Библиотека потерянных вещей

The Library of Lost Things

© 2019 by Laura Taylor Namey

Все права защищены, включая право на воспроизведение полностью или частично в любой форме. Это издание опубликовано с разрешения Harlequin Books S. A. Эта книга является художественным произведением. Имена, характеры, места действия вымышлены или творчески переосмыслены. Все аналогии с действительными персонажами или событиями случайны.

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2020

Автор изображения на обложке: STUDIO FIRMA

Изображение использовано с разрешения https://www.stocksy.com/

Глава первая
Без приветственного коврика у двери

…Как ни прикрывай знак, а рана в сердце останется навек.

Натаниэль Готорн, «Алая буква»^[1]

Я прочитала достаточно романов и знаю, как они пишутся. В экзотические декорации помещаются умопомрачительные персонажи (дополнительные баллы полагаются за подброшенных туда же немного странную девушку мечты и небритого плохого парня). В классных книгах сюжетные повороты такие, что по спине бегут мурашки, а интрига проникает прямо в легкие – просто дух захватывает. Я их хорошо знаю, эти романы. Достаточно хорошо для того, чтобы осознать, что попала как раз в такой, и конец мне совсем не нравится.

– Почему Сан-Диего с завидным упорством забывает, что в сентябре должно быть прохладно? – спросила Марисоль, моя лучшая подруга. – Осенью полагается носить сапоги, шарфы и свитера, а не маечки. Тьфу! Сделай что-нибудь.

– У меня, как назло, нет под рукой ни погодной волшебной палочки, ни лампы с джинном.

Слова прозвучали невыразительно. Я смотрела, как маляры, обклеив наш многоквартирный дом липкой лентой, с помощью распылителя красят его в цвет темно-серой грозовой тучи.

– Дарси!

Сморгнув туманные видения и вернувшись к разговору, я улыбнулась ей. А подруга права: солнце плавило воздух, и мы плавились вместе с ним. Нашим столиком в тени внутреннего двора могли пользоваться все жильцы дома номер 316 по Хувер-авеню, но мы с Марисоль проводили здесь больше времени, чем все остальные. Вокруг небольшого возвышения, как ломти дыни, изгибались три скамьи. Мы занимали все три и вываливали свою жизнь на расколовшуюся тут и там мозаичную плитку стола. У меня мы зависали редко – не важно, дома была мама или нет.

Я как раз набрала еще горсть попкорна, когда в дверях квартиры 15B появилась миссис Ньюсом со своим белым пуделем по имени Пичес.

– Четыре часа, – сказала я Марисоль и опустила подбородок.

– Минута в минуту, да и нарядиться не забыла.

По соседке и ее ситцевым домашним платьям мог сверять часы весь комплекс. Пока она запирала дверь, над самой площадкой спикировала птица. И тут я заметила, что Пичес рванулась от хозяйки, волоча поводок к лестнице.

– Миссис Ньюсом, я мигом! – высвобождая ноги из-под скамьи, крикнула я. Поймать Пичес удалось на нижней ступеньке.

– Спасибо тебе, Дарси! – крикнула соседка.

Марисоль в задумчивости взяла у меня тяжело дышавшую собаку и посадила себе на колени.

А я просто сидела и наблюдала за происходящим, уверенная в том, что даже побег собаки не помешает миссис Ньюсом сделать все как обычно. Она неторопливо пересекла двор и, дойдя до моей квартиры, замедлила шаг. Она не хотела бы, чтобы кто-то подумал, будто она что-то там вынюхивает, но все равно, приподняв широкополую шляпу, заглянула в окно нашей квартиры. Вдруг сегодня занавески задернуты неплотно? Вдруг сегодня мама оставила щелку между шторами кухонного окна? Но нет, не сегодня. И никогда.

Я почесывала Пичес за ухом, хорошо зная, что не только ее хозяйке интересно, что творится у нас в квартире. Почему летом мы никогда не открываем настежь дверь, как это делают другие жильцы? Почему вход в квартиру не такой, как у всех? Никаких горшков с цветами, никакого симпатичного дверного коврика, зато частенько – бурые почтовые коробки.

