«Не от мировых вопросов люди топятся, стреляются и сходят с ума».
и любое животное, испытывать восторг от существования. Испытывать счастье, если все хорошо. И бороться, если плохо. Но хандрить?! Когда даже насекомое, которому дано всего четыре часа жизни, ликует на солнце! Нет, я не мог родиться таким уродом
И вдруг мне показалось, что я не мог родиться таким несчастным, таким беззащитным. Я мог родиться слабым, золотушным, я мог родиться с одной рукой, с одним глазом, без уха. Но родиться, чтоб хандрить, и хандрить без причины – оттого, что мир кажется пошлым! Но я же не марсианин. Я дитя своей земли. Я должен, как
Под грохот пушек я пишу значительно хуже.
Короче говоря, я стал считать, что пессимистический взгляд на жизнь есть единственный взгляд человека мыслящего, утонченного, рожденного в дворянской среде, из которой я был родом.
Но ведь гитлеризм не имеет своей философии. Он «с бору и с сосенки» нахватал чужие мысли.
Я разгадывал науку веселой и счастливой жизни, удивлялся, как люди, жадные счастья, немедленно убегают от него, встретившись с ним…»
Философия Толстого была религия, а не наука. Это была вера, которая ему помогла.
День. Солнце. Я иду по Невскому. Навстречу идет С. Есенин. Он в элегантном синем пальто с поясом. Без шляпы. Лицо у него бледное. Глаза потухшие. Он медленно идет. Что-то бормочет. Я подхожу к нему. Он хмур, неразговорчив. Какое-то уныние во всем его облике. Я хочу уйти, но он не отпускает меня. – Вам нехорошо? Вы нездоровы? – спрашиваю я его. – А что? – тревожно спрашивает он. – У меня плохой вид? И вдруг смеется. Говорит: – Старею, милый друг… Скоро ударит тридцать…
Так, например, в нашей социалистической стране люди избавились от основного страха, связанного с поисками работы, а стало быть, и питания. И в этом отношении у нас нет людей, которые страшились бы за свою судьбу.