Дневник забайкальского казачьего офицера. Русско-японская война 1904–1905 гг.

Чины пограничной стражи были щеголевато одеты; они получали, сравнительно с прочими воинскими чинами, большие оклады жалования, жили в прекрасных, даже роскошных казармах. Нужно им отдать справедливость, что они вполне добросовестно исполняли свои обязанности и выказывали не раз храбрость и самоотвержение.

27 апреля. В три часа ночи прибыли в Харбин. Ветер и пыль невозможные; говорят, что это хроническое состояние Харбина.

Вокзал, как и много других зданий в новом городе, построен в стиле модерн. Одна из установившихся форм этого стиля, получившая право гражданства, которую недоброжелательные критики сравнивают с берцовою костью, встречается в Китае в архитектурных украшениях, в мебели, в домашней утвари, в ювелирной работе, в рисунках и узорах. Это дает повод думать, что форма эта не выдумана модернистами, а просто заимствована у Китая.

Всей компанией поехали завтракать на пристань, – так называется одна из трех строящихся частей Харбина в разных, довольно удаленных друг от друга местах. Может быть, эти три предместья сольются когда-нибудь в один большой город, но теперь эта разбросанность непонятна и крайне неудобна. Мы завтракали в отдельной зале ресторана «Колхида», куда не доносились звуки музыки и пение хористок.

Поезд отходил в одиннадцать часов вечера. Наша прислуга была посажена в вагоне 2 класса, что вызвало справедливое неудовольствие офицеров, ехавших в 3 классе; дело уладилось начальником станции, приказавшим прицепить другой вагон 2 класса.

28 апреля. Вот и Китай. Тот самый Китай, с которым мы познакомились еще в детстве по рисункам на ширмах, веерах, на фарфоровых вазах и чайных приборах. Очертания гор, растительность, кумирни^[15], люди и животные – все казалось сказочным, причудливым, невероятным, и таким мы теперь видели наяву.

Широкая долина, обрамленная лиловыми горами, точно фестонами, обработана на всем пространстве.

Земледельцы, одетые в синие балахоны, в соломенных конусообразных колпаках на голове, пахали сохами или маленькими плужками, запряженными в одну лошадь. Недалеко друг от друга разбросаны поселки и хутора, окруженные глинобитными оградами с прорезанными бойницами и крытыми ходами. Дома-фанзы, также глинобитные, крыты черепицею или гаоляном. Гаолян и чумиза – злаки, наиболее распространенные в Китае, в особенности первый, неоценимый в обиходе манзы-китайца^[16]: молодой гаолян дает прекрасный зеленый корм, когда он созреет, его зерно собирается и идет на корм людям и лошадям, а стебли сушатся и употребляются для кровли, для внутренних переборок и потолков, очень искусно сплетенных и оклеенных бумагою всем семейством манзы. Гаолян идет также на огорожу и, наконец, на топливо.

Станции окружены кирпичными или каменными стенами с бойницами и башнями на углах для защиты от хунхузов^[17]. На пограничную стражу возложена обязанность охранять железную дорогу. Вехи, обмотанные соломою, установлены на возвышенных местах; при появлении неприятеля или по тревоге часовой зажигает веху, облив ее предварительно керосином. На более важных постах, как, например, у мостов через большие реки, стоят пушки.

С нашим поездом в вагоне 3-го класса, переполненным пассажирами-китайцами, пять вооруженных китайских солдат везли на казнь в Ляоян четырех хунхузов. Хунхузы выглядели мирными гражданами; кроме надетых кандалов, они ничем не отличались от других пассажиров, с которыми весело болтали.

Русского мужика более не видно ни в поле, ни на дорогах; дойдет ли когда-нибудь до этого края переселенческая волна?

Около живописных кумирен деревья были в полном цвету, овощи зеленели в огородах у каждой фанзы. Мужчины, женщины и дети были заняты полкою и окучиванием – с каким умением, с какою любовью они относились к своей работе!

