Эдуард Веркин

Моя бабушка писала чудесные письма. Я летал к ней

Не ходите по дорогам юности, в конце этих дорог всегда

многогранная пирамида, возвышающаяся над землей на полтора

Клопы, похоже, кусали всех великих русских писателей. Равно как и все великие русские писали про клопов. По мере того как со страниц романов исчезали клопы, исчезала и литература.

Конец света – это тоска. Ничего веселого. Тоска и мертвецы. Подвижные мертвецы… – он указал на меня. – И уже неподвижные, – он указал на бревна, колышущихся в гавани, как прибрежный мусор.

его просто, но одновременно со вкусом

с помятым творческим лицом. Это у них тоже так заведено, чтобы подчеркнуть терзания. Но сегодня что-то слишком. Видимо, творческий кризис.

Синцов вдруг услышал, что Грошев рассказывает это совершенно спокойно, без хвастовства и азарта, холодно и посторонне, точно не о себе. Или о другом себе, который был прежде, но которого осталось не густо. И дыхание даже не очень сбилось. – Почему? – поинтересовался Синцов. – Чутье? То самое? – Ага, чутье, а как еще? Голова… голову точно ногтями начинают чесать, так вот. Грошев сильно почесал голову, сорвался, отплыл, двумя гребками вернулся к тросу. – Я Лобанову предложил притормозить на пару лет, но у Лба уже руки горели, хотел плазму на стену, хотел в Halo погонять. Я его пожалел, сразу дал три номинала не сходя с места. Он от радости прыгал. А мне достались шесть мешков и скандал – я ведь деньги у отца без спроса взял. – А потом? – Потом было смешно. Грошев закрыл глаза.

Хочу спросить тебя как рыбак рыбака: ты когда-нибудь на рыбалке был?

почти всегда холодно, даже летом. Я прячу аппарат в футляр. – Понятно. – Вовка снова смотрит на сундук. – В общих чертах. Погано, наверное? – Наверное. Все время надо куда-то идти, каждый день, и все время ты отчего-то просыпаешься, каждый день по пять раз просыпаешься… Короче, ты больной, с распухшей головой бредешь по снегу через вечный понедельник. При этом понимаешь, что вторника может и не  случиться.