Loe raamatut: «Советское прошлое в политической риторике современной России»

© ИНИОН РАН, 2024

Предисловие

Отношение к историческому опыту и его использование являются важной составляющей современной политики. Отсылки к этому опыту присутствуют в различных проектах формирования национальной идентичности, конструирования и консолидации нации и ее границ. Как отмечает Р. Брубейкер, нацию можно рассматривать как «точку зрения на мир» [Brubaker, 2004, p. 81]. Соответственно, соотношение возникающих и конкурирующих нарративов, официальная политика памяти, в которой образ прошлого занимает важное место, во многом определяют нынешние и будущие контуры национальной идентичности и наций в целом.

В связи с этим особый интерес представляют государства, которые появились на карте мира в результате распада СССР. Несмотря на то что новые независимые государства в значительной степени отличаются друг от друга, их объединяют нерешенность задач формирования политической нации, опыт существования в составе больших политий и ностальгия по советским временам у значительной части населения. Так, например, опрос «Левада-центра» в марте 2016 г. (опрошено 1600 человек в 48 регионах) свидетельствовал о том, что 56 % респондентов сожалеют о распаде СССР, 68 % хотели бы восстановления СССР¹.

Образы СССР, советского прошлого, связанных с ним дат и лидеров активно используются в публичной риторике представителей органов государственной власти, политических партий России и лидеров общественного мнения. Некоторые из них (например, КПРФ и «Коммунисты России») пытаются сыграть на ностальгических настроениях части населения страны; другие, напротив, акцентируют отрицательные стороны данных образов или осторожно касаются этой темы, но в любом случае вынуждены так или иначе определять свою позицию. Транслируемый политическими акторами образ СССР меняется с течением времени, одни аспекты в нем акцентируются, другие замалчиваются.

Возрастающая роль позитивных отсылок к советскому прошлому, используемых властвующими элитами в качестве инструмента легитимации режима и конструирования национальной идентичности, – одна из главных тенденций в развитии официального российского политического дискурса 2000–2010-х годов. Часть исследователей, в особенности зарубежных, видят в этой тенденции признаки ресоветизации и даже ресталинизации нарративов исторической памяти и национальной идентичности во властном дискурсе [напр.: Khapaeva, 2016; Kuzio, 2018]. По этой линии во многом проходит содержательный водораздел между символической политикой ельцинского и путинского периодов [Малинова, 2016a, с. 148]. Первое знаковое решение, ознаменовавшее поворот в этом направлении, было принято уже в 2000 г., когда из гимна СССР была позаимствована мелодия нового государственного гимна России. Через пять лет, в 2005 г., президент в ежегодным Послании к Федеральному собранию назвал крушение Советского Союза «крупнейшей геополитической катастрофой века»².

Еще более важным идеологическим элементом властного дискурса ностальгия по советскому стала в период третьего президентского срока В.В. Путина, когда, столкнувшись с прокатившимися зимой 2011–2012 гг. массовыми акциями протеста, Кремль сделал ставку на мобилизацию своих консервативных сторонников [Chaisty, Whitefield, 2016, p. 161]. Двумя годами позже, в 2014 г., фокальной точкой апологетики советского прошлого стала «крымская речь» В.В. Путина, в которой он, обосновывая пересмотр постсоветских границ России и Украины, сослался на «вопиющую историческую несправедливость» событий 1991 г.³Наконец, жестом официального закрепления исторической преемственности между нынешней Россией и Советским Союзом стала принятая в 2020 г. конституционная поправка, декларирующая, что «Российская Федерация является правопреемником Союза ССР на своей территории»⁴.

