Loe raamatut: «Пленники данного. Восприятие очевидного в разуме и безумии»

© Маслова А. В., Каюмов А. T., Недель А. Ю., текст, 2021

© Издательство «Директ-Медиа», оформление, 2021

Предисловие

Данная книга включает в себя наши тексты на разные темы, каждая из которых, как нам кажется, крайне важна для нашего сегодняшнего понимания как строго философских проблем, так и экзистенциальных вопросов, связанных с нашей современностью. Не столь важно, как именно подойти к таким вечным вопросам, как смысл человеческой жизни, бренность земного существования, любовное чувство между людьми, страх смерти, желание реализовать свои мечты и многое прочее, важнее – найти на них такие ответы, чтобы они расширили наше сознание, понимание окружающего нас мира и нашего места в нем. Сегодня философия – это не только длительные метафизические размышления над проблемами бытия в комнате, в забитой до потолка книгами и бумагами, как это по большей части практиковали старые мастера мысли— от Фомы Аквинского до Гегеля и Гуссерля. Сегодня философия все больше выходит навстречу к широкому читателю, многие люди начинают интересоваться фундаментальными проблемами мышления и способах познания мира, как и самих себя, и они ждут от философов помощи.

Мы сколько угодно можем твердить и убеждать себя в «смерти философии», ненужности этой спекулятивной науки, ее «непрактичности» и неприкаянности в современной картине мира. Часто можно слышать: есть наука, на худой конец, религия. Вопросы, на которые не может ответить научное знание, ответит религия. Все непознанное и неизвестное, загадочное и мистическое можно отнести к области веры и компетенции Бога. Причем тут философия? Ответ прост: сама вера, сами религиозные основания знания, идея Бога в конце концов – результат работы именно философского ума, который начал эту свою работу не вчера, не во времена Платона и Сократа, и даже не в древнем Египте, а тысячи лет ранее, когда человек осознал свою конечность и захотел знать, что его ждет по ту сторону смерти. Это желание оказалось столь значительным, столь ненасытным и сильным, что потребовало реализации в той или иной форме – религии, науки, но в первую очередь именно в форме философских вопрошаний о невидимых и никогда не данных здесь и сейчас областях существования. Так началось великое движение человеческого разума к пониманию мира и прежде всего самого себя.

Надо признать, что мы – нарциссы, и в большинстве случаев все наше познание внешней реальности – лишь эффект от непреодолимого желания познать самих себя. Возможно, в этом заключается цель человеческого существования. Возможно, познав себя, если это когда-нибудь произойдет, мы исчезнем как вид, и нам на смену придет кто-то иной, более совершенный или, наоборот, кто-то, кто особо не будет заморачиваться на тему самопознания. Но как бы то ни было, сегодня при и всех наших открытиях и накопленных знаниях, мы находимся только в самом начале пути, нам как разумным существам слишком мало лет и мы слишком мало существуем на этой планете. Для сравнения: австралопитеки просуществовали порядка трех миллионов лет, а динозавры управляли этой планетой примерно 180 миллионов лет. Историческому человеку не более 10 тысяч лет. О какой длительной истории или ее конце может идти речь?

Эта книга – попытка представить три разных текста на три разные темы, объединение их под одной обложкой вызвано, понятно, не формальными причинами, как общая тематика или единство метода, а как раз попробовать показать разность авторского выбора, точек зрения и тем, которые тем не менее нацелены на раскрытие некоторых фундаментальных философских вопросов. Мы полагаем, что для философии, при всем ее изменившемся характере в сегодняшнем мире и новых способах философствования, материал, на котором проводится исследование, менее важен, если он содержит фундаментальные вопросы. Наша книга – эксперимент, но мы надеемся, что этот эксперимент может быть интересен читателю.

Данная книга вобрала в себя последние открытые в области понимания человеческой психики. Применяя методы философского анализа, мы открываем слой за слоем бытия современного человека.

Следуя принципу, что философия должна быть современна и своевременна, каждая глава посвящена актуальным вопросам самосознания на трех уровнях бытия: феноменологическом, психологическом и социальном. Все три уровня описывают полноту существования человека в мире.

Каждый из нас желает познать себя и достичь понимания других, что достигается очень сложно, особенно в контексте разрозненности поколений. Эта книга станет путеводителем в познании самого себя, в процессе которого откроются новые горизонты понимания внутренней жизни собственной души и внешнего мира окружающей социальной действительности.

