Loe raamatut: «Рассказы за 4 лайка»

ОДУВАНЧИКИ

– Дед или бабка?

– Чего?

Илюша поднимает сонные глаза на дедушку и тут же морщится от яркого солнца. Так жарко и душно, как в мешке, что дед с внуком сползли со скамейки на прохладную траву и долго сидели, молча прислонившись к беленому палисаднику. Трудиться сегодня было совершенно невозможно, да и погода, бог дал, позволила переделать всю работу наперед. Красная ниточка ртути в термометре, как тонкая гусеница на черемухе, тянулась к сорока. И лежать бы сегодня до вечера под тенью кустов.

– Дед или бабка? – дед Христик упрямо протягивает мальчику одуванчик.

– Ну, пусть будет дед!

Илюша недоверчиво смотрит на пушистый, как кроличья лапка, белый цветок, мол, стоит ли эта игра внимания? Весь день палит, что лишний раз и шевелиться не хочется. Вдали, на объездной гравийной дороге проехала первая машина за полчаса, подняв серый собачий хвост пыли. Прохожих так и вовсе не было с самого утра. Тоска. Только ласточки всё так же резво пикируют к земле.

– Дуй! – дед улыбается.

Илюша весь в сомнениях: не дурачат ли его?

– Ну же!

Илюша набирает полный рот воздуха и дует на одуванчик. Дед Христик внимательно рассматривает остатки пуха на несчастном цветке.

– Кажется, бабка…

– Это ещё почему? – Илюша приподнимается на колени и тоже разглядывает цветок.

Дедушка делает вид, что не слышит.

– Ну, точно! Бабка! Определенно бабка! – подводит итог с видом опытного ботаника.

– Да почему же? – Илюша возмущенно вскакивает на ноги.

Дед смотрит на него и смеется. Гладит по светлой голове. Вытирает щеку – Илюша где-то запачкал.

– Смотри, – дед жестом предлагает Илюше сесть обратно. – Если бы ты сдул весь пух, то получилась бы лысина, как у деда. А ты тут оставил немного, прямо на макушке, как у бабки! Понимаешь?

Илюша немного думает, затем заливается звонким смехом на всю улицу.

– Так что ж ты, деда, сразу не сказал? Я бы тогда посильнее дунул! Я если б захотел, я бы со всей поляны бы сдул одуванчики!

– Как тот волк в сказке?

– Как волк! В сказке про поросят!

Дед хохочет.

– Погоди, погоди! А хочешь фокус? Другой.

– Хочу! – голубые глаза Илюши заблестели, и он садится напротив деда, сказки и волшебство – это его любимое занятие.

Дед срывает ещё один одуванчик.

– Глаза закрой, а рот открой! – командует дед Христик в рифму.

Илюша не думая зажмурился и широко-широко открыл рот, показав прорехи между молочными зубами. Дед, не мешкая, сунул ему одуванчик в рот да поглубже, и закашлял добрым стариковским смехом.

– Плохой фокус! Глупый! – Илюша выплевывает пух и сам же улыбается своей наивности.

Дед ещё долго смеется, и они оба ложатся на траву. Недалеко домашняя утка переваливаясь пасет своих желтых утят, она не отходит от корытца с водой. Кошка крадется по забору, как по канату, высматривая воробьев на рябине. Высоко, еле видно, кружит коршун. Дед расстегивает верхние пуговицы своей рубахи. Кожа коричневая и жесткая на шее, а под рубашкой белая, как молоко.

– Жарко, правда, деда?

– Правда, Илюша. Июнь нынче жаркий.

– А ещё больше половины лета впереди, да, деда?

Дед щурится на Илюшу и улыбается краем губ.

– У тебя, Илюша, ещё много лет впереди. И зим и вёсен. Много всего, Илюша. Ты только не торопись.

– А у тебя, деда? Много лет впереди?

Глаза деда тут же намокают. В последнее время его глаза часто намокают и краснеют. Он отводит взгляд и теперь наблюдает за коршуном в небе.

– Много, – сказал он еле слышно.

– Деда, а мама с папой приедут за мной? – Илюша переворачивается на живот и ждет ответа, хотя задавал этот вопрос сегодня уже сто раз.

Дед Христик пару мгновений молчит, а затем так же переворачивается на живот. Только тяжелее, со стоном. Кости его долговязого тела ломит.