Марисоль со вздохом почесала одним пальцем пуделя под белым подбородком, и собака ткнулась носом ей в ладонь.

– Мне нужна еще одна собака. Как эта лапочка.

– Ну да. – Я издала короткий смешок, представив себе ее братьев и сестер – а их четверо – и двух немецких овчарок. – Вам как раз в доме живности не хватает.

– Девочки, здравствуйте. – Миссис Ньюсом плюхнулась на сиденье рядом с нами и угостилась попкорном, будто ей снова семнадцать и она из нашей компании.

Я придвинула к ней пакет. Налетайте, тетенька.

– Ой, правда замечательно? – Миссис Ньюсом махнула рукой через двор в форме подковы на ту часть дома, которая была уже выкрашена в серый цвет. После, забрав наконец у Марисоль свою Пичес, усадила ее на выложенную плиткой скамью. – Сиди здесь. – И вернулась к разговору с нами: – Двадцать четыре года я жила с этим отвратительным зеленым. И неизвестно, как долго еще пришлось бы его терпеть, если бы мистер Ходж не продал наконец дом. – Она теперь смотрела широко раскрытыми глазами. – Всего месяц – и вот уже новая краска. А вы с мамой уже познакомились с Томасом?

– Нет пока.

– Ну, он ужасно приятный. А какой пробивной! Не то что этот никчемный племянник мистера Ходжа, которого тот поставил управляющим. Этот здесь вообще почти не появлялся. – Она жевала попкорн, к морщинистой губе прилипло зернышко. – Уверена, Томас скоро и к вам зайдет. Такой уж он человек. Очень приятный. – Взглянув сначала влево, а потом вправо, она склонилась к нам, как будто собиралась открыть великий секрет. – Он даже дал мне понять, что внутри тоже намечается кое-какой ремонт. Это помимо новых перил, которые установят после покраски. Ну, вы понимаете.

Наверное, у меня на лице было написано, что я ничего не поняла, и миссис Ньюсом выгнула бровь:

– Ты что, объявление не читала? Как же, Томас еще утром бросил всем в почтовые ящики. Я же сказала, он пробивной.

Помахав нам рукой, она повела Пичес на прогулку, а я осталась в воображаемой комнате, откуда постепенно утекал воздух. Вот только на самом деле я сидела на воздухе: вокруг меня – весь кислород планеты. Вытерев потные пальцы о черную футболку, я дотронулась до тетради Марисоль:

– Ты слышала, что она сказала?

– Да ну ее, эту болтушку. Я обычно не вникаю. – Марисоль закинула попкорн между губ цвета фуксии и вернулась к домашке по математике. – Без понятия. Бла-бла-бла Томас. Что-то там перила.

В такие минуты разница между жизнью Марисоль и моей была заметна особенно сильно. Пока подруга раздумывала над тем, на чем позаниматься – на беговой дорожке или на велотренажере – или какого оттенка джинсовая ткань больше подходит к ее топу кораллового цвета, я переживала из-за того, что теперь у нас появился управляющий, который таки занимается своим делом. Возможно, даже слишком усердно для нас с мамой и для нашей квартиры без приветственного дверного коврика.

Чьи-то пальцы коснулись моего плеча. Одним прыжком оказавшись у моей скамьи, Марисоль заняла все мое поле зрения:

– Давай, рассказывай. Ты прямо белая вся стала. И книги опять держишь.

Посмотрев вниз, я поняла, что руками залезла в черную сумку и схватилась за книги. Левая наполовину закрывала заголовок «Дэвида Копперфилда». Пальцы правой обхватили «Алую букву». Классику Диккенса я выпустила, а «Алую букву» прижала к себе.

– Краска – это только начало. Они все узнают. И куда нам тогда идти? – Маме и мне. Ей и мне. Нам.

– Краска? В каком смысле?

Но я, Дарси Джейн Уэллс, не отрываясь смотрела на рабочих: один нес откуда-то стремянку, а двое других завешивали кусты тканью, чтобы защитить их от краски. Все трое буравили нас взглядом через двор. Я вздохнула: скоро придется убираться. Но не сейчас. Пока можно посидеть. И потом, разве этому столу страшны пятна краски? Он вытерся и потрескался от времени, да мы и сами внесли вклад в его старение, оставив следы корневого пива и – упс – кляксы красного лака (они появились, когда Марисоль делала нам маникюр). Крошечное сердечко, которое Марисоль много лет назад нарисовала черным маркером «Шарпи», виднелось у края стола. Рядом с сердечком все еще можно было разглядеть пятиконечную звездочку, которую ручкой нацарапала я.

