько тебе нужно.

Он встал, шагнул к Варваре, тихо что-то сказал. Та по очереди ввела препараты из обоих шприцев в кубитальный катетер.

– Тогда я мыться, – развернулся Виктор. Тёплая вода немного расслабила; он тщательно намылил руки на три раза, поднял глаза и посмотрел на себя в зеркало. Усталый взгляд поверх маски заставил вздохнуть. Переведя кран на холодную воду, Виктор плеснул немного в лицо:

– Соберись.

Потом вытер насухо руки большой стерильной салфеткой, выпросил у бесконтактного дозатора две порции геля-антисептика и, протирая ладони, направился обратно к Лене, что ждала его с развёрнутым стерильным халатом…

Операция проходила в тишине, звучали лишь редкие фразы хирурга и медсестры да жужжание дерматома. Полосы с бёдер он взял, как на экзамене – не дыша. Выставил лезвие на минимально допустимое значение – но всё равно с волнением смотрел, как пропотевают «кровавой росой» донорские раны, как аккуратно Лена кладёт на них салфетки с перекисью, сразу же вскипающие красной пеной.

Когда все полосы, кроме двух, были пропущены через перфоратор, Платонов приступил к пластике. Он укладывал лоскуты по краям ран на груди и плече, растягивал сеточку – и после пристреливал её скобками из степлера. Лена несколько раз уже тупфером вытирала с его лба пот, слыша в ответ глухое «Спасибо» и тяжёлое дыхание.

Лишь однажды Балашов позволил себе нарушить безмолвие операционной, спросив:

– Может, тебе стол поднять?

Платонов, не поворачивая головы, буркнул «Нет, спасибо» и продолжил. Лена подавала лоскуты, придерживая их, если Виктору было особенно неудобно, и быстро заменяла степлеры, как только в них заканчивались скобки. Платонов щёлкнул последний раз – на плече – и попросил оставшиеся цельные полосы для шеи и щеки.

Все видели, что ему надо немного, буквально пару минут, отдохнуть. И Лена придумала смену перчаток и операционного белья. Хирург отступил к прохладной кафельной стене, прислонился к ней спиной.

– Посушите руки немного, Виктор Сергеевич, – попросила Лена, – а то не наденете новые перчатки. Я пока приберусь.

Она нарочито медленно собирала и протирала инструменты, сменила под плечом и шеей полотенце – и только после этого предложила Платонову свежий комплект.

Виктор вернулся к столу, взял из банки с физраствором один из лоскутов, приложил к ране, разгладил обратным концом пинцета. Лена протянула степлер.

– Нет, – внезапно отказался Платонов. – Давайте лучше подошьём. Несите самую тонкую атравматику, что есть.

Спустя пару минут операционная сестра уже протягивала ему заряженный иглодержатель. Балашов у окна взглянул на часы, потом на наркозный аппарат, кивнул самому себе.

Тем временем Платонов медленно и аккуратно, чтобы не сдвинуть лоскуты, пришивал их к краям ран. Лена в нужное время отрезала концы нитей. Вдвоём они постепенно уложили две оставшихся полосы на шею, а большие куски – на щёку, скулу и часть лба. С последним узлом хирург понял, что не может разогнуться – так и отступил от стола в болезненном полунаклоне. Лена, спрятав руки на груди, боком оттеснила его ещё дальше в сторону, чтобы он не мешал накладывать повязки. Виктор особо не сопротивлялся; смотрел прямо перед собой – туда, где из-под стерильной простыни показалась закрытая повязкой культя левой руки.

– Так, теперь глаз, – когда спина немного расслабилась, сказал Платонов. – Надо выполнить блефарорафию.

– Это что такое? – тихо спросила Варвара у Балашова, но Виктор услышал.

– Веки надо сшить на левом глазу, – Платонов не очень хотел вдаваться в объяснения, но ему самому требовалось проговорить суть манипуляции и ещё раз убедиться в её целесообразности. – Защитим глаз от гноя и заодно не дадим формирующимся рубцам утащить веки в стороны.

– Так бы и говорил – глаз зашить, – пожал плечами анестезиолог. – А то слово какое-то мудрёное придумал.

Платонов в другой день ответил бы Виталию баянистым анекдотом, но сегодня молча взял протянутый иглодержатель, кончиком тонкого анатомического пинцета ухватился за край века, потянул. Вкол в верхнее веко, перехват, вкол в нижнее, перехват… Зрачок был направлен куда-то в потолок, но временами смещался немного в стороны – Виктор машинально старался избежать этого пустого взгляда, когда глаз, казалось, смотрит точно на него.

