Планета свалок. Путешествия по многомиллиардной мусорной индустрии

Сегодня существуют сотни спецификаций для утиля. Некоторые стандарты относятся к конкретным странам (свои спецификации есть у Японии и Кореи), но чаще и шире всего используются североамериканские нормы института ISRI. Они не статичны, а меняются в зависимости от мусора, который выбрасывают люди, и в зависимости от технологий, используемых при обработке отходов. Примечательно, что у людей из комитета по стандартам есть чувство юмора: в 2007 году, значительно позднее кончины телетайпа, они предложили для трех видов алюминиевых отходов короткие обозначения «Тата», «Тото» и «Туту». Эти коды, наряду с более старыми и распространенными обозначениями, – ровно такие же условия торговли, как доллар, тонна и стоимость фрахта. Об этом явлении мне напомнили в 2010 году, когда я находился в Джамнагаре, небольшом^[29] городе на северо-западе Индии, чья экономика основана на тысячах латунных предприятий, перерабатывающих исключительно металлолом. Однажды днем мы шли через промышленный парк с крупным импортером вторсырья и миновали тщедушного торговца с велосипедом. Увидев меня, редкого иностранца в тех краях и вероятного источника импортируемого утиля, он показал на груз латунных предметов в прицепе к велосипеду, улыбнулся и сказал: «Мед» (Honey).

Я знал, что он имеет в виду, как знал и тот, кто отправил этот Мед в Индию. Еще важнее, что человек, будущий покупатель, тоже определенно знает такое обозначение. Эти странные термины – не просто пережитки эксцентричного бизнеса, с их помощью куча мусора преобразуется в товар. В конце концов, если вы не способны описать вещь, которую продаете, вероятно, вы не сможете ее и продать. Спецификации помогают довести вторсырье до тех людей, кто в нем заинтересован. Иногда потенциальные покупатели находятся в Китае, иногда в Индии, а иногда они живут и работают в местах вроде американского Среднего Запада^[30].

Семь часов утра. В будний день середины августа 2011 года Гай Думато, уроженец Форт-Уэйна (Индиана), едет на огромном и очень дорогом черном пикапе по улицам родного города. Я сижу рядом с ним, хотя по ощущениям – далеко, словно в большой кабине грузовика, и смотрю, как он пьет кофе из гигантской кружки. Водителю под 40, у него плотная мускулистая фигура, а кофеиновый зуд готовности к работе выдает человека, привыкшего к ранним сменам.

Гай – менеджер в OmniSource, одной из крупнейших в мире компаний по утилизации, которую в 2007 году приобрела за $1,1 млрд открытая акционерная сталелитейная компания. Давно, когда я еще работал у отца, мы продавали металл OmniSource. Но до сегодняшнего дня я никогда не видел, что происходит с этим ломом. Пока мы едем, Гай рассказывает мне о своей карьере. Он скромно начинал в OmniSource рабочим, делая все, для чего хватало крепкой спины и желания работать. Он вспоминает прошлое не в терминах работы, которую выполнял, а в терминах цены на металлолом.

«Я помню, как медь стоила 60 центов за фунт, – говорит он. – А полный трейлер стоил 24 тысячи баксов». Эти дни низких цен в целом закончились в 1990-х – перед тем, как Китай, Индия и другие развивающиеся страны подняли спрос на сырье, в частности на металлолом, выстраивая у себя инфраструктуру и новый образ жизни. В то утро, когда я ехал с Гаем, экономика Соединенных Штатов еще находилась в рецессии, однако спрос со стороны развивающихся стран, например Китая, где на сельскохозяйственных территориях внезапно стали расти города, привел к возрастанию цены на медь до $3,50 за фунт с лишним, и трейлер Гая с медным ломом стал стоить не $24 тыс., а $150 тыс. На минуточку, разница между автомобилями «Форд Фокус» и «феррари».

«Тут», – говорит он мне, и мы сворачиваем направо, к небольшой парковке у высокого кирпичного здания на тихой улочке с краю жилого района. Попадая в такое место, не ожидаешь встретить «что-то самое большое в мире». И тем не менее именно здесь находится крупнейшая в мире фабрика по разделению – то есть утилизации – кабелей и проводов на отдельные компоненты, в основном на медь, алюминий и изоляцию.