Эта книга откроет новый способ самопознания через психологический анализ литературных произведений. Шедевры мировой литературы, такие как, «Анна Каренина» и «Братья Карамазовы» предстанут перед читателем как образцы применения психологического воображения. Посредством применения психологического метода анализа литературы читатель сможет применить его к своей собственной жизни, а значит, приблизиться к познанию себя. Через проживание смыслов, заложенных русскими писателями в свои великие произведения, читатель сможет сравнить отношения, мысли и чувства героев, рожденных в сознании Толстого и Достоевского с тем, какими ценностями и смыслами наделены сегодня человеческие взаимоотношения. Познание себя начинается с познания другого, но здесь в качестве другого предлагаются герои романов классической литературы.

Каждая новая книга, изданная в мире, должна открыть для читателя что-то новое, иначе ценность книги как таковой утрачивается. События последнего полугодия 2020 года представляют собой вызов для философии, свобода которой способна выйти за рамки клише и ярлыков, вращающихся в коллективном сознании.

Пандемия коронавируса, самоизоляция, экономический кризис, информационная тирания – все это нанесло травму социальному телу и отдельному человеку в нем. Требуется многостороннее осмысление процессов, которые лежат в корне нынешних психологических и социальных изменений, перекраивающих образ жизни людей.

Тревожным сигналом становится страх перед доверием, а значит и общением офлайн, передачей мыслей, чувств и эмоций. Живое общение постепенно уходит с главной сцены Агоры, откуда взяла свое начало западноевропейская рациональность, живительный исток любого движения мысли. Сегодня диалог нуждается в охране подобно занесенным в Красную книгу— он на грани исчезновения. Процесс цифровизации и информатизации интенсивно приводит к усыханию этого истока. Феномены дистанционного образования, подручности информации, ложные новости создают ощущение психической болезни современного общества. Постепенно эта болезнь будет все больше прогрессировать, и чем дольше этот процесс будет продолжаться, тем сложнее человечеству будет восстать против собственного забвения.

Предлагаемая книга уникальна тем, что каждый из трёх авторов поднимает три различных пласта психосоциальной реальности, которые выстраиваются в единый психокосмос.

Пленники данного

Меня спросят, почему я собственно рассказал все эти вещи и, по распространенному мнению, безразличные вещи; этим я врежу себе самому тем более, если я призван решать великие задачи. Ответ: эти маленькие вещи – питание, место, климат, отдых, вся казуистика себялюбия – неизмеримо важнее всего, что до сих пор почиталось важным. Именно здесь надо начать переучиваться. То, что человечество до сих пор серьезно оценивало, были даже не реальности, а простые химеры, говоря строже, ложь, рожденная из дурных инстинктов…

Фридрих Ницше (Ессе Ното)

Собственность слепца

Цистерцианский монах Цезарий Гейстербахский поведал много интересных историй о взаимоотношениях Девы Марии, Христа, святых и нечистой силы с простым людом. Истории эти в Средневековье назывались exempla и предназначались для воспитания паствы. Схоластические объяснения того, почему необходимо соблюдать заповеди не были в «темные века» столь действенны и не оказывали влияния на сознание безграмотных людей так, как это делал живой и убедительный пример. А когда скучное вещание священника вдруг прерывалось захватывающим рассказом из жизни демонов и простолюдинов, то и принципы христианской морали превращались из тяжелых абстракций в понятные ценности. Среди всех прочих достоверных «примеров», Цезарий приводит и такой: к исповеднику явился юноша и, встав на колени, стал говорить о своих неисчислимых злодеяниях, убийствах, кражах и прочих ужасных грехах. Потрясение священника от услышанного было настолько сильным, что он не смог остаться невозмутимым: «Если тебе было бы тысячу лет, то и тогда нельзя было бы поверить во все те грехи и преступления, которые ты совершил». Юноша ответил: «Мне больше, чем тысяча лет. Я – демон, один из тех, кто пал вместе с Люцифером. Я исповедался пока лишь в незначительной части своих грехов, но если ты изволишь услышать обо всех них, коих не счесть, изволь, я готов». В христианстве грехи дьявола неискупимы, священник спрашивает: «Чего же ты ждешь от исповеди?». И дьявол признается, что, как и все грешники, лелеет мечту о прощении и поэтому пришел исповедаться. Святой отец оказался милостив и назначил бесу наказание. Три раза в день тот должен падать на землю со словами: «Господи Боже, Творец мой, каюсь я, прости меня!»¹.