– Конец операции, – спустя несколько минут тихо сказал он всем присутствующим. Балашов закрыл на аппарате клапан севофлурана, ещё раз покосился на показатели и вместе с Платоновым вышел в предоперационную.

– На тебе лица нет, – сказал он Виктору. – Бледный как смерть. Кофе надо. Горячий. Много. Давай, иди. Петрович там уже извёлся весь, наверное.

Платонов жестами попросил помочь развязать ему халат; с видимым облегчением стянул его, потом порвал завязки фартука, скинул нарукавники – и стало видно, что операционный костюм мокрый насквозь.

– Дня два-три ещё в клинитроне подержать, – думая о своём и поёживаясь от холодного костюма, попросил он. – Пусть подсохнет, всё-таки там немного на спину заходит. Потом заберём. Пора будет активизировать.

Балашов согласился:

– Да какие проблемы, конечно. Когда мы отказывали? Тем более, что…

– Я тогда пойду. Устал чего-то.

Ему наконец-то удалось полностью разогнуться. Волна облегчения мурашками прошла по телу, отозвалась лёгким похрустыванием в шее и спине. Уже в коридоре он вспомнил, что всё ещё в маске и шапочке, снял их и, скомкав, сунул в карман.

Алексей Петрович поднялся навстречу, едва Платонов вошёл в ординаторскую.

– Всё получилось?

– Да.

Виктор щёлкнул кнопкой чайника, сел в своё кресло и уставился в погасший в режиме ожидания монитор.

– Я никуда не уходил, – добавил Лазарев. – Даже курил только один раз. Думал – мало ли. Вдруг позовёшь…

– Через три дня достанем из клинитрона и в седьмую палату. Сейчас каждый день – перевязки. Если что, поправлю, где не так легло, – Платонов отчитывался самому себе, как робот, не замечая обращённых к нему слов.

Чайник вскипел. Виктор встал, насыпал из банки пару ложек кофе, бросил сахар, плеснул кипяток и вернулся к столу. Долго смотрел на чашку, потом сделал пару обжигающих глотков. Спросил:

– А коньяк есть?

– Обижаешь, – Алексей Петрович повернулся в кресле и вытащил из нижнего ящика стола бутылку. – В кофе плеснуть? Или не будем просто так переводить продукт?

Платонов в очередной раз заглянул в комнатку, что была по совместительству кухней, взял рюмки, поставил на микроволновку. Заведующий втиснулся рядом, плеснул по половине.

– Я к полумерам не привык, – вспомнив госпитальную поговорку, сказал хирург. Петрович долил. Не дожидаясь каких-то слов от заведующего, Виктор взял рюмку; быстро, одним большим глотком выпил. Лазарев достал из кармана маленькую розовую карамельку, протянул ему:

– Иди в бокс, полежи с полчасика. Заснёшь – не проблема.

Лёжа на кровати в боксе, когда хмель стал настойчиво просачиваться в голову и усыплять, Платонов вдруг вспомнил, с чего все началось.

С этого худосочного и скандального… В незабываемой почему-то рубашке – той самой, «кафельной». Как же его звали…

(«Это мама, понимаете вы или нет?»)

Вадим. Да, точно. И ведь он показался странным сразу…

(«…Таблетки…»)

Вадим Беляков.

(«Я всё сделаю, чтобы вы запомнили…»)

И сделал.

…Когда Лазарев через час заглянул в бокс, Платонов крепко спал, положив ладонь под щёку.

Часть первая
Пепел

И что бы она ни сказала,
Что бы я ни ответил ей,
Времени осталось мало,
Время говорит: «Скорей!»

«Високосный год» – «Кино»

1

Наши дни

Телефонный звонок в полчетвёртого утра не сулил ничего хорошего. Платонов нехотя приподнял голову с подушки, нашарил рукой телефон на тумбочке рядом с диваном, далеко не сразу сумел смахнуть зелёный кружочек разговора вверх.

– Дежурный хирург…

– Подойдите, здесь по вашу душу, – услышал он чересчур бодрый для этого времени голос Эльвиры, медсестры приёмного отделения. – Не надо сюда вещи складывать… Это я не вам, Виктор Сергеевич… Вот там вешалка, а сумку оставьте за дверью…

Он нажал отбой, сел, нащупал ногами в полумраке кроксы, едва не затолкав их под диван, с досадой шумно выдохнул и встал.