Для пропуска встречных поездов остановки на станциях и разъездах становились все продолжительнее. На более значительных станциях, где были расположены войска, бараки для раненых и больных и питательные пункты, толпились китайцы-торгаши, рабочие и нищие. Землекопы таскали землю в плоских корзинах, подвешенных к коромыслам, к возводящейся насыпи.

29 апреля. Разворачивающаяся перед нами картина так и просится на экран: все непривычно европейскому глазу. В архитектуре, в головных уборах китайцев и даже в очертании гор, вырезывающихся на горизонте, преобладает колокольчатая форма, вероятно, почерпнутая из растительного царства, – как был лотос в Индии, акант в древней Греции и ель в готике. Лилия, растущая в изобилии в диком состоянии по всему Китаю, составляет предмет особого ухода в саду знатного мандарина и у бедняка-манзы; не она ли послужила созданию китайского стиля?

Нет ничего удивительного, что растительное и животное царство Китая отличаются от того, что мы видим в Европе; но любопытно, что обыкновенная ворона и галка здесь совершенно черные, как грачи, без признаков серого оперения. Около жилых мест и в лесах множество сорок, они ничем не отличаются от всем знакомых кумушек. На станциях между китайцами есть начальство – это полицейские, у которых нашит на спине цветной круг с иероглифическими изречениями, а в руке самый убедительный знак власти – большая трость. Один рослый китаец в желтой плюшевой куртке совсем важный чиновник – он помощник кассира.

Остановки, в особенности на разъездах, еще продолжительнее. Генерал Забелин заметил, что были беспорядки, что неумело и неправильно распоряжались железнодорожные служащие. В 8 часов вечера пришли в Мукден и через два часа отошли дальше.

30 апреля. В три часа ночи пришли в Ляоян. Нас разбудили и потребовали выходить всем из вагона, так как поезд через час должен был отойти дальше на Порт-Артур. Когда мы оделись и уложили свои вещи, пришли сказать, что сообщение с Порт-Артуром прервано и поэтому наш вагон останется в Ляояне. Мы опять разделись, но спать не удалось: установка вагона на запасный путь заняла много времени, поезда и отдельные локомотивы с грохотом проходили мимо нас, раздавались над ушами свистки и раздирающие звуки сирены. В шесть часов утра мы были уже на ногах.

На Парижской всемирной выставке 1900 г. мне приходилось испытать езду на «пус-пус» – китайских рикшах, но то было по гладким, как паркет, дорожкам выставки, медленно, с постоянными остановками; заставлять же человека везти экипаж с седоком продолжительное время и по всяким дорогам чуть ли не со скоростью лошади казалось бесчеловечным; оказывается, однако, что рикши так втянуты в эту работу, что могут пробежать три, четыре версты без устали, причем дыхание остается равномерным. Рикши – порядочные нахалы и всегда готовы содрать с вас три шкуры.

Граф Келлер и я завтракали у старого товарища генерала Ф. Ф. Трепова^[18], назначенного начальником санитарного управления.

Мне сообщено, что командующему армией известно о моем прибытии в Ляоян и что я должен ему представиться сегодня же.

Прием представляющихся в 4 часа дня. Первым был принят граф Келлер; его продержали довольно долго, и когда он вернулся, то казался взволнованным и озабоченным. Он передал мне, что командующий армией предложил ему принять Восточный отряд от генерала Засулича^[19]. Келлер ответил, что, не служивши давно в строю, он желал бы, по крайней мере на первое время, прокомандовать дивизией, а не большим отрядом, так как он не был уверен, что сумеет справиться с возлагаемой на него трудной задачей. Генерал Куропаткин настаивал, однако, чтобы Келлер сейчас же вступил в командование Восточным отрядом и его доводы были настолько убедительны, что Келлер согласился. В настоящее время Восточный отряд был менее корпуса, но имелось в виду пополнить его частями, ожидавшимися из России.