– Дарси, что с тобой?

Я опустила голову и прикусила щеку изнутри.

– Да просто сказка на ночь, по мотивам моей жизни.

– Судя по твоему виду, скорее одна из тех извращенно-страшных сказочек, – заметила Марисоль.

– Ну да. Там у дома номер 316 по Хувер-авеню появляется новый владелец. И новый управляющий, который там же и живет, – сказала я, а потом рассказала сказку до конца.

Как новый управляющий все увидит и захочет все выяснить. Как богатый владелец запланирует ремонт, который давно ждали. Как начнут с покраски дома и с установки новых перил вместо ужасных старых, из кованого железа, которые все облупились и шатаются. Как потом, когда наружные работы завершатся, начнут ремонтировать и квартиры. И Томасу надо будет осмотреть каждую из них. А потом придут рабочие…

Замолчав, я взглянула на подругу: мой рассказ и то, что должно было за ним последовать, омрачили ее ясное круглое личико.

– Им придется зайти внутрь, – прошептала она.

– Мы живем здесь десять лет. И мистер Ходж всегда просто так продлевал нам аренду. Ничего не осматривал. Даже по телефону не звонил. – Я сделала большой глоток воды из бутылки, а потом провела прохладным пластиком по лбу. – Кроме нас с мамой в квартиру за последние четыре года заходили только два человека: ты… и Марко.

Марисоль положила руки мне на плечи:

– Только, пожалуйста, не начинай все сначала, ладно? Марко был рад помочь.

Но я все равно начала:

– Да не обязан он мне помогать. – Я говорила хрипло, но голоса не повышала. – Не обязан вечером мчаться в такую даль из-за того, что у меня посудомойка потекла.

– Ладно тебе, от его общаги сюда ехать от силы двадцать минут.

– Да не в езде дело. – Другие жильцы, когда у них барахлит что-то из бытовой техники, звонят в эксплуатационную службу. Мы же сами покупали запчасти (на них едва хватало денег), а брат Марисоль, инженерный гений, звезда Калифорнийского университета в Сан-Диего, все втихаря чинил. Иногда даже втихаря от моей мамы. – Аренда у нас заканчивается через полгода. А когда этот новый чувак Томас явится осматривать нашу квартиру или когда кто-нибудь вроде миссис Ньюсом наконец пронюхает, что творится у нас за закрытой дверью, и растрезвонит об этом, нам ни за что это жилье больше не сдадут. И хороших рекомендаций в другие места нам тоже не видать. А к бабушке вернуться мы никак не можем. Ни за что.

– Ты как-нибудь выкрутишься.

– Потому что ты так сказала, да?

Марисоль не удастся задрапировать прореху на моей жизни. Из ткани моих будней не сшить идеально сидящего платья.

– Да, потому что я так сказала, – заявила она, как будто это прописная истина.

Та книга – «Алая буква» у меня в руках – была в черной обложке с огромной алой прописной «А» в центре. Мама тоже носит воображаемую букву. Ту, которой пометила себя сама.

– Ей придется захотеть выкрутиться, – возразила я.

Марисоль кивнула:

– Ей лучше, да? Есть ведь маленькое улучшение после того, как вы…

– Маленькое улучшение – это то, что ты видишь сейчас, за той дверью. Но этого недостаточно для того, чтобы продлить аренду. Где я дала с ней осечку? Ответ будто прямо у меня под носом, но я ничего не вижу.

– Да, я знаю, Ди. Я знаю.

Потрепав меня по плечу, Марисоль полезла за своей бирюзовой кожаной сумкой-тоут. Вытащив оттуда несколько упаковок жвачки, она метнула их через весь стол в мою сторону. Два вида мятной, коричная, клубничная, апельсиновая и классический «бабл-гам». Если Марисоль и любила что-то больше, чем моду, так это жвачка. Возможно, подруга думала, что сможет отвлечь меня своей нелепой одержимостью. Если так, то это вполне в стиле Марисоль – пытаться прикрыть мои муторные переживания яркими фантиками и серебристой фольгой.