Халат, маска, ручка, телефон, ключ от ординаторской. Платонов вышел в коридор, где над палатными дверями приглушённо светились дежурные лампы. До конца не проснувшись, кое-как попал ключом в замок, повернул. В сестринской бубнил телевизор, бросая на линолеум разноцветные размытые блики.

Хирург двинулся по длинным коридорам в сторону приёмного отделения. В палатах шла своя ночная жизнь. Кто-то читал, кто-то смотрел кино в телефоне или ноутбуке, кто-то просто ходил от окна к двери и обратно. В женской палате за плотно прикрытой дверью шумел фен – и Виктор понимал, что никто не укладывает там волосы. Прооперированная днём Токарева сушила повязку над донорской раной, подходя к делу максимально ответственно – каждый час по десять минут.

В ожоговой реанимации тускло горела настольная лампа, слышался тихий плач малышки Трофимовой и что-то вроде колыбельной от её мамочки. Платонов повернул и вышел на площадку. На стульчике возле туалета, поставив на пол рядом с собой банку с дренажом из плевральной полости, сидел пожилой пациент и надувал медицинскую перчатку через двадцатикубовый шприц. Среди ночи это было одновременно и удивительно, и вполне объяснимо. Виктор зачем-то коротко кивнул пациенту, словно одобряя его действия, получил то же самое в ответ и стал спускаться по лестнице на первый этаж.

Внизу Платонова встретил очередной длинный коридор, освещённый только дежурным светом. Он миновал несколько дверей рентгенотделения и в сумраке фойе увидел устроившегося на дерматиновом диванчике мужчину с вытянутой ногой, который сжимал в руке допотопный кнопочный телефон, подслеповато разглядывая что-то на экране. Рядом к стене была прислонена трость; на полу – бесформенная брезентовая хозяйственная сумка.

Платонов, не задерживаясь, завернул за угол. Эльвира сидела за столом, глядя в монитор и щёлкая мышкой.

– Вот бумаги, – показала она наклоном головы, не отрывая глаз от экрана.

– Это мимо него я сейчас проскочил? – Виктор оглянулся, но отсюда пациента в коридоре уже не было видно. Сестра кивнула и продолжила своё невидимое Платонову занятие.

В документах всё было, как и всегда.

– Солнце зашло, и в Стране Дураков закипела работа, – шепнул себе под нос Виктор. Направление из поликлиники, где стояло время «двенадцать-двадцать», говорило о многом. Пациент перемещался в сторону больницы почти пятнадцать часов – причём совершенно непонятно, почему. Выйдя в фойе, Платонов встал напротив прибывшего и спросил:

– Судя по времени прибытия, дела у вас днём были крайне важные?

– Нога болит, – ответил мужчина, указывая на вытянутую перед собой конечность. Вопрос хирурга он то ли не понял, то ли проигнорировал, то ли посчитал сигналом для рассказа о своих проблемах.

– Догадываюсь, – подняв перед собой бумаги, сказал Платонов. – В направлении у вас диагноз «Остеомиелит» – явно не для полуночных хождений по больницам. Вполне плановая болячка. Ничего экстренного для приёма дежурного хирурга.

– Я не все слова там понимаю, – пожал пациент в ответ плечами. – Я в декабре прошлого года пальцы отморозил…

– То есть девять месяцев назад, – уточнил Виктор. – Надеюсь, в конце этого разговора станет понятно, почему вы пришли именно сегодня в полчетвёртого утра. Ладно, вставайте и пойдём на кушетке глянем, что там и где болит. Вас как зовут? А, всё, вижу – Роман Петрович, – прочитал Платонов в документах.

Они вошли в смотровой кабинет. Мужчина присел на кушетку, снял в высшей степени заношенный кроссовок, носок и вытянул ногу. Виктор увидел забинтованный большой палец, гиперемию на тыле стопы, отёчный голеностоп, татуировку над плюсневым отделом – набор каких-то непонятных слов и раскрытую книгу с пером, после чего взял из коробки перчатки, но сразу не стал их надевать, а присел на стул рядом и вопросительно посмотрел на Романа Петровича.

– Так вот, – снова начал пациент. – В декабре прошлого года я пальцы отморозил. Вот на этой самой ноге, – он показал на повязку. – Но из больницы я сразу сбежал, потому что мне сказали, что отрежут. Вот так, – грязный ноготь указательного пальца нарисовал полосу на пару сантиметров выше бинта. – А я не согласен был. Подписал им там бумажку какую-то. Дома меня мама перевязывала…

– Мама? А в поликлинику вы обращались?

