Большинство приключений, запечатлённых в этой книге, не выдумано, многие случились лично со мной, остальные – с мальчиками, которые были моими одноклассниками и друзьями. Гек Финн извлечён мной из жизни целиком, Том Сойер также, если не считать, что некоторые его черты произошли от черт многих других людей – он представляет собой смесь характеров трёх славных мальчуганов, которых я знал лично, и, следовательно, он более сложен по своей человеческой архитектуре.

Все странные суеверия, которые столь дотошно описаны в этой книге, были распространены среди детей и рабов на Среднем Западе в описанный мной период, то есть тридцать или сорок лет назад.

Хотя моя книга предназначена в основном для развлечения мальчишек и девчонок, я надеюсь, что взрослые мужчины и женщины тоже не будут чураться её, поскольку львиная доля моего писательского плана заключалась в том, чтобы постараться приятно и ненавязчиво напомнить взрослым двуногим существам о том, кем они все когда-то были – просто маленькими мальчиками и девочками, и, возможно, воскресить в них то, что они чувствовали, что думали и говорили когда-то, много лет назад, и какими странными делами и играми порой были увлечены.

АВТОР
Хартфорд, 1876

Глава I

– Том!

Нет ответа!

– То-ом!

Нет ответа!

– И куда запропастился этот мальчишка? Том!

Нет ответа!

Старая леди приспустила свои очки с носа и поверх них оглядела всю комнату, потом вздыбила очки на прежнюю позицию и выглянула из-под них. Она редко или почти никогда не смотрела сквозь очки на такую мелочь, как мальчишка, они были её парадной, выходной парой, гордостью её сердца, и были созданы для «стиля», а не для применения – с таким же успехом она могла бы смотреть на Мир и сквозь закрытые печные заслонки. Какое-то мгновение она была будто озадачена, а затем сказала, не яростно, но все же достаточно громко, чтобы её услышали стену и вся мебель в комнате:

– Ну, попадись ты мне только, скверный мальчишка! Я тебе…

Она не договорила, потому что к этому времени уже наклонилась и оживлённо шуровала метлой под кроватью, порой останавливаясь из-за того, что ей не хватало дыхания. Она обнаружила там только сонную кошку.

– Нет! Мне никогда не попадались подобные мальчишки!

Она подошла к открытой двери, постояла в ней и выглянула в сад, заросший буйными помидорными лозами вперемешку с сорняками. Тома нигде не было. Тогда она возвысила голос до уровня, когда он мог быть услышан на другом континенте, и крикнула:

– То-о-о-о-м!

Позади неё послышался лёгкий шорох. Она обернулась как раз, чтобы успеть схватить маленького мальчика за край его куртки и вовремя пресечь его незапланированное бегство.

– Ну вот! Я могла бы и подумать об этом шкафе! Что ты там делал?

– Ничего!

– Ничего!? Том! Посмотри на свои руки! Посмотри на свои губы! В чём это у тебя рот?

– Не знаю, тетя!

– Ну, а я знаю! Это варенье! Варенье – вот что это такое! Сорок раз я гтвердила тебе, что если ты не оставишь в покое этот джем, я с тебя шкуру спущу! Подай-ка мне этот прутик!

Прут на секунду повис в воздухе – опасность была отчаянно близка…

– Боже мой! Тётя! Смотри сюда! Да скорей! Что у тебя за спиной?!

Старуха резко дёрнулась, обернулась, подхватив свои юбки, оглядываясь в испуге. Мальчик тотчас же бросился наутёк, мгновенно взлетел на высокий дощатый забор и был таков.

Тётя Полли на мгновение застыла в изумлении, а потом тихо рассмеялась.