В научной литературе роль советского компонента в официальном политическом дискурсе современной России вызывает значительный интерес исследователей. Сегодня об этих работах можно говорить как о достаточно активно развивающемся направлении исследований постсоветской политики. В теоретико-методологическом плане оно в основном ориентируется на концепты «политика памяти» и «историческая политика» (реже – «символическая политика»), которые широко применяются в исследованиях взаимосвязи исторического прошлого и политики в посткоммунистических странах Восточной Европы [Budryte, 2022; Dujisin, 2021; Fiedler, Rawski, Świrek, Traunspurger, 2023; Researching Memory, 2022; Heinrich, 2002; Gill, 2011; Gill, 2013; Twenty years, 2014; Kuzio, 2018; Kohlstruck, 1996; Smith, 2002; Хальбвакс, 2007; Миллер, 2012b; Миллер, 2016; Малинова, 2016b; Траба, 2012; Ачкасов, 2013; Пушкарева, 2015; Дахин, 2012]. Наиболее активно в этом русле изучалась политика памяти российской власти в отношении праздников и памятных дат [Ефремова, 2012; Ефремова, 2014; Ефремова, 2016; Ефремова, 2023; Малинова, 2017a; Малинова, 2017b; Малинова, 2018a; Малинова, Карпова, 2023; Горин, 2015; Революция-100, 2017; Данилова, 2023], в особенности праздников Дня Победы и Дня Октябрьской революции, а также некоторых исторических фигур (прежде всего Сталина и Ленина [Колоницкий, Мацкевич, 2022; Menkouski, Dubinka-Hushcha, 2021; Sherlock, 2016; Ekaterina Makhotina, 2018; и др.]). Политика российской власти в отношении советского наследия также анализировалась в контексте изучения образовательной и воспитательной политики в постсоветский период. В частности, много публикаций было связано с дискуссиями вокруг школьных учебников истории, образовательных стандартов по истории и программ патриотического воспитания, в которых заметное место заняла проблема отношения к советскому периоду истории [Зубкова, 2019; Иванова, 2020; Суслов, Шуйская, 2021] и др. В ряде публикаций политическое отношение к советскому наследию и образу СССР рассматривалось в связи с исследованием политической рекламы и избирательных кампаний [Евгеньева, 2015; Тимшина, 2021; Визуализация выбора, 2016]. Есть работы, посвященные исследованию обращений главы государства [Малинова, 2011; Малинова, 2014b; и др.] и общей характеристике официальной политической риторики [Курилла, 2022; Hill, Gaddy, 2012; Kuzio, 2018; Khapaeva, 2016; Малинова, 2013; Ефремова, 2016] и др.

В научной литературе представлены отдельные попытки комплексного анализа использования советского прошлого в российской политике. В частности, совсем недавно вышла в свет коллективная монография «Официальный дискурс российской политики памяти о советском прошлом: стратегии интерпретации, акторы, коммеморативные практики» под ред. О.Ф. Русаковой [Официальный дискурс, 2022]. Авторы работы ставили перед собой задачу провести комплексное исследование дискурса политики памяти относительно советского прошлого. В книге содержится немало интересной информации, приведено множество примеров обращения к советскому прошлому в официальной политической риторике и общественно-политическом дискурсе в целом. Вместе с тем недостаточно проясненными остаются методологические основания исследования, как и конкретные методы. Вероятно, с этим связано наличие в работе достаточно спорных исходных посылок и выводов. Например, характеризуя политику памяти на постсоциалистическом пространстве, авторы пишут, что под ней они подразумевают «систему отношений по поводу государственной власти, преследующей своей целью утвердить господство национальной (по форме) компрадорской (по объективному положению) олигархической буржуазии, выросшей из обуржуазившейся бывшей социалистической крупной бюрократии и чиновничества путем конструирования новой исторической политики. Именно отсюда берут начало антикоммунизм и ненависть к идеалам солидарности трудящихся, крайний антисоветизм, готовый опуститься до объявления всего советского периода истории СССР сплошным преступлением» [Официальный дискурс, 2022, с. 43].

При всем интересе исследователей к месту советского прошлого в политическом дискурсе современной России и наличии попыток провести комплексное исследование по оценке наследия СССР в риторике и практике акторов текущей российской политики следует признать наличие серьезных методологических и содержательных лакун в изучении этого сюжета. Несмотря на усилия по разработке теоретико-методологических оснований изучения политики памяти в странах постсоветского пространства [Миллер, Ефременко, 2018], в политической науке все еще недостаточно раскрыт вопрос о влиянии роли и функций политических авторов в политической системе на формирование и использование ими советского наследия в политическом дискурсе. Крайне мало работ, посвященных роли российских политических партий в формировании образа советского прошлого, который является важной частью их идеологии. Тем более нет исследований, посвященных месту и роли советского прошлого в межпартийной дискуссии; между тем это совершенно особая сфера бытования образа прошлого, сопровождающаяся столкновением разных точек зрения и дискурсов. Относительно новым сюжетом для политической науки является и обращение к советскому прошлому российских мемори-активистов и сетевых сообществ.

В данной книге представлены результаты коллективного исследования, которые позволяют отчасти восполнить этот пробел. В отдельных главах монографии реконструируются дискурсивные стратегии, характерные не только для правящей элиты, но и для оппозиции.