Представлялись затем генерал Забелин с инженерами, флигель-адъютант князь Трубецкой, полковники Бем и Поспелов, получавшие новые назначения вследствие того, что полки, которыми они должны были командовать, находились в Порт-Артуре, отрезанном от главной армии неприятелем. Когда настала моя очередь, командующий принял меня очень любезно и представил начальнику штаба армии генералу Сахарову^[20]. Меня смутило замечание генерала Сахарова: не болен ли я.

Я поступил на службу только на время войны после двадцати лет отставки и, пожалуй, для чина войскового старшины, был не довольно молод, но я себя считал бодрым и способным нести строевую службу так же ретиво, как в молодости, и мне хотелось скорей доказать, что я здоров и могу служить не хуже молодого.

Алексей Николаевич Куропаткин сказал мне: «Пока вы будете в Ляояне, прошу вас быть моим гостем».

Обед был сервирован в семь часов в роскошном вагоне-столовой, ярко освещенном рядами электрических лампочек под потолком. После закуски в первом отделении, где обедала свита, мы перешли во второе. Келлер сел по правую руку генерала Куропаткина, Забелин – по левую. Разговор касался военных событий, не затрагивая наболевших вопросов, обсуждение которых не было желательно за столом в присутствии непосвященных гостей и прислуги. Обед из трех блюд был вкусный, сытный, но не изысканный и, конечно, не оправдывал рассказов мукденских доброжелателей о расточительности и блеске приемов генерала Куропаткина.

Когда встали из-за стола, Алексей Николаевич сказал присутствующим, указывая на меня: «Представляю вам моего старого боевого товарища, он заслужил Георгиевский крест за штурм Гривицкого редута^[21], а не золотое оружие, которое получил за это дело».

Не дожидаясь Келлера, ушедшего на половину командующего на совещание, я отправился домой. Ночь была темная, я насилу отыскал свой вагон, натыкаясь на рельсы, канавы, на сложенный у железной дороги лес; ходить здесь ночью без фонаря было небезопасно, – того и гляди, расшибешь себе нос.

1 мая. Мой полк, 2-й Нерчинский казачий, входил в состав 2-й Забайкальской казачьей дивизии генерал-майора Ренненкампфа. В полевом штабе мне сообщили, что штаб-квартира отряда генерала Ренненкампфа находилась в г. Саймацзы, но где находится он сам со своим отрядом, никому не было известно. Он был один из самых подвижных генералов, и уследить за ним не было возможности.

В Саймацзы идет из Ляояна большая этапная дорога, но есть и другая, более кружная, через Ляншангуан, где были расположены передовые части Восточного отряда. Келлер предложил мне ехать с ним вместе до Ляншангуана, а оттуда до Саймацзы обещал дать конвой. Я был рад отсрочить на несколько дней разлуку с другом и товарищем детства, к которому был горячо привязан; меня, кроме того, интересовало видеть позиции будущих боев при наступлении японцев из Фынхуанчена на Ляоян.

Мы должны были выступить послезавтра; времени оставалось немного, а работы была масса.

Я узнал, что у генерала Ренненкампфа колесного обоза совсем не было, поэтому приходилось расстаться, по крайней мере, с половиной привезенного багажа. Отложив все запасы в сторону, оставалось еще много вещей, которых нельзя было уложить во вьючных чемоданах, а между тем, это все казалось необходимым. Куда девалась моя опытность прошедшей Турецкой кампании, где все мое имущество помещалось на одном муле, а когда я ехал в Ахал-Теке^[22], то имел только одну лошадь, на которой сидел сам. Зная пристрастие Скобелева^[23] к щегольству, я вез, тщательно свернутую в трубку, одну накрахмаленную рубаху только для первого представления и произвел желанный эффект: «Что вы, с собой возите прачку?» – сказал мне Скобелев и не хотел верить, что у меня не было отдельного вьюка.