– А знаешь что, Илюша, я научу тебя. Слушай. Возьми-ка себе тот одуванчик. Да, тот, покрупнее, срывай его! Вот! Знаешь ли ты, что одуванчик – это волшебный цветок? Да-да. Закрой глаза, загадай желание и никому не говори его, а если ты сможешь сдуть все пушинки с цветка, то тогда твое желание исполнится. Попробуешь?

Илюша улыбается, быстро кивает, набирает побольше воздуха и… замирает.

– А ты не шутишь, деда?

– Нет, Илюша, в этот раз не шучу. Разве можно…

– Тогда возьми и ты! – Илюша срывает ещё один круглый одуванчик и протягивает его деду. – А то ты такой шутник, что опять обманешь меня как-то, а я останусь в дураках. И тоже загадывай желание!

– Хорошо, договорились! – дед Христик взял цветок двумя большими пальцами и сел на траву. На коленях остались мокрые зеленые пятна. – Начали?

Илюша до хруста сжал стебель в маленькой ладошке, снова набрал воздуха во все легкие, надул щёки, раскраснелся и долго и сильно дул на свой одуванчик, пока тот не остался совсем голым.

– Смотри, деда, исполнится! – Илюша машет перед глазами дедушки чистым стеблем. – Мое исполнится! Исполнится! А твоё, дед? Ты весь пух сдул?

Илюша с беспокойством наклоняется к деду.

– Весь, Илюша! Весь! – дед Христик стыдливо, будто украв, прячет в кулаке одуванчик.

Илюша вскочил на ноги и стал бегать по поляне, разгоняя из травы кузнечиков и вызывая недовольство толстой кряквы. Все его желания исполнятся! И совсем скоро! Распугал задремавших воробьев, и кошка раздосадовано облизнулась и ушла обратно.

Дед смотрит на свои ладони. Все в мозолях и трещинах. Заусеницы на пальцах. Сколько черенков от кос перетёрлось в этих ручищах, сколько гаек было сорвано на колхозных тракторах, а сколько паскуд было оттаскано за грудки. Что ж, жизнь прожить – не поле перейти. И лёгкие уже совсем ослабли. Вон, даже неженка-одуванчик вышел победителем.

– Илюша, пойди сюда на минутку! Скорее, всего на минутку.

Илюша подбегает, останавливается, тяжело дыша, и дед берёт его за тонкий локоток. Он может обхватить его двумя пальцами.

– Ты же понимаешь? – дед Христик поправляет внуку воротник рубашки. – Илюша, ты не просто загадал свое желание и подул на цветок. Ты так же помог многим другим людям исполнить свои желания!

– Как так? – Илюша чешет непослушный волос на затылке.

– Пух! Эти маленькие парашютики! – дед дрожащими пальцами завязывает шнурок на ботинке мальчика: заячье ушко, заячье ушко, узелок. – Это же семена! Ты дунул, и они разлетелись по всей поляне, как бабочки, нашли себе новый дом. Совсем скоро из этих семян вырастут новые одуванчики, которые сорвут другие люди и загадают свои желания, которые тоже исполнятся, понимаешь? – почему-то деду Христику было важно, чтобы Илюша его понял.

– Кто ж их тут сорвет, тут никто не ходит…

– А это не важно! Может, не сейчас, может, через сто лет, а может, и через тысячу. Люди приходят и уходят, а твои одуванчики тут будут всегда. Илюша, ты делай то, что можешь. Если можешь, сделай добро. Если не можешь добра, то хотя бы не делай дурного. А то, что будут делать другие – это ладно, это неважно. Это другое. Как бы ни было вокруг, ты должен быть лучше, хотя бы чуточку лучше, Илюша! Понимаешь?

– Да, деда, я всё понял? Дед, ты себя хорошо чувствуешь?

Илюша тревожно смотрит прямо в помутневшие то ли от слез, то ли от чего-то ещё голубые глаза.

– Что?

– Ты не заболел, дед?

– А? Нет, всё хорошо, Илюша. Всё хорошо. Ты беги в дом, пожалуй, баба уже накрыла обед. Она блины стряпала. Со сметаной или с вареньем, как хочешь! Беги. И, постой! Скажи, бабе, чтобы вышла ко мне. Скажи ей, что я здесь, – добавил уже шепотом, а может просто подумал. – Я здесь…полежу. Я полежу ещё маленько на траве. Устал что-то.