– Мама у меня опытная. Правда, ветеринар, но стаж почти сорок лет, – не без гордости сказал мужчина. – Сейчас, конечно, на пенсии уже. Она и сказала с мазью Вишневского компрессы делать.

– Чудесная история, – согласился Платонов. – Чем кончилась?

– Через пару месяцев стало вроде лучше, но палец вдруг опух, гной потёк, мама меня в городскую больницу отправила. Там рану залечили, но нашли туберкулёз…

– Опаньки. Кто бы мог подумать!

Теперь ему стало понятно происхождение татуировки на тыле стопы – происхождение, но не содержание. Платонов не удержался и спросил:

– Не пойму, что здесь написано?

– «Они споткнулись об уголовный кодекс», – пояснил Роман Петрович, пожал плечами, вздохнул и виновато улыбнулся, что при его анамнезе выглядело неожиданно.

– Вылечили? Я сейчас и про рану, и про туберкулёз.

– Рану – да. А с лёгкими, доктор, подзатянулось как-то. Ещё нашли туберкулёз позвоночника, лечили почти четыре месяца. Выписали летом.

Платонов скосил глаза в выписку. Инфильтративный туберкулёз, туберкулёзный спондилит – всё на месте. Выписан в стадии рассасывания процесса, рекомендован приём препаратов в течение двух месяцев.

– Таблетки свои пьёте? Срок ещё не вышел.

– Конечно! – искренне возмутился споткнувшийся о кодекс. – Я ж не дурак!

«Это как сказать…» – где-то внутри ехидный Платонов пожал плечами, но интеллигент в четвёртом поколении спросил вслух:

– Что с ногой было дальше?

– Полтора месяца назад заболел большой палец. Опять. Опух, как и раньше. И мама…

– Мазь Вишневского? – опережая пациента, уточнил Виктор.

– У меня на ней через неделю всё вскрылось само. Гной вышел, легче стало, – опять гордо покачал головой Роман Петрович. Авторитет мамы-ветеринара в глазах сына был непререкаем.

– А вы слышали, что мазь Вишневского раньше добывали из растений? – спросил хирург. – В частности, из кактуса Вишневского.

Пациент недоверчиво посмотрел на врача и как-то тревожно заёрзал на кушетке.

– Да-да, – словно подтверждая свои слова, вздохнул Виктор. – Тем, кто в тяжёлое для страны время не хотел служить и косил от армии, его вставляли прямо… прямо вот… туда. Мази для этого нужно было всего ничего, а эффект оказывался поразительным. Потому так и говорят с тех пор: «Многих эта мазь вернула на фронт…» Не верите? А это в учебнике «Военно-полевой хирургии» написано. Я думал, ваша мама читала…

Платонов, с трудом сдерживая улыбку, хотел уже встать, надеть перчатки и оценить мамину работу, но в санитарной комнате мигнул на мгновение свет, упало что-то металлическое, и Виктор машинально посмотрел туда.

Там, за открытой дверью, в углу, на стульчике сидел худой парень с взъерошенными волосами. Рубашка на нём была в крупную клетку, что делало его практически незаметным на фоне кафеля. Подняв с пола упавшую связку ключей, он уже через мгновение опять был абсолютно неподвижен, закинув ногу на ногу и при этом глядя на что-то за пределами поля зрения Платонова.

Виктора зацепил его взгляд – что-то среднее между слёзной мольбой, ненавистью и шизофренией. Клетчатый временами смешно морщил нос, но глаза оставались прежними – пронзительно-ждущими.

Платонов оглянулся на Эльвиру и спросил:

– А там кто сидит? Не ко мне?

– Нет, это студентик какой-то, – пояснила сестра. – Маму привёз на «Скорой». Она на каталке лежит, отсюда не видно просто. Терапевта ждут.

– Давно ждут?

– Минут сорок, – виновато ответила Эльвира. – Четыре пневмонии поступило. Из них одна в реанимацию. А тут гипертонический криз, его бригада купировала ещё по дороге сюда – вот никто и не торопится.

Стало понятно, куда и на кого смотрит парень. На маму.

«Как-то много сегодня ночью мам, – подумал Платонов. – Ладно, там они сами разберутся, продолжим».