Наконец удалось мне съездить в Ляоян; я в первый раз был в китайском городе, и все меня интересовало: пестрота и красочность вывесок, флагов, художественная золоченая и расписная резьба по дереву над входами в магазины. «Бабушки», или «мадамы», как китайцы называют по-русски своих женщин, густо нарумянены во всю щеку, нарумянены даже маленькие девочки. Главное у них щегольство в замысловатой прическе, заканчивающейся вверху металлической бабочкой или другим украшением. По понятиям европейца, они все уродливы, но я видел в горах Маньчжурии стройных девушек с чисто арийскими, красивыми чертами лица.

Лавки, выходящие на улицу, бедны. Дорогие меха, старинный фарфор и бронза, ювелирная работа, между которой особенно славятся подвесы и художественные безделушки из яшмы, оникса, аметиста, горного хрусталя, каких-то розовых и молочно-зеленых камней горной породы; одним словом, все, что может привлечь внимание любителя и знатока в искусстве, хранится у богатых «купезов» – купцов – в сундуках, ящиках и разных тайниках, откуда они вынимают их и показывают покупателю с некоторою осмотрительностью. Они, вероятно, прячут этот ценный товар из боязни быть ограбленными чиновными или профессиональными хунхузами. Найти такого «купеза» можно только с проводником. Они живут обыкновенно в глухих закоулках, в богатых фанзах внутри запертого двора.

Почти все корреспонденты сходятся в мнении, что нигде нельзя в мире найти такой грязи и вони, как на улицах и в жилых помещениях китайцев. Кто бывал в Италии и на Ближнем Востоке, должен сознаться, что даже в больших городах, как Константинополь, Неаполь и Венеция, имеются улицы, которые относительно грязи и вони могут оспаривать пальму первенства с любым городом Китая.

У генерала Куропаткина обедал полковник Липовац Попович, черногорский доброволец, «допущенный до командования» 22-м Восточно-Сибирским стрелковым полком, вместо полковника Громова, отрешенного от командования за Тюренченское дело.

Липовац прибыл в армию с целой ватагой черногорских головорезов; он говорил, что таких разведчиков нет в мире: расположившись на вершинах гор, они переговариваются, подражая крику разных птиц и зверей, передавая таким образом о всех действиях неприятеля. Слышал я потом о личных подвигах Липоваца, но о его команде не слыхал ничего. Едва ли в современных войнах, где стреляют с двух-, трехверстного расстояния бездымным порохом, возможно ожидать каких-то чудес от разведочных приемов Запорожья. Это, может быть, еще пригодно в борьбе между храбрыми, но невежественными четами в горах Балкан, но борцы двадцатого века, японцы, предпочтут этим примитивным приемам сигнализацию гелиографами, электрическими лампами и будут передавать получаемые сведения, не подражанием крику совы, филина или сыча, а по телефону, проведенному по всем направлениям как паутина.

За обедом командующий говорил, что он будет относиться одинаково строго к старшим, как и к младшим начальникам и, обращаясь к Келлеру, с улыбкой добавил: «Я буду отрешать от должности даже корпусных командиров». Мы знали, что почин в этом отношении уже сделан, и к нему отнеслись сочувственно во всей армии. На войне еще более, чем в мирное время, надо заменять бездарности теми, кто проявил выдающиеся способности.

2 мая. В управлении военных сообщений Келлер купил трех мулов по сто двадцать рублей каждого, одного он уступил мне. Лошадей обещал мне доставить князь Урусов, адъютант командующего армией, но до сих пор их нет; я искал лошадей на базаре, куда их приводили на продажу, но не нашел ни одной подходящей.

По поручению Келлера ездил в Ляоян покупать провизию и вино. Очень недурное французское красное вино местного разлива стоило один рубль за бутылку. Говорили, что в Порт-Артуре иностранные вина продавались удивительно дешево: настоящее шампанское можно было иметь по три рубля за бутылку.