– Поверить этому мальчишке… Неужели я никогда ничему не научусь? Разве он не разыграл со мной кучу фокусов, чтобы я уже не раскусила его? Но старые дураки – самые большие дурни на свете. Старого пса, вижу, не научишь новым трюкам! Но, боже мой, он никогда не повторяется, что ни день – новая каверза, кто может угадать, что у него на уме? Он словно испытывает моё терпение, изучает, как долго он может терзать и мучить меня, прежде чем я выйду из себя и разъярюсь, и он знает, что стоит только отвлечь меня на минуту или рассмешить, и я уже не в состоянии сечь его розгами. Я не исполняю свой святой родительский долг перед этим мальчиком, и это, видит Бог, абсолютная правда. Только брось ребёнка сечь – и погубишь его, как сказано в «Писании». Я знаю, что это грех, и мы будем за это наказаны оба – и мне и ему придётся гореть в аду. Он сущий бесёнок, но, боже мой! он ведь сын моей покойной сестры, бедняжка-сиротинушка, и у меня почему-то никогда не хватает духу наброситься на него! Каждый раз, когда я отпускаю его, моя совесть вопиёт от боли, и каждый раз, когда я бью его, моё старое сердце разрывается на части. Ну- и- ну, краток век мужчины, рожденного от женщины, и полон скорбей, как говорит «Писание», и я думаю, что это довольно близко к истине. Школу он сегодня наверняка прогуляет и будет шляться до вечера почём зря, и я буду не я, если не накажу его за это! Завтра я заставлю его поработать во славу Божью, завтра я, видит Бог, точно этим накажу его. Очень трудно заставить мальчика работать по субботам, когда у всех мальчиков каникулы, но он ненавидит работу больше, чем кто-либо другой, и я должна исполнить свой долг перед ним, иначе я погублю бессмертную душу этого ребёнка!

Том действительно с успехом прогулял все уроки, и при этом сумел очень хорошо провести время. Он вернулся домой как раз вовремя – чтобы помочь Джиму, маленькому вёрткому негритёнку, которому поручили на следующий день попилить и поколоть дрова перед ужином – по крайней мере, при этом он успел рассказать Джиму о своих новых приключениях, произошедших за то время, пока Джим сделал три четверти его работы. Младший брат Тома (или, скорее, его сводный брат) Сид уже закончил свою часть повинности (он подбирал и складывал чурки), потому что он был истинный тихоня и не искал приключений на свою квёлую задницу, и потому в сущности, проблем со старушкой никогда не имел.

Пока Том ужинал и крал сахар, как только выпадал случай, тетя Полли задавала ему вопросы, полные коварства и очень глубокого смысла – ей так хотелось заманить его в глубокую ловушку, и раскрыть все его тайны. Как и многие весьма наивные, простодушные души, она питала тщеславную убеждённость, что наделена особым талантом и предрасположенностью к тёмной и таинственной дипломатии, то есть любила рассматривать свои самые прозрачные детские уловки как чудеса самого изощрённого коварства.

Она изрекла:

– Том, в школе было довольно тепло, не так ли?

– Да, мэм!

– Очень жарко, да?

– Да, мэм!

– В такую жару разве ты не хотел купаться а реке, Том?

Том ощутил лёгкий тремор – тень неясного подозрения пала на него. Он внимательно всмотрелся в лицо тётки Полли, но оно к несчастью в этот момент ничего не выражало. Тогда он сказал:

– Нет,.. ну… не так, чтобы…

Пожилая леди медленно протянула руку и пощупала рубашку Тома. И подумав, сказала:

– Надо же! Даже не вспотел!

Честно говоря, ей льстило, что она обнаружила то, что рубашка сухая, и никто не догадался бы, что именно она имела в виду. Но, несмотря на это, Том сразу почуял, куда тут дует ветер. Поэтому он предвидел, каким может быть следующий шаг:

– Мы все по очереди подставляли голову под струю! У меня волосы до сих пор мокрые! Вот! Видите?

Тётя Полли с досадой подумала, что упустила из виду такую весомую косвенную улику, и следовательно поставила под угрозу всё своё расследование. И тут на неё снизошло новое вдохновение:

– Том, тебе ведь не пришло в голову расстёгивать воротник рубашки, там, где я её пришила, чтобы подставить голову под струю, не так ли? Ну-ка, расстегни куртку!

Тревога на мгновение сошла с лица Тома. Он расстегнул куртку. Воротник его рубашки был надёжно зашит!