Илюша вприпрыжку побежал домой, шнурок снова развязался. А дед Христик лёг на прохладную траву и широко раскинул руки, как Христос, но не в таких мучениях. Одна из рук была в пуху от одуванчика. Парашютики прилипли к влажной ладони.

А на западе, на горизонте собирались тучи. Небо мазалось сливовым цветом. Это значит, будет дождь.

10.2016

ГОСПОДИН ЩЕЛКОПЁР УБИРАЕТ СВОЮ ФАЦЕЦИЮ В СТОЛ

– Товарищ Щелкопёр! Товарищ Щелкопёр!

Хозяйка квартиры колотила пяткой в хлипкую дверь из коридора.

– Да чего ж тебе приспичило, старухня? – шепчу я, вытирая испарину со лба и листая лихорадочно страницы.

А потом добавляю громко, чтоб она услышала:

– Да, любезная Галина Александровна? Чего бы вы хотели, навестив вашего покорного, в столь поздний час?

Галина Александровна Пасюк была наисквернейшая хрычовка лет этак ста пятидесяти с беззубым ртом, отчего дюже чавкала слова, когда говорила. Она носила две пары шерстяных носков сразу и галоши. Не иначе как чёрт тогда дернул меня арендовать у неё эту треклятую квартиру, потому как не проходило и пары дней, чтобы она не являлась с проверкой. И упаси вас бог взять лишнюю свечу или наследить в коридоре талым снегом или слишком громко хлопнуть дверью. Да и квартира эта была не ахти: крохотная, угловая и на втором этаже из двух. Под окошечной рамой зимой намерзало ледяным горбом. Такие деревянные бараки более полувека назад наскоро строили для пленных японцев, и назначение их было временным. Но сейчас цена оказалась более чем подходящая, да и кое-что оставалось из старинной мебели, по этой причине комнатку-то я и арендовал.

Во рту у меня угольный карандаш, поэтому говорить получается очень неразборчиво.

– Вы там пьяны что ли, товарищ Щелкопёр?

– Господь с вами, Галина Александровна!

– Ну, ей-богу пьяный, мама-папа сказать не может!

Сплёвываю карандаш и говорю как можно разборчивей.

– Да чего же вы заладили, сказано вам, что не пью я! Лучше извольте наконец разъясниться, что вас побудило оставить свою тёплую перину и предстать перед моими очами такой ночью?

– Вестимо чего, за оплатой я! – продолжала она стучать в дверь.

– Галина Александровна, милейшая, так срок ведь завтра!

– Так я заранее, товарищ Щелкопёр! Ну и фамилию вам господь дал! Страшная фамилия, никак не привыкнуть! Так вот, я заранее плату хочу взять, потому как знаю вас качественно! Денег-то у вас никогда не бывает, а когда заведутся, так вы сразу и пропьёте до копеечки в ближайшем шалмане, а как мне потом с вас плату трясти прикажете?

Тут старушка Пасюк была, конечно, права.

– Бог с вами, Галина Александровна, когда это такое было? Всегда исправно плачу за комнату!

– Я войду, пожалуй!

– Нет! – кричу ей, приподнявшись на локти и уставившись на дверь, будто пытаясь остановить её одним лишь своим взглядом. – Никак нельзя, Галина Александровна!

– Почему это? – старая перестала стучать в дверь и прислушалась.

– Так я делом занят!

– Так я не помешаю!

Показалось, что она взялась за дверную ручку своей костлявой корягой.

– Помешаете, Галина Александровна, голубушка! Ещё как помешаете!

– Чем это вы там, товарищ Щелкопёр таким занимаетесь, что я, как хозяйка сей комнаты, и посетить её уже не могу в комфортное время с ревизией.

Мне нужно было срочно придумать правдоподобную ложь, но в голову пришла только одна мысль и та неудачная.

– А я может, Галина Александровна, каким неприличным тут делом занят! Непотребным! Которое чужих глаз не терпит, например!

– Что же вы врёте мне, слегка пожилой даме, на вас же никогда ни одна приличная женщина не посмотрела, чтоб вы с ней тут неприличным занимались! Разве что эта Шура с придурью, так та уже давно и прилежно спит в своей же комнате за стеной, в чём я убедилась минут десять назад!