В последний раз мы обедали у командующего. Он сказал мне при прощании: «Желаю вам счастливого пути и успеха, берегите себя, не рискуйте, вы мне нужны для командования. Мне было бы очень жаль, если бы вас ранили, такие офицеры, как вы, нам дороги».

3 мая. С утра шел проливной дождь. В восемь часов подвели к нашему вагону монгольскую лошадь чалой масти*, уступленную мне Треповым, сжалившимся над моим бедственным положением. Через полчаса привели другую лошадь от Урусова, вороную. Первую я купил за 150 рублей, вторую – за 140. Обе сослужили мне хорошую службу.

Всегда трудно укладываться и вьючить в первый день выступления, но в дождь это просто мучительно. Денщик Келлера, Федор, все путал, брал мои вещи вместо своих, – он был так бестолков, что только мешал, вместо того чтобы помогать.

Кроме трех купленных нами мулов под вьюки, начальник управления военных сообщений разрешил Келлеру взять три казенные двуколки для отвоза наших вещей до места расположения Восточного отряда. Часть багажа я отправил в Харбин на предъявителя квитанции. Квитанция эта затерялась, и я только в ноябре, и то случайно, разыскал свои вещи, отправленные в мае. За хранение приходилось уплатить сто сорок рублей, но управление Китайской восточной железной дороги сложило с меня этот платеж, принимая во внимание, что я находился на передовых позициях и не мог лично заняться розыском своих вещей.

Мы тронулись в одиннадцать часов утра вместо назначенных восьми, не дождавшись транспорта, который Федор никак не мог наладить. Дождь лил как из ведра, грязь была невылазная.

Келлер ехал впереди на красивой лошади генерала Куропаткина, уступленной ему временно, до прибытия его лошадей из России. Эта лошадь была подарена Куропаткину государем.

Чалая масть – рыжая, вороная или бурая с примесью белых волос.

Вместе с нами ехали военные агенты: германский – майор барон фон Тетау; шведский – Никвист; норвежский – Эдлунд; болгарский – Пападопов и итальянский морской агент капитан Камперио. Отойдя пять верст, мы остановились в ожидании обоза, который подошел только к двум часам. Дорога шла равниною, распаханною на всем пространстве. На двенадцатой версте вошли в горы; здесь тоже каждый клочок земли обработан, даже в таких местах, куда трудно было забраться.

Под старыми корявыми деревьями с разбросанными далеко в стороны ветвями ютились маленькие кумирни, сложенные из дикого камня; в них приносятся жертвы богам земледелия: щепотка рису или сожженные лоскутки бумаги с молитвами должны обеспечить успех урожая. Большие кумирни, с фанзами для бонз^[24], расположены всегда в особенно живописных местах: на отдельном холме, над крутым утесом, окруженные пышно разросшимися деревьями.

Пришлось остановиться на ночлег в деревне Цаолинцзы, на полуэтапе, потому что наш обоз отстал на перевалах. Переход был всего в двадцать четыре версты, дорога хорошо накатана, перевалы невысокие и некрутые, а, между тем, наш легкий обоз, вышедший из Ляояна в одиннадцать часов утра, пришел на место поздно ночью и то благодаря распорядительности начальника транспорта; чего же можно было ожидать при движении в распутицу грузного войскового обоза?

На полуэтапе войска, парки, обозы расположились поневоле на распаханных полях, превратившихся после последних дождей в сплошные болота. Лазареты помещались в самой деревне, в обширных дворах.

Нам была отведена фанза, вмещавшая свободно до двадцати офицеров. Чуть не утопая в грязи, рискуя оставить в ней не только калоши, но и сапоги, мы пробрались в ресторан, где нас накормили роскошным обедом. Рядом с буфетом была открыта лавочка; в ней продавались консервы, прекрасные иностранные вина, жестяная и луженая посуда и самый необходимый предмет в походе – эмалированные кружки для чаю^[25].