Гай ведет меня на склад. Недалеко от дверей я вижу цветную спутанную груду кабелей, некоторые толщиной с мяч для софтбола^[31]. Тут есть медные телефонные кабели, недавно замененные оптоволоконными; есть и выкопанные коммунальными службами во время модернизации в связи с ветроэнергетическим проектом, например; какие-то обрезки могут быть отходами производства, купленными у одного из последних представителей некогда могущественной американской индустрии производства проволоки. Однако большая часть материала, примерно 60 %, приобретается на меньших базах-свалках – таких, где вырос я; они же, в свою очередь, купили вторсырье у своих клиентов – от рабочих до фабрик.

Не существует статистических данных об объеме кабелей и проводов, ежегодно производимых в Соединенных Штатах (да и где угодно, если на то пошло), однако измельчительная установка компании OmniSource в Форт-Уэйне дает примерное представление, каков объем может быть: за одну 24-часовую смену система способна обработать около 200 тыс. килограммов кабелей и проводов, то есть примерно массу статуи Свободы.

Это не единственная в стране установка, занимающаяся измельчением проволоки: есть еще минимум 40 других, хотя ни одна не подходит близко к размерам или сложности системы, принадлежащей OmniSource. И мы говорим только о Северной Америке; а ведь фирмы в Индии, Китае и Вьетнаме, столь же голодные до сырья, как и OmniSource, используют тысячи мелких агрегатов, где ручной труд и простые машины заменяют того левиафана, которого меня пригласили посмотреть. Но сначала Гай ведет меня за угол: «Вам нужно увидеть, как мы понимаем, с чем нам предстоит иметь дело».

Я захожу в небольшое помещение без окон, где работают два жилистых молодых человека. С помощью щипцов рабочие аккуратно отделяют примерно 5 см кабеля. Гай обращает мое внимание на шестиметровую стену, от пола до потолка испещренную крючками, которые держат тысячи пятисантиметровых кусочков проводов и кабелей. Слева в основном тонкие провода, образующие полосу черного цвета; в середине куски становятся толще и разнообразнее по цвету, кое-где добавлены поперечные срезы медного кабеля – диаметром 10 и даже 12 см.

Гипнотическая картина, неожиданное случайное произведение искусства, одновременно оказывается вполне исчерпывающим реестром способов передавать электроэнергию и информацию, использованных американцами за последние три десятка лет. Однако висящая выше табличка «ТОЛЬКО В КАЧЕСТВЕ ПРИМЕРА» предполагает более глубокий смысл. Для OmniSource, которая, вероятно, перерабатывает в одном месте больше проводов, чем кто-либо еще в мире, эта стена – выставочный стенд с образцами того, что именно покупает OmniSource. Каждый кусок провода, каждый фрагмент кабеля обернут белой этикеткой с точным описанием содержимого. Гай тянется к случайному образцу – куску в виде восьмерки, сделанному из двух жил, одна больше другой, которые соединены черной изоляцией – и показывает мне этикетку:

8-ОБРАЗНЫЙ: 3 ⅛″

37.81 #1 CU

8.82 CU FOIL

21.26 FE

Перевод тут несложен. 8-образный – это вид провода, используемого на столбах электропередачи, и данная разновидность имеет размер 3 и ⅛ дюйма (около 8 см). Провод состоит из двух жил. Одна передает электропитание или телекоммуникационный сигнал и обозначается 37.81 CU, что на обычном языке означает 37,81 % меди^[32]. Вторая жила – это несущий трос, его задача – физически поддерживать провод с током. Он обозначается 21.26 FE, что попросту означает, что в нем 21,26 % стали^[33]. Еще один составной элемент, указанный на этикетке, – медная фольга (8.82 CU FOIL). Ею обычно оборачивают медный провод, чтобы изолировать от электрических и других помех. Всего получается 46,63 % меди. Для индустрии вторсырья это число – показатель возможного повторного использования. Чем он выше, тем ценнее провод.