– А я, может, один занимаюсь!

– Как это?

Так как ничего лучше я в спешке всё равно не выдумал, а остановить старуху за дверью необходимо, ругнулся и продолжил:

– Грешу я!

– Чего?

– Рукоблудствую, Галина Александровна! Слышите? Ру-ко-блуд-ству-ю! А вы вот пришли среди ночи и отвлекаете! Уж простите, от разговоров с вами дело-то не ускорится!

– Господи… – было слышно, как она отпустила дверную ручку и перекрестилась. – Вот же оскорбление мне на старость лет! Какой позор! Я уйду, товарищ Щелкопёр! Уйду сейчас! Но дело так не оставлю. И уж будьте уверены, сообщу куда нужно! Есть соответствующие структуры… Ещё не хватало такого позора в моём доме…

– Доброй вам ночи, Галина Александровна! Не переживайте, я железно покаюсь на первой же исповеди! И всё приберу за собой!

Прислушавшись, я убедился, что старуха ушла в свою комнату в конце желтого коридора. Теперь я, повернув регулятор фитиля, прибавил огня в керосиновой лампе с закопченным стеклом и полистал дальше пожелтевшие страницы тяжелого учебника по анатомии для первого курса медакадемии.

– Ага, стало быть, где-то здесь…

Угольным карандашом провожу пунктирную линию слева между седьмым (истинным) и восьмым (ложным) ребром.

– Примерно здесь…

Я лежу на холодной сырой клеёнке посреди комнаты. Все необходимые инструменты, тряпки и бинты тут же под рукой разбросаны. Поджигаю спичку для камина и несколько раз провожу скальпелем над огнём. Теперь прикусываю лезвие, чтобы освободить руки. Поворачиваю маленькое зеркальце на штативе так, чтобы в нём была видна моя левая сторона в свете керосинки.

– Так, ладно…

Надеваю медицинские голубые перчатки, которые оказываются на пару размеров больше и обильно осыпаны тальком внутри.

– Так, ладно… – повторяю. – Бог поможет.

Открываю санкционную бутылку тёмного «Капитана Моргана», щедро поливаю на пунктирную линию на ребрах. Чуть помешкав, делаю большой глоток.

– Главное сердце не задеть. И какую-нибудь там артерию. Есть ли там артерии?

Снова листаю учебник пальцами в перчатке, но не нахожу нужной схемы. Может быть, она была на одной из вырванных кем-то страниц, потому что книга библиотечная и пары десятков страниц грубой бумаги в ней явно не достает.

– Ай, ладно. Авось, и так сойдёт…

Складываю втрое кожаный ремень и прикусываю его. Не хватало ещё разбудить эту старую ведьму, если она, конечно, спит когда-нибудь. А если и спит, то, несомненно, вниз головой и под крышей, как летучая мышь. Попробовав на вкус, перекладываю ремень ещё в один раз и снова прикусываю.

– Сильный, резкий удар, – повторяю я, стиснув зубы. – Достаточно сильный, чтобы пробить межреберный хрящ, но не слишком глубокий, чтобы не повредить плод. Ладно. О, боже…

Глядя в зеркало, прицеливаюсь и делаю надрез. Вздрагиваю всем телом и вмиг обливаюсь крупным потом, рубашка тут же липнет к спине. Ком тошноты подходит к самому горлу. Закусываю ремень до боли в зубах. Пилящим движением разрезаю линию между ребрами примерно на десять сантиметров. Очень хочется прерваться и передохнуть, но боюсь потерять сознание, тем более, что в глазах темнеет, поэтому в получившуюся рану скорее вставляю реечный ранорасширитель Госсе.

– Так, насколько там можно?

Дрожа всем телом, ищу скорее в учебнике насколько можно раздвинуть ребра, не сломав их к чертям.

– Бесполезный лечебник! Ладно, попробую… опытным путём.

Вращаю ручку, и каждое движение отдается ноющей болью в грудине.

– Так, ладно, хватит… Господи, как больно-то… Вот-вот сломаются!

Я смог раздвинуть ребра всего на два-три сантиметра.

– Ну, ладно, давай… Вот остолоп! Как же я так, достал новый острый скальпель, но совсем забыл про пинцет… Что ж, делать нечего.

Поправляю зеркало и, глядя в него, запускаю пальцы внутрь.