В дьяволе, пришедшем к исповеднику, было, по-видимому, что-то человеческое, может быть слишком человеческое. Он пришел за прощением, хотя потом и не смог вынести назначенного наказания из-за своей дьявольской гордыни. Но ведь те, кто приходит за прощением, уже в какой-то степени его получают. Прощение случается не тогда, когда оно дается, а когда приходит мысль о том, чтобы его попросить. Бес ли, человек ли, – все смогут получить прощение, если они попросят его с великой настойчивостью. История с нашим бесом, представшим в облике юноши, это история о недостаточно настойчивом просителе, грешнике, не захотевшем приобщиться к бытию путем тотального отказа от своей падшей сущности. Ситуация, в которую он попал, весьма не проста. Прощение было получить можно, но для этого ему было необходимо постоянно умирать. Каждый день умирать, умирать на протяжении всего дня, всей жизни, выполняя назначенное покаяние. Если быть совсем честным, то следует признать: не преступления и грехи делают преступника преступником, грешника грешником, дьявола дьяволом и человека человеком, а нежелание просить за них прощение. И хуже того. Испрашивая прощение, я приобщаюсь к своему преступлению, свидетельствую о его событии, разглашаю его историю, но отнюдь не расстаюсь с ним. И если уж говорить о диалектике прощения и вины, то последняя настигает человека как раз тогда, когда он просит прощения, когда он перестает быть грешником и преступником, когда в нем рождается желание идти в след за всеобщим законом.

Пожалуй, больше всего я не терплю ситуации, когда нужно прощать или просить, чтобы простили тебя. С прощением приходится уживаться, делать нужно это постоянно. Прощать и просить, чтобы простили тебя, означает уживание с самим присутствием жизни, это значит присутствовать при жизни. Прощая себя, я становлюсь доступным, прощая других, делаюсь банальным, прося прощение, я выгляжу обычным. Но ни то, ни другое и ни третье не избавляет меня от необходимости прощать.

Прощая, я приобщаюсь к бытию вещей. Нужен ли я им или нет останется для меня загадкой навсегда. Я рожден с этим незнанием, с ним же и умру. Я живу и умираю прощая; я знаю, что прощать нужно. Очень часто я говорю: «простите», говорю по привычке, второпях, вдогонку тому, кто этого уже не слышит, не может услышать, не хочет, тому, кто может быть уже не живет или живет, прекрасно обходясь без моего прощения. Я же всегда живу с ним, с прощением, с надеждой на прощение, с надеждой на то, что мое прощение кто-нибудь услышит и… простит меня. Я живу для того, чтобы однажды получить прощение, живу для того, чтобы однажды кого-нибудь простить.

На улице, в кафе, в библиотеке и в метро, на проезжей части дороги и на тротуаре, по телефону, один и среди друзей, везде и всегда я кого-то прощаю и прошу прощения сам. Часто я прощаю кого-нибудь, о ком не имею ни малейшего понятия, я часто прошу прощения у того, кто мне совершенно не известен. Не знаю, у кого я прошу прощения и кого мне приходится прощать самому. Не знаю. Пожалуй, я не хочу ничего знать, я не хочу обладать никаким знанием. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что если я еще не выброшен из системы, то это только благодаря прощению, которое меня охраняет и заботится о моем существе. Прощение меня бережет подобно тому, как в добропорядочных семьях берегут полюбившейся фетиш. И если я не исключен из речи самого прощения, то это значит, что я существую. Прощаю, следовательно, живу. Вот и новая картезианская формула.

Вчера, в библиотеке восточных языков, куда я часто захаживаю, я хотел взять на дом несколько книг с тем, чтобы поработать с ними по вечерам. Но что-то было не в порядке с моим читательским билетом и книги мне забрать не удалось. Получив отказ, я сказал: «простите». На самом деле, я хотел извиниться за свое дурацкое желание, которое было невыполнимо. Меня простили.

Иногда с прощения начинается мой день. Спускаюсь по узкой лестнице и нечаянно задеваю нашего консьержа, пылесосящего ковровую дорожку. «Простите», – говорю я ему, продолжая идти. «Простите», – говорит он мне, отвечая тем же ритуальным словом. Через несколько секунд мы оба забываем о случившемся. Я хорошо помню, как много лет назад, собрав необходимые бумаги и попробовав поступить в одно крупное учебное заведение Москвы. Миловидная девица с бантиком, приколотым к отвороту пиджачка, служившая в секретариате заведения, подошла ко мне вплотную и прошептала мне на ухо нечто такое, что сейчас, пользуясь словарем Остина и Серля, назвали бы политически некорректным речевым актом. Девица спросила: – «ты еврей?» «Да», – ответил я, с перепугу, добавив, – «простите меня». Потом она развернула передо мной листок бумаги, который оказался рекомендацией райкома партии, выданный мне для поступления на данный факультет. – «Не будь идиотом», услышал я, пробегая глазами по знакомому документу. – «Ты, что, не понимаешь? Тебя срежут на втором экзамене». «А что же мне делать?», – спросил я, теряя контроль над ситуацией. – «Как что? Ну… напиши, что ты армянин», – ответила девица. – «А что, армян у вас не режут?», – спросил я со смутными мыслями о своем армянском будущем. – «Здесь на нацменов квота имеется», – отрапортовала моя собеседница, окинув меня взглядом человека, поведывавшего первому встречному государственную тайну. – «А паспорт? У меня же в паспорте написано, что я…» – «Тогда не знаю, я как лучше хотела», услышал я и, еще раз извинившись, пошел прочь. У меня нет никаких сомнений в том, что девушка и впрямь хотела мне помочь, и что мои нелепые извинения ей были совершенно ни к чему. Она не знала, за что их принимать и почему я должен просить у нее прощения. Не знал этого и я. Мне было тогда шестнадцать лет, к тому времени я успел уверовать в то, что просить прощения – это хорошо.