– Том! Тебе не надоело? Ну, иди, хватит! Я убедилась, что ты прогуливал школу и просто пошёл купаться в речке! Но я прощаю тебя, Том! Я думаю, что ты, как говорится, что-то вроде драной кошки – лучше, чем выглядишь на самом деле! Иди, плутишка!

Она с одной стороны сожалела о том, что её проницательность пропала втуне, и с другой – радовалась тому, что Том на этот раз оказался послушным пай-мальчиком.

Но тут на свою голову в разговор встрял Сид:

– Ну, если мне память не изменяет, вы, тётя, пришивали ему воротник белой ниткой, а тут она почему-то чёрная!

– Да, и вправду, я ведь шила белой ниткой! Том!

Но Том не стал дожидаться продолжения бала. Вылетая за дверь, он крикнул:

– Сид, я вздую тебя за это!

В безопасном месте Том осмотрел своё ноу-хау – две большие иглы, которые были воткнуты за лацканом его пиджака и обвязаны ниткой – одна нитка была белой, а другая чёрной. И тут Том посетовал:

– Она бы ни за что не заметила, если бы не этот чёртов Сид! Чёрт возьми! Иногда она шьёт белым, а иногда чёрным. Поди запомни тут, чем она там штопает! Мне бы хотелось, чтобы она придерживалась хоть какой-то системы, логики, и шила либо тем, либо этим – а так запутаешься с ней! Но держу пари, я ещё прибью тебя, Сид, за это! Я тебе покажу, чёрт подери, где раки зимуют!

Нет, Том явно не был образцовым деревенским пай-мальчиком! Однако теперь он очень хорошо познал подлость образцового мальчика – и сразу возненавидел его!

Однако минуты через две, а то и меньше, он позабыл обо всех своих бедах. Не потому, что его беды были для него хоть на йоту менее тяжелы и горьки, чем беды, наваливающиеся порой на обычных взрослых людей, а потому, что новый и ещё более сильный интерес смёл их и на время вытеснил из сознания – точно так же, как старые человеческие несчастья забываются по мере поступления новых бед. Этот новый интерес заключался в открытии ценной новинки – нового вида свиста, который он только что почерпнул у одного негра, и теперь Том очень страдал, не имея возможности потренироваться в свисте без чьих-то помех. Особенность свиста заключалась в своеобразном птичьем подголоске, в какой-то жидкой, тонкой трели, производимой прикосновением языка к нёбу через короткие промежутки времени прямо посреди мелодии, читатель наверняка помнит, как всё это делается, если ему повезло быть мальчиком. Усердие и вдохновение вскоре принесли свои результаты, и он зашагал по улице с губами, исполненными божественной гармонии, и душой, полной благости и смирения. Он чувствовал себя так, как чувствует себя астроном, открывший новую планету – но без сомнения, затей они соревноваться в этом, более сильное, глубокое и чистое удовлетворение почти наверняка получил бы маленький мальчик, а не за старый, замшелый астрономом.

Летние вечера такие тягучие. Было ещё светло. Вдруг Том перестал свистеть. Перед ним стоял незнакомец – мальчик чуть крупнее его. Новоприбывший любого возраста и пола всегда вызывал острое, непреодолимое любопытство в бедной захудалой деревушке, которая почему-то носила гордое название – город СанктЪ-ПетербургЪ. Этот мальчик тоже был очень хорошо одет – очень хорошо одет – и это в будний день! Это было просто поразительно! Его фуражка была изящной и новой, очень дорогой и качественной вещицей, застёгнутая на все пуговицы синяя суконная курточка тоже блистала новизной и была такой ужасно аккуратной, как, впрочем, и панталоны. Он был в новеньких башмаках – а ведь сегодня была только пятница! На нём был даже галстук – яркая красная ленточка на шее. У него был отвратительно городской вид – прикид модного городского пижона, и осознание этого мгновенно разъело все жизненные силы Тома. Одновременно это разъярило его. Чем больше Том разглядывал это овеществлённое великолепие, это омерзительное чудо, тем выше он задирал нос при воспоминании о своём собственном наряде, и чем более сиял наряд его визави, тем более убогим и жалким казался ему его собственный вид. Ни один из мальчиков не произносил ни слова. Если один двигался, другой вторил ему, но всё только боком, по кругу, они всё время стояли лицом к лицу и пристально вперивались в глаза друг другу. Наконец Том сказал:

– Я тебя вздую!