– Ну, где ты там? Где же…

Наконец нащупываю что-то весьма глубоко… что-то такое… неописуемо хрупкое и мягкое, и чужое. Что-то, чего тут явно не должно быть. Инородное. В учебнике так и написано: инстинктивно поймёте. Пытаюсь сообразить, не может ли это всё-таки быть каким-то моим органом, вроде, селезенки или поджелудочного пузыря, но поняв, что всё равно не знаю что такое селезенка и где она, решаюсь действовать. Зажимаю это нечто между указательным и средним пальцами, но очень аккуратно, и тащу наружу. Оно выскальзывает, но я подхватываю это снова. Наконец, я достаю это из себя, кладу на ладонь в медицинской перчатке и подношу ближе к лампе. Теперь можно немного разглядеть.

– Живой… живой!

Существо походило на большую мокрицу: сантиметров семь или десять в длину. Впрочем, мокрицу оно напоминало всего лишь серым черепицеобразным панцирем и большим количеством конечностей. Я в полумраке насчитал не менее семи пар разной длинны и разной толщины, и формы. Собственно, по движению одной из конечностей я и определил, что оно живое. Самым удивительным было почти человеческое лицо существа. Ну, или, по крайней мере, лицо какого-то примата, мартышки. Мокрица беззвучно открывала рот, но большие черные глаза казались живыми. У существа не было каких-то половых признаков, поэтому я не решался определить: он это или она.

Очищаю его от слизи и крови и укладываю на полотенце рядом. Так как оно почти сразу пытается сбежать, переворачиваю его лапками вверх, приводя в беспомощное состояние.

– Сейчас перекурю и буду зашиваться… – думаю я, пытаясь переварить в своей голове то, что случилось. – Оно ведь, когда перекуришь, сразу всё понятней становится.

Достаю кровавыми и слизистыми пальцами в перчатке сигарету из пачки и прикуриваю от каминной спички. Глубоко затягиваюсь, вижу, как дым плавно струится к потолку не только из моего рта, но и из раны между рёбер. На усах остается кровь с перчаток.

Это было удивительно, это был такой восторг! Как рождение ребенка, когда отец впервые берет на руки своё чадо. Как божественное откровение во сне, ты просыпаешься и вот – вчера ты был просто человек, а сегодня уже пророк. Было внетелесное ощущение, будто наблюдаешь за этим со стороны. Но я был очень горд, что сделал это. Как будто совершил что-то невероятное: первым прибежал на древних олимпийских играх или открыл вакцину от страшной болезни. От удовольствия немели ноги, и приятно щекотало в паху.

– Товарищ Щелкопёр! Товарищ Щелкопёр! Вы что там курите? Я чувствую дым, вы там курите? Это не положено! Слышите, совсем не положено! Уснете с папиросой в зубах, так она упадет на матрац, и погорим все заживо тут из-за вас окаянного!

И как эта старая ведьма учуяла дым?

– Курю, Галина Александровна, курю, голубушка! Это ведь всем известно, что после хорошего рукоблудия положено выкурить крепкую сигаретку!

Пытаюсь посмеяться, но, забываю про ранорасширитель в рёбрах, заливаюсь кашлем, и дым из раны идет неравномерными клубами. Старуха, причитая, опять возвращается в свою комнату в конце коридора.

Я даже не заметил, как докурил. Теперь вынул реечный расширитель Госса, и рёбра плавно встали на место, но продолжали болеть. В эту пору я зашил порез приготовленной бойко выгнутой иглой, заранее опалив её спичкой. Обильно залил рану «Морганом», сделал ещё глоток, и перевязал бок дешевым белым бинтом, который сыпался нитками. Промыл существо-мокрицу-мартышку в ведре с теплой водой, аккуратно, боясь потопить. И уложил её на сухое полотенце до завтра. Надо бы придумать ему имя.

С трудом нагибаясь, навёл-таки порядок в комнате, потому что если старая хрычёвка завтра заявится с проверкой, пока меня не будет дома (а она заявится), то возникнут ненужные вопросы. Клеенку смял и выбросил, инструменты промыл в том же ведре и сложил в ящик, учебник поставил на косую пыльную полку. Сделал глоток и спрятал «Моргана» подальше в шкаф. Затушил керосинку, тем более что ночь была светлой.

– Что ж ты такое? – склонился я над существом и закурил снова.