Подруга пошуршала упаковкой от коричной жвачки и вопросительно выгнула брови, но я лишь отмахнулась:

– Не хочу. А ты жвачкой запаслась, чтобы всем жильцам нашего дома хватило?

– Не-не, – промычала она и зачмокала, разжевывая две мятные пластинки до мягкого состояния. – Просто люблю, когда есть выбор. Кроме того, доказано, что со жвачкой лучше думается. – У нее заблестели глаза. – Кстати, насчет подумать. Слово дня. Поехали.

– Сейчас? Но…

– Не понимаю, зачем возражать. Тебе самой не терпится, ты, наверное, уже что-то выбрала.

– Хорошо.

В эту игру мы играли уже много лет. Мне полагалось выдавать слова, чем непонятнее, тем лучше. Хотя Марисоль никогда не называла верного определения, она все равно просила новых слов. Просила и просила.

– Слово дня – «копролалия».

– Копролала?.. – переспросила она, щелкая жвачкой.

– Нет, копро-ла-ли-я.

Марисоль постаралась придать лицу умное выражение и принялась крутить пальцем возле уха, будто приводя в движение разные механизмы у себя в голове. Да, все это была моя жизнь. Подруга расправила плечи:

– Копролалия. Определение: патология, при которой субъект постоянно роняет мелкие предметы в пространство между сиденьем водителя и центральной консолью. Например, расчески, крышечки от бутылок с водой, резинки для волос.

– Живой пример именно такой патологии – ты сама, но называется это «делать слишком много дел за рулем», а не «копролалия».

Марисоль сморщила нос:

– Ну хорошо, что тогда это такое?

Я обмахивалась одной из книг.

– Непреодолимая тяга к произнесению нецензурной лексики.

– Да ладно!

– Честное слово.

– Уж это я наверняка запомню. – Марисоль с усердием принялась изображать приступ копролалии: над синими и зелеными плитками плыло одно восхитительное ругательство за другим.

Я зааплодировала. Она изящно поклонилась:

– Это было круто. А теперь давай-ка почитаем объявление, о котором нам все уши прожужжала любительница халявного попкорна. Куда оно запропастилось? Ты уже проверяла почту?

Я отрицательно покачала головой. Это тоже должна была сделать мама.

– Я схожу. – Марисоль нырнула рукой ко мне в сумку. – Клянусь, если там еще одна книга…

Не обращая внимания на мой подчеркнуто ледяной взгляд, подруга выудила из сумки ключи. Потом Марисоль Роблес в дизайнерских джинсовых шортах направилась к почтовым ящикам, превратив дворик в модный подиум. Она вышагивала, как те модели, которых она мечтала одевать. Каштановые волосы, прошитые солнечными бликами, волнами ниспадали на плечи. Может, она действительно представляла, что идет по подиуму, может, просто дурачилась, но в каждом ее движении чувствовалась музыка. Марисоль будто танцевала самбу.

Глядя на подругу, я не могла, словно в зеркале, не увидеть в ней себя. Рядом с изгибами ее миниатюрной фигурки мои метр семьдесят пять казались еще длиннее. Нет, у высокого роста были и преимущества: можно смотреть поверх голов, доставать с верхних полок предметы, не укорачивать джинсы после покупки. Но временами мне не сразу удавалось правильно расположить в пространстве свои конечности. В общем, Марисоль была как пламя, а я походила сложением на пожарный шест.

С почтой в руках она опустилась на скамью и подтянула колени к подбородку. Отложив в сторону счета (позабочусь о них потом), я сосредоточилась на оранжевом листке с объявлением нового управляющего. Как и сказала миссис Ньюсом, сначала отремонтируют фасад и места общего пользования. Жильцов просили на следующей неделе, когда рабочие будут устанавливать новые блестящие перила, приглядывать за детьми и домашними животными. Держаться будет не за что.

– Как думаешь, они уберут стол? Наш стол? – спросила Марисоль.