Возвращаться ночью по грязи было отвратительно. Кто не имел кровати, расположился на канах, широких нарах вдоль стен фанзы. Каны служат для отопления фанзы зимою: под ними проведены дымовые трубы из очагов с большими котлами, в которых манзы варят себе пищу. Когда холодно, спать на этих лежанках довольно приятно, если имеешь толстый войлок или бурку, чтобы подложить под себя; но случалось летом засыпать, после утомительного похода, не удостоверившись, что кана не топлена, и быть вдруг разбуженным от нестерпимого жара; когда все места заняты, а на полу грязно, не знаешь, куда деваться.

Келлер улегся на свою складную кровать, особенно рекомендованную фабрикантом, и посмеивался надо мною, что я оставил свою в обозе и должен был спать на голых досках. Продолжая болтать, я подсел к нему на кровать, вдруг что-то затрещало, и мы оба оказались на полу. Очередь смеяться настала для меня.

Тяжелой казалась мне эта первая ночь в походе: мне было так жестко, несмотря на подосланную бурку и все, что попалось под руку, что все члены болели, и я не мог спать. Я думал тогда, что мои старые кости никогда не привыкнут к этой пытке^[26].

Десяток офицеров храпели во всю мочь, а когда стало светать, мухи, ужасные маньчжурские мухи, извели меня вконец.

4 мая. Обоз вышел в восемь часов, а мы – в десять. С непривычки узкое черкесское седло с короткими стременами, купленное в Конвое Его Величества, показалось мне очень неудобным, и я чувствовал себя совершенно разбитым после вчерашней езды. Другое седло, подаренное мне одним приятелем, хотя тоже черкесское, оказалось гораздо лучше первого, и впоследствии, при переходах переменными аллюрами, я его предпочитал седлу драгунского образца.

Погода прояснилась, приятно было сбросить с себя тяжелые дождевики, мало предохраняющие от проливных дождей. Самыми практичными и действительно не промокающими оказались плащи из простой палаточной парусины, изготовляемые у Кебке в Петербурге.

Нам встретились сестры милосердия, ехавшие на двуколках Красного Креста. Бедные сестры, на какой трудный самоотверженный подвиг они пошли; мне было невыразимо грустно думать, что скоро и моей жене придется нести эту тяжелую и опасную службу. Военные, служащие в строю, могут быть ранеными или убитыми только в бою или в перестрелках с неприятелем, чего не бывает беспрерывно, а сестры, ухаживая за больными, постоянно подвергаются опасности заразиться инфекционными болезнями и, кроме того, они не имеют отдыха никогда.

Несколько раз переправлялись через реку – неглубокую, но с довольно быстрым течением. Сидевшие на маленьких лошадях местной породы должны были подгибать ноги, чтобы не замочить их.

В полдень пришли в Ляндансян и остановились у расположения штаба Восточного отряда. Граф Келлер прошел к генералу Засуличу; пробыв у него некоторое время, он вышел с ним вместе и представил ему прибывших с нами военных агентов.

Палатки наши были разбиты около штаба отряда, на площадке, огороженной с двух сторон загрязненной солдатами стеной, с третьей – дорогою; выход был только один, через вонючую лужу. Говорили, что лучшего места нельзя было найти. Рядом с нами расположились в палатках: ординарец графа Келлера хорунжий Нарышкин, бывший лейб-гусар и Камперио, а по другую сторону – остальные военные агенты. Все они говорили более или менее правильно по-русски. Тетау пробыл несколько месяцев в Киевском округе. Его, говорят, очень ценил генерал Драгомиров^[27]. Переведенные на русский язык статьи Тетау о наших войсках печатались в «Русском инвалиде».

У Камперио со времени Китайской войны 1900 г. служил китаец «бой»^[28]. Хотя распоряжением по армии было воспрещено брать китайцев в качестве прислуги, во избежание шпионства, но для Камперио было сделано исключение ввиду ручательства его за благонадежность «боя».

Впрочем, это распоряжение полевого штаба, как и многие другие, не только не соблюдалось, но даже не было известно во многих частях.