Было слышно, как в сигарете потрескивает, сгорая табак. Самое тихой время в ночи.

Долго я так смотрел. Оно стало намного живее и уже резво перебирало лапками, лёжа на спине. И глазело по сторонам большими буркалами. Я тихонько погладил пальцем его брюшко. В ответ оно издало тихий-тихий звук, похожий на нежную песенку магвая. Сначала совсем тихо и робко, потом смелее. И особенно чарующе песенка звучала ночью, в полной тишине.

– Это прекрасно, – похвалил его я, когда оно закончило. – Пожалуй, мне нужно позвонить. Совершенно точно мне срочно нужно позвонить. Вот именно сейчас. А знаешь, я, пожалуй, возьму и тебя с собой!

На самом деле, я просто побоялся оставлять его одного в комнате, ведь оно могло перевернуться и убежать. Я закутал существо в полотенце и вышел с ним в жёлтый коридор. Коридор был даже слишком жёлтым, болезненным, во многом из-за слабой тусклой лампочки у входа, мне же в комнате электричество не полагалось, приходилось довольствоваться свечами и керосинкой. Ну и не надо мне.

В коридоре был красный телефонный аппарат, которым можно было пользоваться только за отдельную плату, но он был в противоположном конце от комнаты старухи, поэтому я иногда звонил с него по ночам. Впрочем, старая всё равно знала об этом каждый раз и на следующее утро обязательно отчитывала меня и требовала платеж.

Я прокрутил несколько раз диск телефона со стёртыми белыми цифрами на черном фоне, набирая номер, и стал ждать ответа.

– Ликочка, дорогая, я вас не разбудил? – зашептал я трепетно.

На том конце провода наконец-то сняли трубку.

– Конечно же разбудил! Прости меня моя дорогая Ликочка, мне следовало дождаться утра, но я не смог дотерпеть… Понимаешь, я просто хотел сказать вам, что я сделал это. Вам же, может быть, это важно знать? Понимаете о чем я? Помните, Ликочка, я рассказывал? Конечно же вы забыли… Я просто хотел сообщить, что он живой и он прекрасен… Или это она? Впрочем, не важно. Это такое событие!

– Да, это хорошо, – Лика отвечала очень тихо, мне даже казалось, что она оглядывается там у себя в просторной квартире.

Ангелика была высокой и стройной девушкой с благородными чертами лица и выразительным взглядом. Она работала бухгалтером в банковском отделении, хотя совершенно не нуждалась в деньгах. Она носила на работу черное платье с кружевным белым воротником, который непременно застегивала на все пуговицы, а волосы собирала в высокую прическу. На туфельках Ангелики были крайне тоненькие чёрные шнурочки, завязанные бантиком.

Лика держала худыми длинными пальчиками винтажную трубку телефона.

– Вы должны его увидеть, душа моя! Приезжайте, взгляните на него, Лика? Но вдруг он напугает вас или будет противен? Знаете, он своеобразен. Хоть одним глазком взгляните, а если захотите, то хоть весь день любуйтесь! Вот прямо завтра приезжайте, прошу вас!

– Обязательно приеду.

– Завтра?

– Может, не завтра…

– А ещё знаете, он поёт! О, как чудно он поёт… Хотите послушать? Он споёт для вас, милая Ликочка. Погодите секундочку. Не кладите трубку.

И я тут же поднёс его к трубке и погладил по животику. Он внимательно посмотрел на меня, выдержал паузу, но тут же запел свою прекрасную песню.

– Красиво, Лика? Ну, ведь прекрасно? Правда, красиво? Вам было хорошо слышно, дорогая? Этот старый телефон совсем плох…

– Очень красиво. Послушайте, дорогой друг, мне пора, я не могу больше говорить…

– Да, конечно, Ликочка, дорогая. Простите, что разбудил вас. Но вы обязательно приезжайте посмотреть на него! Да что же я… Даже не спросил, здоровы ли вы? Всё ли у вас в порядке? Впрочем, не смею больше держать вас, моя Ангелика. Но пренепременно приезжайте посмотреть на него! Приедете? Лика? Лика?

Она легонько положила винтажную трубку телефона на винтажный рычаг телефона.

– У вас кровь.