В научной литературе показано, что образы прошлого в коллективной памяти разных стран весьма эклектичны и могут использоваться для решения своих задач различными политическими силами. Специфика этих образов, их появление в политической риторике отдельных политических сил зависят от статуса и функций самих политических акторов, конъюнктурных обстоятельств и запросов.

Представленные в монографии результаты исследования показывают, как трансформация политического режима, роли и функций политических акторов, а также изменения конъюнктуры повлияли на образы советского прошлого в риторике и практике различных акторов. Отличие нашего проекта от других исследований заключалось в том, что политические элиты рассматриваются не как монолит, транслирующий единый национальный дискурс, а как совокупность разных центров силы и влияния, чьи риторические практики, не противореча, как правило, доминирующему дискурсу, тем не менее обладают известной долей самостоятельности. Мы исходили из того, что своеобразие риторики политических акторов зависит от ряда факторов – функции акторов в политической системе, ситуации использования отсылок к прошлому и т. д. Эти нарративы в той или иной степени влияют на государственную политику нациестроительства и осмысления советского прошлого.

В первой главе представлена концептуальная и методологическая основа исследования. Значительное внимание уделяется роли прошлого в конструировании политического настоящего посредством его использования в политическом дискурсе, в частности при формировании новой идентичности. Обосновываются также использованные в работе методологические подходы, описываются значимые характеристики контекста.

Вторая глава посвящена формированию идеократического метанарратива, господствовавшего в СССР. Проанализированы этапы его эволюции, выделены основные черты, повлиявшие на последующее развитие его символической составляющей.

Третья глава посвящена анализу использования тематики и образов советского прошлого в дискурсе властных акторов РФ. Показана эволюция места и характера нарративных сюжетов, связанных с Советским Союзом, в выступлениях и деятельности первых лиц государства и других представителей власти; продемонстрирована роль отсылок к советскому прошлому в формировании и функционировании политического режима страны.

В четвертой главе представлены результаты исследования политической риторики парламентских политических партий. Показывается зависимость сюжетов, связанных с советским прошлым, от роли той или иной партии в политической системе и истории ее возникновения. Выявляются основные дискурсивные стратегии и цели упоминания советского прошлого (саморепрезентация и репрезентация значимых других).

В пятой главе анализируется влияние тематики советского прошлого на избирательные кампании и межпартийное соревнование в целом. Показана связь этой тематики с основными социально-политическими размежеваниями, структурирующими партийный спектр. Выявлена динамика значимости тематики советского прошлого на думских выборах в 1993–2021 гг.

Шестая глава посвящена анализу мемори-активизма и деятельности онлайн-групп в социальных сетях, а также присутствию воспоминаний о советском прошлом в сознании рядовых граждан. Показывается, как интернет-пользователи коллективно создают и осмысливают ностальгические и травматичные воспоминания. Демонстрируются также противоречивость представлений россиян о советском наследии и их зависимость от возрастных и социальных характеристик.

Монография не претендует на всеохватный анализ использования образа советского прошлого в современной российской политике. Тем не менее мы надеемся, что ее материалы не только восполнят имеющиеся пробелы в исследовании данной темы, но и будут способствовать дальнейшей научной дискуссии.

Глава I
Прошлое имеет значение

1. Роль прошлого в конструировании политического настоящего

Со времен прочитанной Сорбонне лекции Э. Ренана (1882) утвердилось понимание того, что коллективная память о прошлом является одним из важнейших условий формирования и сохранения устойчивости нации. Яркая метафора Ренана о существовании нации как о «повседневном плебисците» указывает на процессуальность, то есть на то, что обращение к прошлому, его осмысление и переосмысление являются важной предпосылкой достижения такого уровня национальной солидарности, который обеспечивает как актуальное согласие жить вместе, так и готовность идти на жертвы ради общего будущего: «Разделять в прошлом общую славу и общие сожаления, осуществлять в будущем ту же программу, вместе страдать, наслаждаться, надеяться, – вот что лучше общих таможен и границ, соответствующих стратегическим соображениям; вот что мы осознаем, несмотря на различия расы и языка» [Renan, 1991, p. 112].