Я обвела пальцем ее черное сердечко и свою звездочку на краю стола, где мы сидели. Со временем они немного стерлись, но мы-то знали, где их искать.

– Если уберут, это будет полный отстой.

Она огляделась, вытащила изо рта мятную жвачку и прилепила ее под бетонную столешницу.

– Оставлю о себе память.

Марисоль хихикнула. Я улыбнулась. И мы засмеялись, и смеялись так, что этот смех прожег у меня в горле тоннель и начал биться о ребра.

Мы еще утирали слезы, когда рядом раздался грохот, заставивший нас вздрогнуть. Мы резко подняли головы и посмотрели туда, где находился единственный возможный источник. Разбиться могло что угодно – стекло, мебель, керамика или все разом. И источник звука был вполне конкретный. Мы обе знали: это из моей квартиры.

Нахмурившись, я посмотрела на Марисоль. Мгновение беззаботного смеха уже было в прошлом. Я схватила ключи.

– Жди здесь, – велела я, перекидывая ноги через скамью.

Подруга тоже поднялась:

– Я с тобой.

– Нет.

– Дарси, мне ведь не сложно. Просто помогу.

– Я должна пойти одна. Ну пожалуйста.

– Ладно, – выдохнула Марисоль.

Не касаясь шатающихся перил, я взбежала по ступенькам. Ключ повернулся в замке, отворяя дверь в мир, известный лишь горстке людей. Мир без приветственного коврика у двери.

Глава вторая
Сердце в форме книжки

– Нет, я не хочу быть никем, кроме себя самой, даже если на всю жизнь останусь без бриллиантового утешения, – объявила Аня.

Люси Мод Монтгомери, «Аня из Зеленых Мезонинов»^[2]

С тех пор как мне исполнилось шесть, каждый день, входя в квартиру, я испытывала шок. Из-за занавешенных окон комната походила на кадр из черно-белого фильма. В нос бил сильный запах – картона и пластмассы, терпкой резины новых кроссовок. От пыли, которую я не успевала убирать, саднило горло. На этот раз пахло чем-то еще. Утром, когда я уходила в школу, этого запаха не было. Сухой собачий корм? Наверное, порвалась упаковка – вдоль стены их стояло штук пять. Была распродажа с огромными скидками. Не купить было просто нельзя. Только вот собаки у нас не было. Где-то здесь, в этой заваленной хламом пещере, была накопительница. Моя мама.

Щелкнув выключателем, я обошла новейшую партию упаковочных коробок и двинулась вдоль прохода, который психологи называют «козьей тропой». У нас дома было несколько таких «козьих троп» – свободных от хлама дорожек, которые оставляют накопители, – там можно было нормально ходить. Эта вела от входной двери через гостиную и заканчивалась в кухоньке. Мне никогда не удавалось понять, почему мама покупала именно то, что покупала. Она просто покупала… и покупала. Мы почти не ели консервов, но у нас было восемь консервных ножей. Мама притащила кучу корзинок и ваз для цветов, которые никогда не собирала. Простынями и остальным постельным бельем можно было застелить двадцать кроватей, но у нас было всего две спальни. Коробки компакт-дисков и фильмов из корзины уцененных товаров… Устаревшие видеокассеты и колонки – в безмолвном доме. Но ведь это же можно когда-нибудь кому-нибудь подарить! Когда-нибудь кому-нибудь это обязательно пригодится.

Я шла мимо ящиков с таким количеством расчесок, фенов и щипцов для завивки, что хватило бы на конкурс красоты «Мисс Америка». Мимо стопок непрочитанных журналов с кулинарными рецептами, которые мама горела желанием испробовать (если бы она готовила!). Я прошла в нескольких сантиметрах от дивана, обитого голубой шерстяной тканью. Мама освободила на нем место для одного человека, может, для двух. Оставшуюся часть дивана занимали разные подушечки и вязаные пледы. У нас был один рабочий телевизор, который можно было смотреть, лишь определенным образом выгнув шею. Только так получалось что-то увидеть из-за гор разных предметов. У стены, как часовые, стояли шесть завернутых в полиэтилен с пупырышками телевизоров. Полки ломились от шнуров, проводов и коробок с канцтоварами. Десятки рамок для фото стояли пустыми.