– Посмотрим! Попробуй вздуть!

– А вот и вздую!

– Ни черта у тебя не выйдет! Не вздуешь!

– Да нет, вздую!

– Не вздуешь!

– Вздую!

– Не получится! Не вздуешь! А ты попробуй!

– И попробую!

– Давай! Попробуй! И не вздуешь!

Неловкая пауза.

Потом Том и говорит:

– Как тебя звать?

– Не твоё дело!

– Я покажу тебе, чьё это дело!

– А ну попробуй!

– Если ты не заткнёшься, я тебя вздую!

– Не болтай много! Ну же! Давай!

– О, я вижу, ты считаешь себя чересчур умным, не так ли? Я мог бы свалить тебя одной правой, а левую привязать за спиной, если бы захотел!

– А почему бы тебе не захотеть? Ты ведь говоришь, что можешь меня вздуть? Вздуй!

– Ну, я так и сделаю, если ты будешь валять со мной дурака!

– О да! Насмотрелся я на таких расфуфыренных страусов!

– Умник! Ты думаешь, что теперь ты король, не так ли? О, какая у него шляпа!

– Возьми-ка мою шляпу, если она тебе нравится! Я тебя мигом укорочу – и любого, кто осмелится, он будет лизать яйца!

– Ты лгун и подонок!

– Сам такой!

– Ты болтливый лжец и не смей трогать это!

– Давай, вали отсюда!

– Слушай! Если ты мне ещё раз обзовёшься, я тебе кирпичом башку расквашу!

– О! А получится?

– Ещё как! Ещё как расшибу!

– Тогда почему бы тебе этого не сделать сейчас же? Ты всё время болтаешь, а на деле – ты пустышка! Слабак! Бояка!

– Сам ты трус! А я не боюсь!

– Ой, ли?

– Я – нет!

– Боишься! Я вижу тебя насквозь! Трус!

Ещё одна визжащая пауза. Они ещё шустрее шныряли вокруг друг друга и ещё свирепее пожирали друг друга выпучёнными глазами. Вскоре они уже стояли, толкаясь плечами.

Том сказал:

– Убирайся отсюда!

– Сам убирайся!

– Не уберусь!

– Я тоже!

Так они и стояли, каждый с ногой, поставленной под углом, как скоба, и оба пихались изо всех сил, и смотрели друг на друга с такой крутой ненавистью, что любо-дорого было смотреть. Но ни один из них не смог получить преимущества. После долгой борьбы, когда оба, распалённые, багровые от усилий, наконец ослабили натиск, Том сказал вкрадчиво:

– Ты трус! Жалкий щенок! Я скажу своему старшему брату, и он поколотит тебя одним мизинцем, я его позову, говорю! Смотри у меня!

– Плевал я на твоего старшего брата! У меня тоже есть брат, который ещё больше, чем твой, и больше того, он зашвырнёт тебя через забор!

(Оба брата сугубо выдуманные персонажи)

– Лжёшь!

– Говори – не говори, у тебя всё трёп!

Том провел большим пальцем ноги линию в пыли и сказал:

– Если осмелишься перешагнуть через это, и я отмутужу тебя так, что ты не встанешь после! На карачках у меня будешь ползать! Горе тому, кто преступит эту черту!

Новенький быстро переступает черту и заявляет:

– Раз ты уже сказал, что отмутузишь, давай посмотрим, как у тебя это получится!

– Не толкайся, поберегитесь лучше!

– Ну, уж если ты уже сказал, что что-то сделаешь, -то почему не делаешь?

– Клянусь Джинго! За два цента сделаю!

Новенький вынимает из кармана два больших медяка и с насмешкой протягивает противнику.

Терпеть такое было просто невозможно!

Тут Том бросился и повалил того на землю. Через мгновение оба мальчика катались и кувыркались в грязи, схватившись вместе, как кошки, и в течение минуты они дергали и рвали друг друга за волосы и драли одежду, били и царапали носы и уши, и покрывали себя пылью и славой. Вскоре сумятица и туман неясности стал рассеиваться, и Том оказался сидящим верхом на новичке и непрерывно колотящим его кулаками.