Поскольку нации – это «воображаемые сообщества» памяти и забывания [Billig, 1995], это не то, что мы «имеем» или чем «владеем», а то, что мы «создаем» [Andrews, 2003] на основе «больших исторических нарративов» национальных групп и политических сил, а также «маленьких нарративов» индивидов. Следовательно, национальная память и национальные нарративы – площадки для соревнования, где встречаются «официальная культура» и «народная культура» [Bodnar, 1992]. Поэтому повестку дня и в целом специфику дискуссий формируют не только политические силы, находящиеся у власти или представленные в парламенте, но и другие акторы, получившие в литературе название «мнемонические акторы», то есть те, которые «заинтересованы в особом понимании прошлого» [Twenty years, 2014, p. 4]. Используемая мнемоническими акторами риторика существенно влияет на процесс «повседневного плебисцита».

Политические акторы, используя сюжеты, связанные с прошлым, в своей политической риторике, стремятся достичь целей, связанных с борьбой за власть. Преследуя эти цели, акторы часто используют так называемые «стратегические нарративы», которые представляют собой «рамки, позволяющие людям связывать, казалось бы, несвязанные явления вокруг некоторой причинной трансформации» [Miskimmon, O’Loughlin, Roselle, 2013, p. 5]. Эффективное создание и использование нарратива предполагают способность авторов соединить все его элементы (действующие лица, события, сюжет, время, обстановка и пространство) в сюжетную линию, претендующую на выявление причинно-следственных механизмов. Отсылки к прошлому и его отдельным аспектам оказываются очень удобным инструментом создания таких нарративов. Эти отсылки служат для создания в нарративе разнообразных причинно-следственных связей. Например, М.В. Гаврилова подчеркивает роль образа прошлого в партийных программах при характеристике актуального положения в стране [Гаврилова, 2011]. Этот образ служит составной частью механизма легитимации идейно-политических позиций политических сил, в том числе посредством проектирования будущего через интерпретацию прошлого и переписывания прошлого с позиции настоящего⁵.

2. Факторы использования прошлого в конструировании настоящего

Специфика использования прошлого в политической риторике зависит от ряда обстоятельств. Среди основных можно выделить особенности институционального и идеологического наследия, характер политического режима и организации власти, роль и функции политических акторов при данном политическом режиме. Остановимся подробнее на первых двух, ибо они имеют универсальное значение для понимания риторики и действий всех политических акторов в определенной политической системе.

Что касается роли институционального и идеологического наследия, то значительную роль играют наличие или отсутствие проблем формирования государства и нации и степень их консолидации. Эти особенности во многом определяют как специфику риторики политических сил (например, повестку дня), так и частично результат их усилий по формированию национальной идентичности. Важность этого аспекта особенно заметна в странах, получивших независимость после распада больших государственных образований, обладавших имперскими чертами. Например, в государствах, возникших при распаде СССР.

Несмотря на попытки построить современное государство и гражданскую нацию, Советский Союз обладал чертами имперской организации власти (см., напр.: [Lieven 1995, Мелешкина, 2012; и др.]). После распада СССР задачи по формированию современных государства и нации, преодоления имперского институционального наследия встали и перед Россией, и перед другими новыми независимыми республиками. Как свидетельствует мировая практика, от официальной политики по формированию государства, риторики оппонентов и расклада политических сил во многом зависит успех при решении важных задач национально-государственного строительства, а именно консолидации центра государства, границ различного рода (политических, экономических, культурных и проч.), формирования универсальных институтов, обеспечивающих основные функции государства и взаимодействие между государством и гражданами. В Российской Федерации, как и в других возникших после распада СССР государствах, успешность решения этих задач связана с преодолением имперского прошлого, характеризующегося открытостью границ, ограниченностью или отсутствием универсальных институтов управления, правил и практик, влиянием клиентеллистских связей.

В новых независимых государствах, входивших ранее в состав СССР, обстоятельства, связанные с дезинтеграцией Советского Союза, нерешенность вопросов формирования гражданской нации и государства актуализировали противоречия между трактовками национальной общности, основанными на гражданских или государственных и иных, в том числе этнических, критериях; или, как определяет Р. Брубейкер, между «государственно-фреймированными» и «контргосударственными» трактовками. Первый вариант членства и идентичности базируется на принадлежности к определенному государству с его территорией и институтами, второй – на альтернативных основаниях. В связи с этим возникает второй важный вопрос – о том, какие особенности «государственно-фреймиро-ванных» и «контргосударственных» трактовок нации присутствуют в образе СССР, транслируемом различными политическими акторами России. Ответ на этот вопрос выводит нас на более широкую проблему условий и перспектив воспроизводства и (или) преодоления советского символического и институционального наследия, формирования государства и нации в современной российской политике и политической жизни других постсоветских государств.