Он, как и собирался, надел перчатки, аккуратно разбинтовал ногу и обнаружил под повязкой большую гнойную рану. Непропорционально толстый палец только подтверждал клинический диагноз, приблизительно сформулированный рентгенологом поликлиники и подхваченный участковым хирургом. «Хронический остеомиелит обеих фаланг первого пальца, свищевая форма». Место ему, конечно, было на койках гнойной хирургии.

– Откроете секрет – почему ночью пришли? – решил всё-таки спросить Виктор.

– Да не секрет это, – добродушно, не чувствуя за собой никакого греха, ответил Роман Петрович. – Мама подсказала. Днём, говорит, у них там всегда очередь, а ночью свободно. Примут без задержек.

«А ветеринары нынче опытные», – подумал Платонов, но сдержался и ничего не сказал пациенту. Он повернулся к Эльвире, досчитал про себя до десяти, успокоился и дал команду оформлять историю болезни.

– Нас кто-нибудь сегодня посмотрит?!

Виктор вздрогнул, развернулся и нос к носу столкнулся с тем самым парнем в «кафельной» рубашке. Тот незаметно покинул своё место и приблизился вплотную, пока хирург стоял к нему спиной.

– Вы разве не видите, что демонстрируете плебейское отношение к людям? Уже почти час к нам никто не подходит!

Виктор отступил на шаг – его личное пространство просто взывало к этому – после чего спросил:

– Вас как зовут?

– Вадим меня зовут, – с вызовом и лёгким злым прищуром блестящих глаз ответил парень. – Это что-то меняет сейчас? Вот все узнали, что я Вадим, и тут же примчались смотреть мою маму?

«Только истерики тут не хватало», – подумал Платонов.

– Вадим, я уверен, что доктор не просто так задерживается. У него наверняка на это весьма серьёзные причины, – попробовал он наладить диалог с недовольным собеседником. – К сожалению, ночь – не самое лучшее время застать врача в приёмном отделении сразу при обращении. Он один на всю больницу сейчас, почти на восемьдесят коек.

– Одна, – уточнила Эльвира.

– Что? – не сразу понял Платонов.

– Не один, а одна, – пояснила сестра. – Она не так давно здесь, вы с ней ещё не пересекались, наверное.

Виктор вспомнил, что увидел в графике незнакомую фамилию «Кравец П. А.» и почему-то представил себе мужчину. Оказалось, он ошибся. На букву «П» в голову приходило только имя «Прасковья», и он очень надеялся, что родители терапевта не были фанатичными славянофилами.

– Возьмите пока у неё кровь, давление измерьте, сделайте ЭКГ, – тихо попросил Эльвиру Платонов. – Создайте, так сказать, некое движение вокруг пациентки. Вы же видите, сын настроен недоброжелательно.

– А историю вашего остеомиелита кто будет оформлять? – нарочито громко возразила медсестра. – У меня помощниц нет. Все в порядке очереди.

Виктор скрипнул зубами, взял со стола тонометр и направился вслед за парнем. Женщина лежала под клетчатым одеялом на каталке, головной конец которой был приподнят, и смотрела в тёмное ночное окно, но видела там лишь отражение происходящего в комнате. Вадим встал возле неё и взял за руку.

– Мам, уже скоро, – шепнул он ей громко, – специально, чтобы Платонов услышал. – Я там поругался немного. С ними по-другому нельзя.

– С ними по-другому можно, – возразил Виктор. – И даже, я бы сказал, нужно. Здравствуйте. Меня зовут Платонов Виктор Сергеевич, я дежурный хирург. То есть не совсем тот врач, что вам нужен, но в отсутствие терапевта постараюсь хотя бы минимально помочь.

Женщине на вид было чуть за шестьдесят; она внимательно выслушала его краткий монолог, потом перевела суровый взгляд на сына – молчаливый выговор за «Я там поругался» – и тихо сказала:

– Лидия Григорьевна Белякова, внезапный ночной пациент. И мать вот этого скандалиста.

– Мама… – попытался возмутиться Вадим, но ещё один взгляд, острый и быстрый, остановил парня. Платонов стал догадываться, кто она по профессии. Но прежде, чем высказывать предположения, он аккуратно убрал одеяло с левой руки, надел манжету и снял с шеи фонендоскоп, давно ставший обязательным атрибутом дежурства: пусть коллеги и говорили порой, что в хирургии он чаще всего бесполезен, но сам Платонов так не считал, всегда находя, для чего он может пригодиться – для дыхания, перистальтики или, как сейчас, простого измерения давления.