«Бой» говорил немного по-итальянски и поэтому сошелся с моим поваром Пепино. Камперио тоже благоволил к Пепино, не только как к соотечественнику, но и как к собрату по кулинарному искусству, – он готовил недурно и взялся даже кормить коллег – военных агентов. Только что были разбиты палатки, Камперио вырыл в земле походной лопатой небольшую яму, обложил ее камнями, и получилась печь с отличной тягой. Пепино последовал его примеру, и скоро стал доноситься до нас аппетитный запах готовившегося ужина; это было тем более приятно, что мы очень скверно позавтракали у местного маркитанта^[29].

У Пепино, никогда раньше не ездившего верхом, оказались неожиданно кавалерийские способности. Келлер сам признавал, что он подавал надежды сделаться со временем лихим наездником.

Генерал Кашталинский^[30], командовавший войсками под Тюренченом, рассказывал Келлеру, что ему было приказано принять бой, но дальнейших распоряжений он не получал, что резервы, стоявшие в семнадцати верстах сзади, не были выдвинуты вперед, вследствие чего войска понесли громадные потери и вынуждены были бросить орудия.

Когда после целого дня жестокого Тюренченского боя отряд отходил назад через узкое ущелье, над ним, на сопках, вдруг появились японцы. Ожидалось, что прекратившийся бой возгорится опять, но тут произошло что-то совсем непонятное: вместо того чтобы открыть огонь по отступающим, японцы по команде своих офицеров прокричали три раза «ура». Что это значило: насмешка ли, торжествующий клик победителей или знак одобрения противнику, мужественно сражавшемуся против сил во много раз его превосходящих? Мы продолжали отступать в полном порядке, а японцы глядели на нас, вскрывали коробки с консервами и ели.

Вечером долго беседовал с Келлером симпатичный начальник штаба Восточного отряда полковник Орановский^[31]. Он еще молод, хотя волосы уже поседели. Келлер имел о нем очень высокое мнение.

5 мая. После вчерашнего дождя температура понизилась, ночь была холодная, под утро было только четыре градуса тепла. Я в первый раз обновил полученные из Парижа палатку и кровать. Раздеваться было холодно, но внутри спального мешка совсем тепло. Под рукой висел провод большой электрической лампы. Я давно не пользовался таким комфортом и чувствовал себя совсем как дома. Утром внутри палатки я мог основательно помыться в большой резиновой ванне. Такая ванна крайне необходима в походе, в особенности зимой. Камперио купался на дворе в вырытой «боем» яме: он вложил в яму большое полотно из резиновой материи, налил в нее воду, вот и ванна готова. Видно, человек бывалый – он всегда и везде умел приспособиться.

Против нас была расположена биваком обозная команда; оттуда были вызваны солдаты, чтобы вычистить нашу площадку, выпустить воду из соседней лужи и разобрать стену для более удобного выхода.

Генерал Засулич уехал в коляске в сопровождении нескольких лиц штаба 2-го корпуса, которым он раньше командовал. Из приказа по армии стало известно, что он опять вступает в командование этим корпусом.

Графу Келлеру предложено, по телеграфу, представить кандидата на командование 22-м полком. Липовац должен был возвратиться в Ляоян.

Наши лошади голодали со вчерашнего дня, было жаль на них смотреть. Только сегодня утром было подвезено несколько возов старого полусгнившего гаоляна, на который они набросились с жадностью. Зерна совсем не было.

Нас удивляло, как это при штабе большого отряда не имелось фуража. Не оттого ли у нас неудачи, что не только нет распорядительности, но даже неизвестно, кому следовало бы распорядиться и на кого возложить ответственность? Не в одном только железнодорожном ведомстве за все расплачивается стрелочник, т. е. самое безответное лицо.

Утренний завтрак, какао и яйца всмятку, был подан в палатке Келлера; она очень просторна, в два отделения, в одном помещалась его кровать, в другом, у входа, был стол и два складных стула.