Я напугано оглянулся. Это была Шура – молодая девушка с сухими сиреневыми волосами до плеч. Она куталась в домашний синий халат, стоя в домашних тапочках в зябком жёлтом коридоре. Шура снимала соседнюю комнату, на оплату которой уходило половина её зарплаты с частного учительства. Она давала уроки престарелым мужчинам.

Я даже не слышал, как она вышла сейчас.

– У вас кровь, – повторила она сонным голосом.

У неё были очень худые ноги и острые скулы, и болезненные впалые глаза.

– Так это я поранился. Нечаянно. Ерунда, – я стал рассматривать пропитавшиеся красным бинты.

– Давайте, я обработаю вашу рану?

– Так я уже сам… это самое, обработал. Так что спасибо вам, голубушка, не стоит.

– Рану нужно хорошо обработать, а то она загноится и случится у вас заражение крови! – она сделала шаг ко мне, а я от неё. – А в нашем доме без вас станет совсем скучно, так что допустить этого невозможно.

– Вы, любезная Александра, излишне беспокоитесь…

– А что это там у вас? – она смотрела на сверток полотенца в моей руке.

– Ничего! – слишком скоро ответил я и спрятал сверток за спину.

Только бы он не запел прямо сейчас.

– А что это вы не спите так поздно, Александра? – я сразу перевел тему.

– Так уже не поздно, родненький, а рано. Я только встала на работу собираться, а тут слышу, в коридоре кто-то разговаривает. Дай, думаю, посмотрю, чего там такого важного происходит. Вы же знаете, какая я бываю любопытная. А тут вы, весь в крови стоите, да и по казенному телефону так бурно что-то рассказываете. Правда, не уловила о чем речь шла. Хотя это было бы неприлично с моей стороны… Может, вы вызывали врачевателя? Галина Александровна непременно потребует с вас плату за телефонный разговор.

– Да… то есть, нет! Мне не нужен врачеватель, всё в полнейшем порядке. А ведь и правда, уже утро зачинается, а я не спал ещё! Так значит, хорошего вам дня, Александра!

Я незаметно переложил полотенце из руки в руку и проскользнул мимо Шуры в свою комнату.

– И не пейте сегодня больше рому. Алкоголь расширяет ваши сосуды, и рана дольше будет заживать, – посоветовала она вслед.

На день (а точнее был уже глубокий вечер) третий или четвертый после описанных событий мы сидели на кухне за маленьким, когда-то крашенным, деревянным столом и на шатающихся табуретках при свете той же керосинки и ещё пары свечей. Играла пластинка (а точнее музыка была записана на рентгеновском снимке чьих-то лёгких с признаками пневмонии) с чем-то запрещённым. Мы пили «Зубровку», а из закуски были только консервы кильки и сайры, банка корнишонов и хлеб, правда Шура пыталась собрать из них маленькие бутерброды. Она приоткрыла косую форточку на одном шарнире, потому что в комнате было густо надымленно.

Это моё существо резво со всех ног пробежало по столу, обойдя все консервные банки, съев по пути пару хлебных крошек, и запрыгнуло на подставленный палец Луки Моисеевича. Лука Моисеевич ловко взял его ногтями и поднес к полуслепым голубым глазам.

Лука Моисеевич недавно вернулся из сибирских рудников, где-то под Норильском, на которых страдал двенадцать лет, а четверть от этого срока в ледяном узком карцере, где невозможно сесть, потому что упираешься коленями в намерзшую дверь, и невозможно выпрямиться во весь рост, потому что упираешься затылком в потолок. Он умел сделать нож из обломка ручной пилы, умел спрятать контрабанду так, что ни один шухер не найдёт, хоть и со специально обученными овчарками с Кавказа. Из всего их литературного кружка выжили двое: он и тот единственный, который раскололся. Лука Моисеевич был не так стар, хотя возраста солидного, скорее просто выглядел, как человек подорванного здоровья. Серый клетчатый пиджак смотрелся на нем больше положенного на пару размеров. Он-то и принёс эту очаровательную пластинку-рентгеновский снимок для моего граммофона.

– Какой славненький! – не переставала восторгаться Шура. – Ну, сама прелесть!

Она перегнулась через плечо Луки Моисеевича, чтобы ближе рассмотреть. Её сиреневые и его белоснежные седые волосы были одинаковой длинны. За весь вечер Шура всего лишь едва пригубила водки и совсем ничего не съела, хотя скурила пару папирос.