Другой фактор использования прошлого для конструирования настоящего – характер политического режима и политического соревнования.

Развивая ренановскую метафору «повседневного плебисцита», логично прийти к выводу о том, что ведущиеся в публичном пространстве дебаты об историческом прошлом не всегда служат механизмом солидаризации, а, напротив, могут приводить и к дивергенции. Отличающиеся достаточной широтой, интенсивностью и продолжительностью публичные дискуссии способствуют формированию фреймов для интерпретации политических проблем и таким образом влияют на политические процессы и их динамику [Art, 2005]. Обеспечивая селекцию политически пригодного прошлого, публичные дискуссии с активным участием представителей политических элит способствуют поддержанию устойчивости ядра исторической мифологии того или иного сообщества. Прошедшие такой квазиестественный отбор исторические нарративы сами могут выступать фактором стрессоустойчивости сообщества, причем стрессоустойчивостью в данном случае является не просто способность адекватно реагировать на внутренние или внешние вызовы, но и способность мобилизовать внутренние ресурсы сообщества, не задействованные в рутинных обстоятельствах.

Однако такая модель публичных дебатов и соревнования дискурсов характерна лишь для конкурентных политических режимов. Альтернативная модель – ее можно назвать иерархической – состоит в утверждении нарратива при помощи инструментария, основную роль в котором играют методы политико-идеологического и государственного принуждения. Предельными случаями реализации этой модели выступают метанарративы идеократических режимов. Согласно Г. Гиллу, исследовавшему советский метанарратив, речь идет о совокупности «дискурсов, в упрощенной форме представляющих идеологию» [Gill, 2011, p. 3]. Подобные метанарративы отличаются высокой степенью идеологической индоктринации; ограничением вплоть до полного подавления / жест-кого регулирования властью дискуссий об историческом прошлом и развитии нации (наций); акцентированием (в частности, в СССР и социалистической Югославии) наднационального характера государственности и подчиненной роли факторов этничности в отношении декларируемых политическим режимом задач государственного строительства.

По сути, метанарративы идеократических режимов – не просто редуцированные идеологемы, но целый механизм их трансляции в повседневную реальность и репрезентации имеющих конституирующее значение для режима норм и ценностей при помощи определенного набора символических средств (язык, визуализация, физическое окружение, ритуалы). Метанарратив в известном смысле облегчает приспособление индивида к таким признакам идеократии, как неопределенность фактов и ловушка порочного круга, «по которому движутся все объяснения» [Геллнер, 2004, с. 161]. Одновременно идеократический метанарратив выступает средством экспликации континуума «прошлое – будущее», тем самым вбирая в себя исторические нарративы и лежащие в их основе смыслопорождающие мифы.

Предпосылкой формирования такого рода метанарративов является функционирование политических систем, ориентированных на достижение высокой степени политико-идеологического контроля над общественным мнением либо на его подмену директивными идеологическими установками. В рамках этой модели социальная коммуникация и общественные дебаты не могут в полном объеме выполнять функцию развития национального самосознания и формирования новых фреймов для интерпретации политических проблем. Формируемый и насаждаемый сверху метанарратив заполняет вакуум, возникающий при ограничении общественных дебатов. Но оборотной стороной этого процесса становится пагубность для целостности и устойчивости метанарратива даже относительно свободной и продолжительной публичной дискуссии – в случае, если режим в силу тех или иных обстоятельств решается ее допустить. Иными словами, в условиях даже частичной либерализации метанарратив оказывается очень уязвим, и эта уязвимость не ограничивается идеологической сферой, распространяясь на всю политическую систему.

В идеократических метанарративах тем или иным образом комбинируются элементы, относящиеся и к идеологии, и к культурной традиции (иногда практически заново сконструированной в политических целях), и к ценностным предпочтениям. Разрушение метанарратива означает невозможность сохранения его целостности, отмирание многих составляющих, но – во многих случаях – выживание других компонентов, которые могут сохранять свое значение для тех или иных типов идентичности и, постепенно трансформируясь, передаваться от поколения к поколению. Эти компоненты могут использоваться (и используются) в политических целях. На постсоветском пространстве такие практики получили широкое распространение в России (особенно с начала 2000-х годов), Донецкой и Луганской народных республиках (до их вступления в состав РФ в сентябре 2022 г.), Белоруссии и Приднестровье, где использование компонентов советского метанарратива принимает иногда весьма причудливые формы [Voronovici, 2019].