Нам подвели коней, и мы выехали в сопровождении чинов штаба отряда и военных агентов для осмотра позиции.

Главная позиция находилась верстах в двух позади расположения войск. В случае стремительного нападения неприятеля обозы, парки и лазареты могли бы оказаться в опасном положении.

Поперек долины протянулся хребет, представлявший естественную позицию, очень выгодную для обороны. Построены на ней редуты, батареи, окопы для стрелков, проведены дороги для подвоза и спуска орудий и снарядов. Одним словом, позиция была выбрана и укреплена на славу и могла бы оказать нападающему почти неприступную преграду. Вопрос только в том, пойдет ли он на нее. Эта позиция, как и все другие, могла бы быть обойдена, и тогда все труды на ее укрепление пропали бы даром. Из этого, конечно, не следует делать вывода, что надо пользоваться естественными преградами движению неприятеля, но укреплять их не стоит. Напротив: надо использовать все средства, чтобы отбросить нападающего или, по крайней мере, задержать его. Но это едва ли удастся, если мы ограничимся укреплением только одного облюбованного нами прохода, полагая, что неприятель пойдет именно туда, а не мимо.

Укрепленная позиция не крепость, где войска могут продержаться долго и будут отвлекать часть сил противника. Когда она обойдена, надо спешить ее бросить, потому что для обороны она более не годится.

Мы проехали на батарею по дороге, разработанной саперами и командами войск Ляндансянского отряда.

В нашем присутствии втянули туда одно орудие, на что потребовалось тридцать минут, спустили же его шесть солдат на лямках прямо с кручи в двенадцать минут. Этим доказывалось, что при отступлении орудия могут быть вывезены быстро.

По узкому гребню горы мы пешком пробрались на правофланговую позицию. Лошадей вели в поводу.

Здесь хребет раздваивался: вправо он сливался с цепью гор, граничащих с долиною, ведущей в Ляоян, влево хребет спускался к востоку, в сторону Фынхуанчена. На скрещении гребней было возведено три редута. Восточный, передовой отрог, предполагалось укрепить уступами в несколько ярусов, что давало бы большую интенсивность огня.

Недостаток такого расположения окопов состоял в том, что путь отступления из них поднимался в гору, по открытому со всех сторон склону, т. е. под выстрелами неприятеля.

Граф Келлер удивлялся, что левый фланг главной позиции упирался в долину, по которой пролегала дорога из Фынхуанчена в Ляоян – путь наступления японцев, а не было обращено внимания на высоты левее, по ту сторону долины, откуда наши укрепления могли бы быть обстреляны с тыла. Было решено завтра осмотреть эти высоты, узнать, доступны ли они для артиллерии, и определить, как привести их в оборонительное состояние. Сложные и дорогостоящие инженерные работы приказано прекратить и ограничиться устройством окопов для пехоты. Нам передавали, что генерал Засулич позиции не осматривал.

Мы вернулись на бивак в пять часов дня и отправились обедать в общую столовую штаба отряда, которой заведовал подъесаул граф Комаровский. Ужинали дома, т. е. в палатке Келлера. Нам предстояло скоро расстаться, и мы рассчитывали провести этот вечер одни, но не успели мы окончить ужина, как послышался голос Комаровского, просившего позволения зайти. Он приходил просить, чтобы его назначили комендантом отряда. После него пришел полковник Абациев, старый приятель, с которым мы были рады повидаться. Он недавно принял Уссурийский казачий полк и рассказывал нам о службе в отдельной бригаде полковника Карцева. Они были почти бессменно заняты разведочной службой, и поэтому лошади были приведены в ужасное состояние. Абациев в особенности жаловался на состав полков 2-й очереди: нижепредельные казаки не имели никакой боевой подготовки, кто не умел стрелять до поступления на службу, не научился ничему, так как их заставляли выпустить десять, двенадцать пуль, и этим обучение стрельбе ограничивалось. Не попавший в цель ни одной пули не будет стрелять успешнее в бою.