Владислав Конюшевский

никогокрышу хотят забраться и оттель уже окошко попробовать выбить. Там и доска потоньше, и запор должон быть похлипче… Я уважительно протянул: – Офигеть, страсти какие… И кивнув на прощанье, двинул к

Наибольшие зверства творили как раз не «лапотники» или заводчане, а вот такие серые мышки, в прошлой жизни ничем особо не выдающиеся. Работающие клерками или приказчиками за небольшую копеечку и живущие в основном на деньги родителей. Им совершенно не нравилась окружающая действительность, но, честно говоря, вовсе не из-за угнетенного народа. Плевать они на него хотели. Мышек сильно задевало, что им, столь ярким и самобытным, для того, чтобы хоть чего-то добиться, приходилось пахать на обрыдлой работе. А ведь они видели тех, кому все жизненные блага доставались без всяких усилий. Разные там купцы, спесивая аристократия и даже владелец лавки или начальник конторского стола, в которой вынуждена была прозябать «яркая» личность.

запираться не стал, поясняя, что если белые меня хотели шлепнуть, то никаких теплых чувств к ним испытывать не могу. Ибо не мазохист. Про род занятий до революции отговорился беспамятством, кивнув при этом на Бурцева. Тот подтвердил. А чего бы ему не подтвердить, когда они ночью явно про меня разговаривали. В общем, так и шли без всяких приключений. Лапин все восторгался моей прытью и блатовал идти в их ряды. Я же поражался про себя неразборчивостью красных. Вот так вот подобрать человека, считай на дороге, и тут же объявить его своим соратником. Исходя лишь из слов студента да моих желчных замечаний и комментариев. Ну да. Предрек я поражение Белому движению. Обосновал его с точки зрения логики. Аргументированно поспорил о реальности мировой революции и возможности построения даже не коммунизма, а социализма, в отдельно взятой стране. Но ведь это не значит, что я стал членом партии с восемьсот лохматого года. Комиссар же вел себя именно так, как будто встретил старого партийного товарища. Сам-то он вступил в партию еще в двенадцатом году. И в подпольной работе участвовал. И на каторге был. А потом Лапин неожиданно выдал гипотезу, что, исходя из моей общей политической подкованности, я наверняка тоже из их когорты. И не помню этого, потому что после тяжелого ранения (или контузии) память потерял, а если бы не чудотворная бабка, то вообще загнулся бы. Даже мои технические знания в тему пришлись. Дескать, не мог обычный человек так разбираться в моторах. Значит, я с ними дело имел. То есть рабочим был. Пролетарием. Но обычный пролетарий не в состоянии настолько

историю. Но сейчас… Епрст! Ведь еще два часа назад чинно кушал суп с клецками, переругивался с Зойкой и думать не думал, что, зайдя в гости к соседу, получу предложение, как будто взятое из фантастических книг. Тряхнув головой, я покосился на папку. Да уж, кто бы мог подумать… Но сейчас я слишком перевозбужден, чтобы ее читать. Так что надо как-то отвлечься и уже потом, на свежую голову, заняться изучением

Связан Ломзицкий с АК, не связан – время покажет. А пока мы будем блюсти свой участок ответственности и наблюдать

вот этих спокойных и основательных мужиков запомню на всю жизнь. Потом часто примерял на себя их поведение и не мог найти ответа – смог бы так же? Не в ажиотаже боя, когда адреналин только из ушей не лезет, а вот так, осознанно, не торопясь и точно зная, что второй жизни в запасе нет. Даже самому себе ответа дать так и не получилось…

гораздо старше моего, или плотно замотаны в смирительную руба… в смысле в пеленки. Зато теперь я могу с уверенностью сказать: распакованные груднички – это страшная штука! Там ведь рука – как мой палец, шейка – тоньше гранатной рукоятки раза в два, крохотные ножки, согнутые крендельком, да еще ко всему прочему он шевелится!! И от этого в голове бьется лишь одно – не дай бог уронишь! Хочется ухватить ношу покрепче, но тут сразу же возникает другая мысль – а вдруг сломаешь что-нибудь? М‑да… тут уже не до глазок с носиками, тут бы только сына без повреждений удержать да панику свою