– Кричи «сдаюсь»! – повелевал он.

Мальчик тщетно пытался вырваться. Он плакал от унижения и ярости.

– Кричи «сдаюсь!» – орал Том, продолжал молотить врага кулаками.

Наконец боец издаёт сдавленное «Сдаюсь!» и Том отпускает его с презрительным наущением:

– Пусть это послужит тебе хорошим уроком! Выбирай лучше, с кем можно валять дурака, а с кем – нет!

Новичок отползает, отряхивая пыль с одежды, всхлипывая, шмыгая носом и время от времени оглядываясь, потом отбегает на приличное расстояние, качая головой и угрожая, что он сделает с Томом, когда поймает его в следующий раз. На что Том отвечает ему насмешкой и пускается в путь с высоко поднятой головой, и как только он поворачивается к тому спиной, тот хватает каменюгу и швыряет её, и каменюга попадает Тому между лопаток, а тот потом разворачивается и убегает во все лопатки.

Том гнал предателя до самого дома и таким образом узнал, где он живёт. Затем он некоторое время слонялся у ворот, призывая врага проявить благородство и выйти наружу, чтобы принять открытый, честный бой, но тот только строил ему через окно мерзкие рожи и отказывался выйти. Наконец появилась мамаша врага, назвала Тома ублюдком, злобным, гадким уродом и приказала ему убираться восвояси. И Тон ушёл, но предупредил, что теперь будет всё время караулить этого урода и в конце концов задаст-таки ему жару.

В тот вечер он вернулся домой довольно поздно и, осторожно забравшись в окно, обнаружил засаду в лице своей тётки, и когда она увидела, в каком состоянии парадный костюм Тома, её решимость превратить его субботние каникулы в адскую каторгу, стала непреклонной и твёрдой, как алмаз.

Глава II

Наступило субботнее утро, и весь подлунный мир был весел, блистателен и полон жизни. В каждом сердце звучала песня, и если сердце было молодо, то музыка звучала и на устах. В каждом лице была радость, в каждом шаге – веселье. Акация была в цвету, и аромат белых шаров наполнял воздух. Кардиффский Холм, вздымавшийся за деревней, был покрыт яркой зеленой шерстью и лежал столь далеко, чтобы поневоле издали казался желанной Обетованной Землёй, землёй мечты, манящей и прекрасной.

Том появился на улице с ведром краски и кистью на длинной деревянной ручке. Он окинул взором бесконечные доски забора, и остатки былой радости мгновенно испарились. Глубокая печаль овладела душой Тома. Тридцать ярдов дощатого забора высотой в девять футов! Это была катастрофа! Всё рухнуло! Жизнь вдруг показалась ему пустой, бессмысленной шуткой, а существование – тягостным, бессмысленным бременем. Вздохнув, он обмакнул кисть и ме-е-едленно провёл ею по кромке самой верхней доске, потом повторил операцию, повторил ещё раз, и ещё, сравнил жалкую белую полосу с простирающимся до горизонта континентом небеленого забора и вконец обескураженный и убитый, бессильно опустился на деревянный ящик.

Джим вприпрыжку выскочил из ворот с жестяным ведром и запел «Девочек из Буфало». Носить воду из городского насоса всегда было самой ненавистной для Тома работой, но теперь она не казалась ему таковой. Он вспомнил, что у насоса всегда собиралась дружная компания. Белые, мулатки и негритянки, гомоня, ожидая своей очереди, сидели, шутили, отдыхали, обменивались игрушками, ссорились, дрались и прыгали. И он вспомнил, что хотя насос находился всего в ста пятидесяти ярдах от него, Джим никогда не возвращался домой с ведром воды раньше, чем через час – и даже тогда кто-то обычно должен был идти за ним.

Том сказал:

– Послушай, Джим, я принесу воды, если ты побелишь немного вместо меня!