Я вся сжалась, обнаружив Терезу Уэллс склонившейся над кухонным столом. Она стояла, облокотившись о голубой пластик. Ладонями она подпирала подбородок. Рядом валялась бутылка из-под водки, и содержимое вытекало из длинного горлышка на кремовую плитку пола. Около маминой руки стоял стакан, испачканный красной помадой. Я перевела взгляд на причину грохота и связанной с ним суеты: два стула из столовой опрокинуты, а стопка тарелок высотой с меня, еще утром стоявшая на столе, теперь осколками рассыпалась по полу. Что же произошло?

Вещей было не жалко. Честно. Ведь мама накопила как минимум тридцать фарфоровых сервизов – их хватило бы на грандиозный обед для гостей, которые никогда не приходили.

Подойдя к ней, я опустила руки на ее округлые плечи.

– Дарси… прости меня. – Голос ее булькал и хлюпал, как водка, которую она наливала в стакан. Сколько раз наливала? Сколько она выпила?

Говорить я еще не могла. Решила пока усадить маму за стол. Она была длинная и худая, как я, но сдвинуть ее с места было не легче, чем сдвинуть статую. Одной рукой я подняла валявшийся в куче фарфоровых осколков стул и подтянула его к стойке. Усадив маму на него, я заглянула в расфокусированные карие глаза. От выпитого ее умело наложенный макияж растекся в маску клоуна: вокруг глаз пятна, как у енота, – от подводки, помада размазалась, тушь потекла.

Хотя мама иногда пила, она не была настоящей алкоголичкой. Просто, если оставались деньги на выпивку, она частенько перебарщивала. Пройденные сеансы психотерапии и профессиональный анализ давали основания утверждать, что маме не нужна была выпивка сама по себе, как это бывает у настоящих алкоголиков. У мамы не было необходимости регулярно впадать в алкогольное забытье. Она злоупотребляла вещами. И они губили наш дом.

– Я очень сожалею. Дарси, малыш, ты же знаешь.

– Да, знаю.

– Почитай мне, – попросила она, когда я добралась до бутылки из-под водки. – Хоть немного.

Напившись, мама всегда просила меня почитать вслух. Но только напившись. Уже десять лет она воспринимала книги – их вид, ритм повествования, – лишь когда ее мозг был в затуманенном, горячечном состоянии. А ведь английский был маминой специализацией, и это мама научила меня в три года читать.

Книг поблизости не было, ни одной в этой части дома. У мамы на то были свои причины. Но мне, чтобы почитать ей, не нужно было брать книгу в руки. Я знала достаточно всего наизусть для того, чтобы почитать маме вслух. В голове у меня было настоящее хранилище страниц и отрывков.

– Чего бы тебе хотелось сегодня?

– Что-нибудь из «Эммы».

Дарси Джейн Уэллс. Мама часто просила Джейн Остин, а потом, проснувшись поутру с похмельем, вспоминала, что терпеть не может книги.

Я же их обожала. Текст «Эммы» стоял у меня перед глазами, четкий, как на фото. Закрыв глаза, я смотрела на строчки будто через лупу – явление, которого так никто и не смог объяснить. А тем более я сама. С самого детского сада мой мозг был как банк историй. Я читала, читала и запоминала.

Глубоко вздохнув, я стала читать одну из самых моих любимых частей «Эммы». «За разговором они подошли к карете; она стояла наготове, и Эмма рот не успела открыть, как он уже подсадил ее туда. Он неверно истолковал чувства, которые не давали ей повернуться к нему лицом, сковывали язык»^[3]. Я нагнулась и подняла второй стул.

– «На себя, одну себя она сердилась, глубокая жалость и стыд владели ею».

Продолжая, я вылила оставшуюся водку в раковину, но пустую бутылку выбрасывать не стала. Мама вспомнит про нее и обязательно спросит. И расстроится, если бутылки не будет. Поэтому я поставила бутылку под раковину, где уже стояли двадцать других, тоже из-под алкоголя, и в голове у меня звучал мамин голос: «Когда-нибудь из них получатся симпатичные вазы для цветов».