Лука Моисеевич оставил восторги Шуры без внимания, но обратился ко мне, продолжая неотрывно разглядывать моё существо:

– И вы сами его извлекли, мой добрый друг?

– Угу, – я кивнул пьяной повисшей головой.

Ангелика так и не пришла посмотреть на него, и я напился так, что языком еле ворочал.

– Прямо из-под ребер?

– Да, – в доказательство я чуть приподнял рубаху и показал ещё кровоточащие бинты.

Рулона бинтов мне хватило ещё на две перевязки, потом бинт закончился.

– Какой ужас! – ахнула Шура и сложила руки на груди.

– Стало быть, мой друг, вы самостоятельно сделали надрез, – продолжал допытывать Лука Моисеевич. – Сделали надрез, затем чем-то раздвинули ребра… полагаю, ранорасширителем Госса, извлекли его пинцетом, и сами же зашили рану? При этом не получили ни заражения, ни воспаления? Поразительно…

– Нет, Лука Моисеевич, – покачал головой я. – Не пинцетом, пинцета у меня не было. Пальцами. А заражения не получил, потому как обильно поливал рану санкционным ромом.

– А какую обезболивающую мазь пользовали?

Я показал бровями, что не додумался до этого.

– О! – Лука Моисеевич с уважением и нежностью посмотрел на меня. – Что ж, друг мой, я могу только поздравить вас, могу только бесконечно восхищаться вами! Вы сотворили вещь, безусловно, выдающуюся и достойную внимания. Это действительно хорошее начало.

И он отпустил существо на стол, а оно тут же прибежало ко мне. Я подхватил его на ладонь и стал разглядывать так же внимательно, как это только что делал Лука Моисеевич, будто никогда его ранее не видел. Шура перешла ко мне, и она наклонилась гораздо ближе, чем ранее к Луке Моисеевичу.

– Полагаю, членистоногие?

– Верно полагаете, дорогой друг, – улыбнулся Лука Моисеевич.

– Похоже на класс высших раков, – я потрогал панцирь.

– Похоже, – продолжил улыбаться. – Вы проницательны, очень проницательны.

– Никак не могу определить пол. Нет никаких признаков.

– Бесполое?

– Похоже, что бесполое.

– Да это и не столь важно.

– Но как объяснить эту мордочку? Ведь это совершенно точно примат, скорее всего, даже гоминид. Мы даже можем рассмотреть характерные резцы, если приглядимся. А ещё эта его способность издавать чудесную мелодию, которую любезная Саша заставила его исполнять сегодня не менее ста раз. Как всё это можно объяснить, Лука Моисеевич?

– А кому вы, позвольте спросить, дорогой друг, собрались это объяснять? – Лука Моисеевич пристально посмотрел мне в глаза. – Вы ведь не объясняете шутку или весёлый анекдот, когда расскажете его? Пусть даже никто не посмеётся.

– Фацеция.

Яков разливал нам ещё «Зубровки», зажав зубами терпкую папиросу. Яков был двухметровым верзилой моего возраста. Сибирских руд он ещё не копал, но делал всё, чтобы там оказаться. Он высоко закатал рукава своего пиджака, чтобы случайно не влезть ими в консервы.

– Фацеция, – повторил Яков.

– Почтительный Яков, от того, что вы несколько раз повторите слово, смысла в нём не прибавится, – напомнил я.

– Фацеция – это небольшой юмористический рассказ или, если угодно, анекдот, – терпеливо объяснил Лука Моисеевич.

– Ну, вот! А вы не могли ему имя придумать, – засмеялась Шура. – Фацеция! По-моему, красиво звучит.

Лука Моисеевич пожал плечами, Яков коротко кивнул.

– Пусть будет Фацеция, если вам нравится, Шурочка.

Застолье сильно оживилось. Расспросы про Фацецию чередовались с поучительными историями о лагерной жизни Луки Моисеевича и захватывающими байками об уличных акциях Якова, а так же с рассказами о работе Шуры.

– Такого и было размера? – спросил Лука Моисеевич.

– Пожалуй, подрос на сантиметр или два.

– Как себя ведёт, чем питается?

– Может, он мелодию издаёт, как сверчок? Трением ноги о подкрылок?

– Яков, ну прекратите, налейте лучше нам ещё. И ну куда вы рукавом в консервы!