Джим покачал головой и сказал:

– Не могу, Масса Том! Старая миссис, она сказала мне, что я должен идти прямо к насосу, и не отвлекаться ни на что по пути и перестать дурачить всех подряд. Она сказала, что наверняка Масса Том будет приставать к тебе с просьбами побелить забор, так ты его совсем не слушай, потому что у него свои дела, а ты иди своей дорогой и не оборачивайся! Ещё она промычала, что сама выползет поглазеть на твою побелку!

– Оу, а ты плюнь на то, что она говорит, Джим! Она всегда так говорит. Дай мне ведро – я мигом слетаю! Она никогда не узнает об этом!

– О, Масса Том, я не могу! О, миссис такая строгая, она бы мне всю голову оторвала! Как пить дать, она бы так и сделала!

– Она? Оторвала голову? Она никогда никого пальцем не тронула! Так, иногда бьёт наперстком по башке, и кого это колышет, хотел бы я знать!? Она говорит, по правде говоря, ужасные вещи, но от говорильни, как говорится, голова не отлетит – во всяком случае, от напёрстка не так уж и больно, если она к тому же не плачет! Джим, хочешь, я покажу тебе истинное чудо? Я дам тебе… целый алебастровый шарик!

Джим начал колебаться.

– Белый алебастровый шарик! Такой, что закачаешься!

– Боже мой! Говорю вам, Масса Том, шарик, оно конечно, хорошо, шарик – это вещь стоящая! Что спорить! Но Масса Том, я по-прежнему побаиваюсь старой миссис и её свирепого гнева!

– И, кроме того, если надумаешь,.. я покажу тебе… прекрасный нарыв на ноге!

Джим не был ангелом, он был всего лишь обычным простым человеком… Да! Соблазн был слишком велик! Для него он был практически непереносим. Джим поставил ведро на землю и зажал в кулак алебастровый шарик, с живейшим интересом склонил голову, с живейшим любопытством посматривая, как Том разматывает повязку на ноге. Но насладиться зрелищем ему не пришлось. В следующее мгновение Джим уже летел вдоль по улице с ведром в руках, и болью в затылке, а Том принялся энергично возить кистью по забору, в то время, как тётя Полли покидала поле битвы с воинственной туфелькой в руке и лютым торжеством во взоре.

Надо констатировать, что энергии у Тома хватило ненадолго. Он стал мечтать о том, как весело ему предстояло провести этот день, и его печаль возросла, будто опара на дрожжах. Скоро свободные мальчики будут слоняться по улицам, встревая в разные восхитительные драки, будут смеяться над ним за то, что он должен быть рабом в то время, когда они свободны, как птицы – сама эта мысль сжирала его, как огонь. Он достал из кармана все свои мирские сокровища и стал инвентаризировать их – обломки игрушек, шарики и всякий прочий сор, в принципе, вполне достаточно, чтобы оплатить часть работы, но катастрофически мало, чтобы купить хотя бы полчаса абсолютной свободы. Поэтому он вернул свои скудные сокровища в карман и в душе почти отказался от мысли подкупить мальчиков. И в этот мрачный и воистину безнадежный момент на него снизошло вдохновение! Не что иное, как великое, божественное, неземное вдохновение!

Он взял кисть и с радостной улыбкой спокойно принялся за работу. Вскоре показался Бен Роджерс – тот самый мальчик, насмешек которого Том опасался больше всего. Походка у Бена воздушно легка, он не шёл, а летел, прыгая и приплясывая по пути, и по его прыжкам было понятно, как легко сейчас у него на душе, и как огромны и вместительны его жизненные притязания. Он ел яблоко и время от времени издавал протяжный мелодичный вопль, сопровождаемый глубоким динь-дон-дон, динь-дон-дон, ибо этим он изображал пароход. Подплыв ближе, он сбавил ход, выплыл к фарватеру улицы, сильно накренился на правый борт и на крейсерской скорости обогнул жалкую дырявую посудину Тома, подавая сигналы с большой помпой, как будто он был не какой-нибудь жалкой лодчонка в заливе, а настоящим, глубоко сидящим в воде огромным, прекрасным пароходом, уж никак не меньше «Большой Миссисипи», ушедшей под воду на целых девять дюймов. Он был одновременно и капитаном, и матросом, и ещё чёрт знает чем, так что ему приходилось представлять себя одновременно стоящим на своей собственной палубе и отдающим приказы и самому исполняющим их.