Как же подступиться к кошмару с разбитыми тарелками? Вытащив мусорное ведро, я начала с крупных осколков.

– «Он уже отошел, – продолжала я, – лошади тронули. Она продолжала смотреть ему в спину, но он не оглянулся, и скоро – казалось, они не ехали, а летели – карета уже была на полпути к подножию, и все осталось позади. Эмму душила невыразимая и почти нескрываемая досада».

Маму стало клонить в сон, веки сомкнулись. Я бросилась и подхватила ее, чтобы она не упала и не поранилась об осколки. Глотая подступающие слезы, я продолжала:

– «Как никогда в жизни, изнемогала она от волненья, сожаленья, стыда».

Я убрала с маминого лица влажные пряди волос. Мы походили друг на друга не только сложением: у нас обеих была светлая кожа с розовым подтоном и золотисто-каштановые волосы с красноватым отливом. Не настолько ярким для того, чтобы назвать нас рыжими. Но достаточно заметным: Марисоль считала цвет наших волос необыкновенным и утверждала, что такой оттенок – настоящее цветоколдовство. Мамины волосы были все одной длины, до подбородка. Я носила градуированную стрижку до плеч. Я никогда не стремилась походить на эту женщину. Но, кроме меня, у нее никого не было – никого, кто уложил бы ее в постель, где она уснет до рассвета.

Мне удалось поднять ее со стула и обхватить одной рукой. Мама была такой тяжелой, что мне казалось, будто я держу несколько человек. Зажмурившись, я шепотом дочитала отрывок из «Эммы» до конца:

– «Его слова потрясли ее. Он сказал правду, отрицать было бесполезно. Она в душе сама это знала».

На заключительных словах я почувствовала, что мне уже не так тяжело. Я резко открыла глаза и с удивлением не только увидела, но и ощутила, что с левой стороны маму поддерживает Марисоль.

* * *

– Надо было макияж ей снять, – сказала Марисоль, когда мы обе уже валялись на моей кровати, лежа на животе.

Дыхание подруги пахло арбузной жвачкой. Десять минут назад мы закончили убираться на кухне и наводить порядок в квартире – ну, насколько это возможно в доме накопителя.

– Никому нельзя пренебрегать уходом за кожей, – добавила подруга.

– Ей сейчас лучше поспать. Подумаешь, один раз обойдется без своего очищающего средства «Чистка и обновление», – возразила я. Марисоль открыла было рот, но промолчала. – А что? Подруга повела плечом:

– Я вот все удивляюсь. Ее внешность… Работа…

– То есть как так вышло, что дом превратился в свалку из-за ее постоянных покупок и при этом она сама не похожа на неряху? – Ну, типа, да.

Это Марисоль верно подметила. Некоторые накопители опускались до такой степени, что даже не соблюдали элементарной личной гигиены. Мама же была стильной накопительницей: животных не подбирала и объедков на кухонной стойке не оставляла. Чтобы постоянно тратить деньги, их надо зарабатывать. Поэтому Тереза Уэллс ежедневно выходила из дома в опрятной модной одежде и шла на работу в универмаг «Мэйсиз», где возглавляла торговое представительство фирмы «Элиза Б. Косметикс». Ухоженные волосы, скулы подчеркнуты румянами «Пылкий пион», на глазах – дымчатые тени. Ни подруги с работы, ни частные клиенты не знали о ее тайне. Им, наверное, такое даже в голову не приходило.

– Ладно хоть не забывает мне домой косметику приносить, – сухо заметила я.

– Иметь – одно, а вот пользоваться – другое.

По мнению Марисоль, привычный мне блеск для губ «Элиза Б.» и тушь для ресниц – это лишь первые тридцать секунд макияжа. Подруга чуть сползла с кровати на пол и залезла в сумку.

– Нам нужен шоколад. Уже целый час, как нужен.

Она вытащила два шоколадно-ореховых батончика с карамелью, которые называла гранолой. С удовольствием взяв один, я разорвала упаковку.

Перед тем как откусить от своего батончика, Марисоль вытащила изо рта арбузную жвачку и прилепила ее на облегавший ее запястье золотой браслет. Подруга купила его, когда это было в моде, и с тех пор носила не снимая. Она часто использовала браслет именно так. Я эту манеру терпеть не могла.