Но вместе с тем, большой город был полон соблазнов, оставшихся сильными даже после появления первого в столице Макдональдса, первых порножурналов и первых юных проституток, налаживавших тогда свои некрепкие связи со специалистами в области построения демократии. По прошествии достаточного количества лет, и после опыта жизни в нескольких странах, я могу говорить с уверенностью, что страна, где я родился, была самой загадочной и непонятой страной минувшего века. Она установила особые, еще никем не осознанные связи с человеческой природой, ей удалось узнать что-то такое, с чем просто жить и умирать было немыслимо. В политических режимах, через которые эта страна сумела пройти, содержался, вероятно, ее способ защиты от приобретенного ею знания о человеке. В одно и тоже время понять человека и сделать его счастливым исключено, на это не хватит никакого волшебного состава, включая божественный. Крах, который потерпела страна моего рождения, на самом деле имеет гораздо меньше политических причин, чем это кажется на первый взгляд. Жиль Делез и Феликс Гваттари справедливо писали о том, что политика функционирует согласно желанию желания, которое себя в политике воспроизводит. Но в этом процессе всегда получаются какие-то остатки, из-за чего все и случается не так, как того хотят. Однако, причина может быть и в другом. Подлинное желание порождается не объектом или его отсутствием, а возможностью его существования или, если воспользоваться термином Аристотеля, – энтелехией желания. Его исполнение, как правило, обещает трагические последствия. Самым прозорливым из всех оказался Ницше, пообещав страшный век, он принял собственное безумие как способ не остаться в свидетелях. Ведь так никто и не знает, и не узнает никогда, что именно происходило, о чем думал и чем был занят философ на пенсии, когда он мирно проживал пятую часть жизни под чутким надзором психиатров. Был ли Ницше волшебником от философии, который раньше всех понял и пришел в ужас от настоящего желания человека? Скорее всего, он понял власть и силу тех, кто в своей жизни рискнул желать. Но и этого было достаточно для того, чтобы попробовать объясниться, – а значит написать еще один небольшой текст, – со всеми, кто после его смерти возжелал приобщиться к кругу почитателей. Слепые и безумцы не выбирают себе друзей, последние сами их находят. Так вот, то был крах желания, которое отнюдь не в нашем столетии возникло. И как всякое подлинное желание, оно оказалось обреченным на уничтожение уже только одной идеей своего исполнения.

Вернемся к соблазнам. Под ними я подразумеваю целый ряд крупных публичных библиотек, выставленных в пространстве Москвы под дорогими пролетарской культуре именами. Эти библиотеки были сакральными местами. В них хотел попасть каждый интеллектуал, особенно в том возрасте, когда первое любовное переживание чудесно сочеталось с официальным запретом на самостоятельную покупку алкоголя. Попасть в библиотеки было делом не легким, но, при особом рвении и удаче, возможным. Там происходило то, что с полным правом можно было бы назвать Чтением, чтением как модусом существования. С чем это можно было сравнить? Когда молодой тибетский пандит, много времени изучавший диалектику, логику и искусство спора, наконец-то оказывается допущенным к речевому состязанию с таким же, а то и с более опытным партнером, и когда ему предстоит публично отстоять свою позицию относительно, скажем, понятия шуньяты, то он, наверное, должен испытывать чувство похожее на то, которое испытывал советский школьник или студент, вдруг попадавший в атмосферу многомиллионного книгохранилища. Попав туда, я читал «Феноменологию Духа» Гегеля, читал Фихте и Гельдерлина, Руссо и Вольфа, Гумбольдта и Элизабет Ферстер-Ницше, читал Энгельса и брошюры Ленина о революции и НЭПе, еще читал Шопенгауэра, который, в отличие от Фридриха Ницше и Фрейда, не заслуживших, по всей видимости, доверие у пролетариата, и по явному недосмотру администрации, выдавался без спецразрешения. Мне хотелось стать философом.