Поодаль от справочной стенки с проводами и кабелями два молодых человека продолжают препарировать образцы кабелей. Когда они снимают изоляцию, медные жилы падают в сосуд из нержавеющей стали диаметром с чайное блюдце. Его ставят на цифровые весы и взвешивают. Похоже на вскрытие – по сути, это оно и есть: препарирование многих миллионов килограммов проводов, которые OmniSource покупает каждый год. Молодые люди и их работа наглядно демонстрируют, какие именно вещи OmniSource покупает у сотен своих клиентов, – необходимое дополнение к справочной стенке. «Дело в том, что мы по-прежнему встречаемся с новыми вещами, новыми видами кабелей и проводов, – объясняет Гай. – И новыми показателями повторного использования». Он показывает на случайный – для меня – кусок кабеля на стене. «Обычно отсюда мы доставали на уровне 60 с небольшим, – говорит он, указывая на процент меди, добываемой из провода и кабеля. – Сейчас мы работаем на уровне 50 с небольшим». Причина тенденции к уменьшению – сколь ни парадоксально – в пятикратном увеличении мировых цен на медь за последние 20 лет. Экономные производители, когда-то использовавшие много меди, теперь вместо нее берут более дешевые металлы (например, алюминий тоже неплохо проводит электричество, но стоит существенно меньше). «Если к нам приходит грузовик с разными проводами, мы сперва возьмем на проверку, наверное, образцов 20, – пожимает плечами Гай. – Вам придется это сделать, если вы хотите знать, что вы покупаете. Люди, которые продают нам медь, обычно имели дело с одним показателем содержания, а сейчас мы говорим им, что он другой». Иными словами, большинство старых торговцев металлоломом до сих пор не привыкли к миру, где Китай, один из крупнейших производителей меди на планете, диктует не только цены на нее, но и определяет содержание меди в линиях электроснабжения.

– Готовы? – спрашивает Гай.

Я киваю.

Гай протягивает мне каску, защитные очки и беруши, и мы поворачиваем за угол.

Линия для измельчения – иногда ее называют гранулятором – это многоэтажный колосс, который тянется больше чем на 100 м в помещении, залитом естественным светом и заполненном грохотом моторов и шипением и визгом металлических фрагментов, падающих на металл. Тут не просто громко; тут громко, как на концерте хеви-метал-группы, и не помогают даже беруши.

Единственное, что кажется знакомым, – двойной конвейер перед системой; также я узнаю шланги и другие конвейеры, а дальше по линии – подъемник, который захватывает горсти блестящих медных кусочков размером с горошину черного перца и поднимает их в систему, где они исчезают.

«Звук тут реально важен», – кричит Гай, пока мы идем к передней части конструкции. За нами в помещение въезжает погрузчик, он сваливает тяжелую спутанную мешанину кабелей на вибростол шириной с книжную полку и длиной метров в пять. Когда стол вибрирует, провода медленно продвигаются вперед, пока не падают на конвейер, который поднимает их и роняет на вращающиеся лезвия. Когда провода касаются их, измельчитель издает глубокий глухой стон, который эхом отдается в моих костях. «На этой стадии уши ОЧЕНЬ важны», – орет Гай и кивает мне на человека, внешним видом напоминающего участника уличных беспорядков: в шарфе, очках, в худи и в респираторе. Гай показывает на правую ногу «комбатанта»: тот орудует педалью, управляющей вибрацией лотка, то есть скоростью подачи сырья к конвейерам. «Смотрит, правильный ли объем, а на слух определяет, нет ли примесей, – кричит Гай, пока машина с завыванием принимает еще один плотный узел провода. – Звук гранулятора имеет большое значение. По звуку можно судить, что через гранулятор проходит. Тут настоящее искусство, нужен определенный опыт».

Я иду за Гаем вдоль по линии, пока мы не останавливаемся под закрытой секцией системы, где лезвия делят провод на кусочки по паре сантиметров. Это простая часть работы. Сложная часть, выполняемая большей частью конструкции, заключается в разделении видов металла и отделении их от пластика. Часть этой работы вполне логично отдана магнитам: они вытаскивают сталь. Остальное выполняет более технологичный вариант системы, использующейся на фабрике Рэймонда Ли в Шицзяо для переработки рождественских гирлянд: измельченный металл и пластик двигаются по вибрационному столу, а снизу подается воздух; тяжелый металл идет в одном направлении, а легкий пластик сметается в другое.