– Стоп машина! Сэр! Тинг-А-Линга -Линг!

Пароход развернулся, и медленно подъехал к тротуару.

– Задний ход! Тинг-А-Линга-Линг!

Руки парохода выпрямились и прижались к бокам.

– Поворот! Прав-во руля! Не мешкай, чёрт бы тебя побрал! Задний ход! Тинг-А-Линга-Линг! Чу! Ч- чу! Вау! Чу-уууу!

Его правая рука тем временем выписывала величественные круги, ибо она обязана была изобразить сорокафутовое корабельное колесо.

– Лево руля! Ш-шшшш! Где ты, Джим, чёрт бы тебя побрал? Тинг-а-Линга-Линг! Чау-ч-чау-чау!» Теперь левая рука начала описывать круги, демонстрируя усиленное вращение другого колеса.

– Правый борт! Стоп-машина! Все на палубу! Тинг-А-Линга-Линг! Стоп! Право руля! Давай вперёд, полный ход! Стоп машина! Да пошевеливайтесь вы там, чёртовы увальни!! Тинг-А-Линга-Линг! Чау-ау-ау! Эй, ты, там! Прось с моих глаз! Живо, говорю! А ну брысь! Носовой швартов, мать вашу! Отдать швартовы! Да пошустрее же, говорю!! Держаться фарватера! Что ты там потерял? Накинь канат на столб! Задний швартов! Да не мешкай же! Глуши мотор! сэр! Тинг-А-Линга-Линг! Не надо! Отпусти! Не надо! (пробуя калибровочные краны).

Том продолжал белить, не обращая внимания на наехавший на берег пароход. Минуту Бен с удивлением смотрел на Тома, а потом сказал:

– Ты влип, я вижу? Попался, который кусался, не так ли?

Нет ответа. Том окинул свое последнее прикосновение кисти взглядом истинного художника, затем ещё раз осторожно взмахнул кистью, провёл по картине и, как и прежде, придирчиво оглядел результат. Бен встал рядом с ним. У Тома потекли слюнки от желания съесть яблоко, но он продолжал вдохновенно творить. Тут Бен и говорит:

– Привет, старина, работёнку подкинули, подфартило тебе, а?

Том внезапно повернулся, и как будто с трудом отрываясь от любимого дела, рассеянно заметил:

– А, это ты, Бен!? Я и не заметил тебя!

– Послушай, Том… Я иду… купаться… Да!.. Разве ты не хочешь поплавать? Но, конечно, тебе надо работать, не так ли? Конечно, ты бы хотел поплавать, а?

Том немного поразмыслил над словами малыша и сказал:

– А что вы, сударь, называете работой?

– А это, что, разве это не работа?

Том снова принялся за побелку и, нанося кинжальные удары кистью, небрежно ответил:

– Ну, может, так оно и есть… А может, и нет… Одно скажу, заниматься этим мне нравится!

– Да ладно, я вижу, ты просто не хочешь говорить… что в этом может нравится?

Кисть продолжала прилежно шмякать по забору.

– Нравится? Ну, я не понимаю, почему мне это не должно нравиться!?.. Разве у обычного мальчика каждый день есть шанс белить забор?..

Это выставляло дело в совсем Новом Свете. Бен от неожиданности перестал грызть яблоко, и у него отвалилась челюсть. Том изящно водил кистью взад и вперёд – отступал назад, чтобы насладиться эффектом, добавлял штрихи там и сям, и снова отступал, чтобы насладиться общим впечатлением. Бен следил за каждым его движением и всё более и более заинтересовывался, всё более и более увлечённый происходящим. Наконец он сказал:

– Послушай, Том, дай мне немного побелить!