– Казалось бы, со временем я должна была бы привыкнуть к… к… – Я указала на розовый комок на ее браслете. – Вот к этому.

– Я развернула жвачку, наверное, меньше чем за минуту до того, как решила, что мы проголодались. Тут еще жевать и жевать.

Я откусила от своего карамельного батончика:

– Позволь-ка напомнить тебе о том, что твоя привычка вот так сохранять жвачку обернулась для тебя провалом в глазах одной футбольной звезды, того симпатичного блондина. В девятом классе, помнишь?

Лицо Марисоль медленно расплылось в улыбке. Она шлепнулась на кровать, устремив мечтательный взгляд вверх:

– Броди Робертс. Ох, какой же он был красавец, правда?

– М-да.

Она замурлыкала, и ее воспоминания буквально ожили у меня перед глазами.

– Прямо перед тренировкой, за кортами для ракетбола, где никто вообще не ходит, потому что…

– Никто уже не играет в ракетбол, – хором закончили мы и захохотали.

– Ну так вот, – продолжала она, – у него были льдисто-голубые глаза, он гладил меня по волосам. Стояла ужасная жара, как сегодня, он склонился ко мне, я смутилась. Dios mio^[4]. Ничего удивительного в том, что я совершенно забыла про те две пластинки «Вишневой романтики».

– Которые ты быстрым движением достала изо рта. Если память мне не изменяет, сделав вид, что убираешь челку с лица? Первоклассный маневр: легким движением руки, скользнув по волосам, незаметно перемещаем «Вишневую романтику» изо рта на браслет.

– Чисто было сработано.

– Да, только, дорогая, ты сделала не так, как сделали бы девяносто девять процентов девчонок, когда их пытается поцеловать горячий парень. Они просто бросили бы жвачку на землю.

Смутившись, Марисоль сказала:

– Привычка. Я не подумала. Когда парень с такими данными пытается забраться тебе в горло, про все забываешь. Как же он хорошо целовался! Мозг превращался в желе. Ну, ты сама знаешь. – Она расхохоталась и закрыла лицо одной из вязаных декоративных подушечек.

По правде говоря, я не знала. Поцелуи, попытки забраться в горло, желе вместо мозга – ни о чем таком я не знала. Марисоль знала, что я не знаю, а я знала, что она не хотела меня обидеть, но ее слова все же укололи меня. Подруга много с кем целовалась, и я обо всем этом знала. Я тоже много с кем целовалась. И не раз безнадежно влюблялась – в книгах – в сильных, безупречных героев. Я частенько сидела до глубокой ночи с романами в мягкой обложке. Но настоящих отношений у меня ни разу не было. Слишком много было коробок в моей жизни, они мешали заглянуть за врата моего замка.

Из-за подушечки показались карие глаза со стрелками.

– Ну не могло это быть из-за жвачки.

– Он больше тебе не писал, – сказала я.

– Причина, скорее, в Хлое Кларк, а не в той жвачке.

– Это как маячок. Нельзя не заметить красную жвачку там, где ее не должно быть. Я-то тебя все равно люблю, а вот он точно обалдел.

– Ну ладно, это могло стать одним из факторов. – Марисоль вскочила. – Пора бы поесть по-настоящему. – Покончив с шоколадом, она вернула жвачку с браслета в рот и схватила мобильник. – Может, написать Брин и чего-нибудь азиатского вместе закажем? Сегодня у нее нет тренировки.

Я пожала плечами. Мы часто зависали с Брин Хамболдт. Но только не здесь. А соблазн выйти из дому и закончить день где-нибудь еще был сильным.

Марисоль окинула меня взглядом:

– Так, и во что бы такое тебя нарядить?

Я поправила черную майку и бежевые шорты:

– На мне уже есть одежда.

– Не-ет, – сказала Марисоль, медленно мотая головой. – Одно дело одежда, другое – наряд. – Она указала на шкаф. – Возьми джинсовую рубашку, которую я заставила тебя купить, и надень ее сверху, не застегивая, рукава закатай. Маечка у тебя в одном месте рваная.