Гай приглашает меня пройти на помосты, окружающие некоторые из столов, и я вижу, как фрагменты чистого металла валятся с конвейеров, подобно сияющему водопаду. Я смотрю в сторону Гая – там чистый поток металла, похожий на быстрый ручей, в итоге падает в прочные пластиковые мешки, способные вместить стиральную машину, но сейчас содержащие 4 тыс. фунтов (1800 кг) металла. В индустрии вторсырья они известны под названием «супермешки».

Мы выходим из заднего погрузочного помещения, где я улавливаю шорох пластика, падающего с конвейера в огромные груды изоляции, накапливающиеся в бетонных отсеках. Желающих купить металл предостаточно и в Северной Америке, и в мире. А вот с изоляцией, которая неизбежно появляется при обработке проводов, проблем больше. Различные виды пластмасс плохо сплавляются между собой, и никто – по крайней мере, на данный момент – не создал технологию для их рентабельного разделения. А ведь американские производители гораздо более внимательны к качеству, чем китайские создатели пластиковых подошв, покупающие пластмассу от гирлянд у Рэймонда Ли. Именно из-за отсутствия потребителей, способных купить большие объемы смеси пластмассы и резины, OmniSource и другие североамериканские компании, занимающиеся измельчением проводов, как правило, просто отправляют изоляцию на свалки для захоронения.

Количество изоляции в проводах и кабелях играет важную роль в том, будет OmniSource резать их в Индиане или отправит для переработки за границу. Чем больше изоляции, тем больше вероятность, что OmniSource будет экспортировать вторсырье, хотя тут учитываются и другие факторы, включая вид металла в кабеле. Не существует твердого правила для минимальной доли меди, но мало кто в Европе или Северной Америке возьмется за измельчение сырья, где металла меньше 60 %. Напротив, в рождественских гирляндах всего 28 % меди и латуни, и потому они отправляются за границу, где их принимают с распростертыми объятиями – в силу низких производственных затрат, большого спроса на медь любого сорта и готовых рынков для смешанной изоляции.

Зато здесь гигантские мешки с металлом в конце производственной линии могут содержать медь с чистотой 99,9 %. Задумайтесь об этом: когда я был в OmniSource в конце лета 2011 года, медь стоила около $3,50 за фунт, а поэтому супермешок меди в 4 тыс. фунтов стоил примерно $14 тыс.

Однако Гай предупреждает меня, чтобы я не особо оживлялся. «Наценка тут крохотная, – говорит он, ссылаясь на высокую стоимость обработки проводов в Соединенных Штатах. – Рентабельность обеспечивается только объемом: мы производим 10 миллионов фунтов^[34] в год». Он ведет меня за угол в другой, длинный склад, где аккуратными рядами уложены сотни супермешков, и в каждом собственная уникальная смесь рубленой меди. Не везде чистота 99 % – в большинстве случаев она колеблется от 96 до 99 %, однако нет сомнений, что здесь, под проникающими сквозь высокие окна лучами солнца, лежат миллионы долларов.

Мы останавливаемся у одного из мешков. Гай открывает его: там полусантиметровые кусочки меди, сияющие, словно золото. Он берет горсть и поднимает на свет: «Это 99,75. И это не лучший наш продукт». Те 0,25 %, портящие продукт, – желтые фрагменты, которые я замечаю на свету, – это латунь, возможно, попавшая от электрических разъемов на концах проводов. Отделить латунь от меди очень трудно. Ситуация осложняется тем, что латунь является сплавом меди и цинка, и если у вас в меди есть латунь, то у вас фактически имеется не медь, а именно латунь. Однако не все потеряно: OmniSource знает медеплавильные заводы, предпочитающие покупать медь, в которую добавлен строго определенный процент латуни. Обычно они переплавляют ее в новую латунь. Иногда в Индии, но чаще в Соединенных Штатах. Для них такое сырье первичное, произведенное по точным нормам. Ничего не выбрасывается.

– Рынок для этого?

– Огромный.