Том задумался, хотел было согласиться, но передумал:

– Нет… нет… к сожалению… я думаю, у тебя вряд ли получится, Бен!.. Ты не обижайся, старина! Видишь ли, тётя Полли ужасно придирчива ко мне… этот забор… он прямо здесь, на улице… ты знаешь сам… если бы это был забор на заднем дворе, я бы не возражал, и она бы в принципе не возражала… да, но тут она ужасно придирчива… забор выходит прямо на улицу… это нужно делать очень-очень аккуратно, работа должна быть филигранной, я думаю, что нет ни одного мальчика из тысячи, может быть, из нескольких тысяч, который мог бы сделать это так, как надо…

– Да? Но неужто это так? Ну, дай-ка я попробую! Одну минутку? Только самую малость! Том, я бы тебе позволил, если бы ты был на моем месте! А, Том?

– Бен, я бы с удовольствием, честное индейское, но тётя Полли… Ну, вот посуди сам, Джим хотел это сделать, но она не позволила ему, Сид хотел, а она и Сида не подпустила к забору на пушечный выстрел! Разве ты не видишь, в каком я положении? Я поручу тебе красить забор и тут что-то случиться? А?

– О, чёрт, Том, я буду аккуратен, как никто! Ну, дай мне попробовать! Один разочек! Скажи «да» – и я дам тебе сердцевинку вот этого яблока!

– Ну, вот… опять… нет, Бен, не надо, я боюсь…

– Я дам тебе всё яблоко!

Том отдал кисть с неохотой на лице, но с ликованием в сердце. И пока покойный пароход «Большая Миссури» работал, пыхтел и потел на Солнце, неподалеку отставной художник сидел на бочке в благодатной тени, болтал ногами, хрустел яблоком и планировал совращение ещё нескольких невинных трудоголиков. Недостатка в человеческом материале не было, время от времени в его паучьи сети попадались мальчишки, они приходили посмеяться, но оставались белить. К тому времени, когда Бен вырубился от усталости, Том обменял страсть Билли Фишера красить на воздушного змея в прекрасном состоянии, а когда и тот выбился из сил, его место занял Джонни Миллер, купивший место у забора за дохлую крысу на длинном шнуре, чтобы удобно вертеть ею, и так далее, и тому подобное, и так далее час за часом. И когда наступил полдень, от того, чтобы было маленьким, бедным, нищим мальчиком утром, к полудню не осталось и следа – перед нами теперь был Том, буквально купавшийся в роскоши и обретшим невиданные богатства. Кроме всего остального, ему теперь принадлежало двенадцать алебастровых шариков, часть арфы, кусок синего бутылочного стекла, чтобы смотреть сквозь него на Солнце, катушка-пушка, ключ, который ничего не отпирал, кусок мела, стеклянная пробка графина, оловянный солдатик, пара живых головастиков, шесть печений, жалобный одноглазый котёнок, медная дверная ручка, собачий ошейник (но без собаки), ручка от ножа, четыре куска апельсиновой корки и ветхий античный оконный переплёт.

Всё это время Том приятно и весело проводил время в хорошей, сильно разросшейся компании соискателей, и о чудо, на заборе было целых три слоя побелки! Если бы у Тома не кончилась побелка, он бы разорил всех мальчишек в городе.

Из всего произошедшего Том сделал вывод, что этот мир в конце концов не так уж и плох. Сам того не ведая, он открыл великий закон человеческого бытия, а именно – для того, чтобы заставить любого делать нужное тебе, желательно сделать это труднодостижимым! Если бы он был рождён таким же великим и мудрым философом, как автор этой книги, то понял бы теперь, что работа – это то, что мы обязаны делать, но не хотим, а игра – то, что мы не обязаны делать, но желаем! И это помогло бы ему понять, почему ваять искусственные цветы или вращаь жернова на мельнице – это работа, в то время как сбивание кеглей или восхождение на Монблан – это всего лишь развлечение. В Англии есть богатые джентльмены, которые летом бесплатно правят четвёркой лошадей в омнибусе и проделывают по двадцать-тридцать миль в день, на жаре и в холоде, и это только потому, что эта привилегия стоит им немалых денег, но стоит только предложить им плату за эту работу, как они уволятся с такой службы со скандалом.

Мальчик немного поразмышлял над существенной переменой, происшедшей в его мирских обстоятельствах, а затем отправился в штаб – квартиру, чтобы доложить вождю об окончании работы.