Вирджиния Вулф

Разве мог сотворить этот мир какой-нибудь бог? Умом она всегда понимала, что в мире нет ни смысла, ни порядка, ни справедливости – лишь страдания, смерть, нищета. Она знала, что мир не гнушается никакой низостью. Она знала, что любое счастье недолговечно.

Потратив утро на битву с письмом, несколько раз начиная и разрывая бумагу в клочья, она как никогда ощутила тщету женских потуг и вспомнила про Хью Уитбреда, владевшего – в чем не посмел бы усомниться никто – искусством составления писем в «Таймс

На чердаке яблоки. Так что снова вниз. Сад,

Я смотрела, как за окном в густой толпе людям иной раз приходилось пробивать себе дорогу плечом. Жизнь и для мужчин, и для женщин – постоянная, чертовски трудная борьба. И она требует недюжинной силы и отваги. А больше всего нам, жертвам иллюзий, нужна уверенность в себе. Без нее мы беспомощны, словно младенцы в колыбели. Как побыстрее выработать в себе это неосязаемое, но такое ценное, качество? Решить, что другие ниже тебя. И взращивать чувство врожденного превосходства над другими, к примеру, за счет богатства, титула,

Окажись под рукой пепельница, не пришлось бы стряхивать пепел в окно, а значит, я и не заметила бы во дворе бесхвостую кошку. Наблюдая за тем, как крадется это кургузое животное, я вдруг ощутила, что настроение мое меняется. Будто на все вокруг легла тень. Возможно, действие превосходного рейнвейна стало ослабевать. Глядя, как мэнская кошка1 остановилась посреди газона, словно тоже вдруг усомнившись в окружающем мире, я почувствовала – что-то изменилось, чего-то не хватает. Но что же изменилось и что исчезло, спрашивала я себя, прислушиваясь к разговорам. Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось перенестись из этой комнаты в прошлое, в довоенную эпоху, и вспомнить еще один обед, который устроили в очень похожих интерьерах – но все же других. Все было другим. Гости меж тем продолжали беседовать, их было много, все были молоды, кто-то одного пола, кто-то – другого; беседа текла неспешно, привольно, благожелательно. Слушая, я мысленно сравнивала ее с той, другой беседой, и понимала, что она – законная наследница первой. Все осталось прежним, ничего не изменилось, и все же в этот раз я прислушивалась даже не к словам, а к журчанию, плеску за ними. Все верно, перемена крылась именно здесь. До войны на подобном обеде люди говорили бы о том же, но их речи звучали бы иначе, поскольку в те дни им сопутствовал своеобразный музыкальный призвук, волшебно преображавший сказанное, словно кто-то мурлыкал под нос мелодию некой песни. Можно ли выразить этот призвук словами? Возможно, если обратиться к поэзии…

Гитлеров плодят рабы и рабыни.

Занятно, что, так редко получая по почте что-нибудь стоящее, мы вечно в ожидании писем.