Этот рынок – естественная конечная точка извилистой цепочки поставок, которая могла начаться ведром со старой проволокой, проданной на свалке в Индиане, или USB-кабелем, выброшенным в мусорную корзину в Нью-Йорке. По пути проволоку покупают, продают, режут и сортируют, пока она не достигнет той стадии, где кто-то может позволить себе сделать из нее что-нибудь новое. Цепочка в общем стандартна: по одному и тому же пути двигаются холодильники, пластиковые бутылки и старые учебники. Отличаются только процессы, превращающие использованные вещи в сырье, и местоположение людей и компаний, желающих купить результаты. Двадцать пять лет назад большинство таких людей и компаний находилось в Америке, сегодня они повсюду.

Я был свидетелем этих перемен – сначала на семейной базе, а затем и во время поездок на базы Азии и всего мира.

* * *

Когда я работал на семейной базе, мой отец проводил большую часть утра со списком производителей в Миннесоте, обзванивая их вслепую. Нет, он не пытался продать что-то тем случайным абонентам, которым звонил. Наоборот, он пытался купить отходы, хотя, как ни иронично звучит, мы называли процесс обзвона «продажи». «Кто сейчас занимается вашим металлоломом? – спрашивал он очередного человека на том конце провода. – Хм. Готов поспорить, я могу перебить их цену».

В некоторых случаях у отца действительно имелись возможности выполнить свое обещание. Но одних возможностей не хватало, чтобы получить право на покупку металлолома у какого-нибудь небольшого заводика. Моему отцу приходилось убеждать поставщика вторсырья (например, изготовителя оборудования для пищевой промышленности, у которого ежегодно образовывалось несколько сотен тонн алюминиевых обрезков) в способности его фирмы забирать металлолом вовремя, обеспечивать качество обслуживания и при необходимости добывать билеты на игры «Твинс» и «Викингов»^[35]. Однако все понимали, что другие базы ради завлечения покупателей предлагали аналогичные вещи, включая лучшие места на «Викингов». Причем, честно говоря, билеты на «Викингов» имели меньше всего значения. Некоторые торговцы металлоломом и сейчас суют конверты с наличными управляющему погрузочного дока на фабрике – а тот обещает отвернуться, когда они будут уезжать с грузом ценного сырья. В Китае если вы хотите просто поговорить с боссами какого-нибудь завода об их металлоломе, то шикарные обеды (часто с проститутками) – одно из базовых условий.

На деле жестокая конкуренция за лом идет на всех рынках мира. Здесь как с едой: если у вас ее нет, вы умираете; а если вам ее не хватает, вы не растете. Поэтому вы ищете металлолом, обзванивая фабрики, коммунальные службы, муниципалитеты, стараясь перебить цену и условия обслуживания конкурентов и перехватить товар; но конкуренты занимаются тем же самым. Девятилетний Леонард Фриц, рывшийся на свалках с бродягами, которые пытались украсть его утиль, испытал это в детстве; мой отец, конкурировавший с другими торговцами утилем в Миннеаполисе, испытывал подобное на протяжении всей карьеры.

На самом деле единственная защита от конкуренции – большой перечень клиентов. Я думаю, на пике бизнеса мой отец собирал металлолом примерно у 200 мелких производителей, служб и муниципалитетов. Имелись и более крупные клиенты, но он мог потерять одного-двух и все равно остаться в бизнесе. У компаний покрупнее (в том числе и конкурентов) были, возможно, сотни клиентов, и они могли без ущерба для бизнеса потерять десятки. Однако вне зависимости от размера все компании – от махоньких до многонациональных – одинаково яростно сражаются за право покупать металлолом. Получается перевернутый обычный бизнес, когда вы выбираете себе поставщиков (фактически они соревнуются за право продавать вам) и продаете своим покупателям.

Таким образом, в нашей индустрии есть аксиома: лом трудно купить и легко продать.

Я не могу вспомнить, когда именно перед окном нашей конторы появился первый покупатель из Китая. Вероятно, это произошло около 1994 года, в то время, когда Китай стал отказываться от регулирования ключевых отраслей, а частные предприниматели сочли металлолом подходящим бизнесом для тех, кто хочет разбогатеть. Ставка была хорошая: Китай стремился занять место в списке ведущих экономик мира. Имелись и рабочая сила, и государственная поддержка, не хватало только сырьевых материалов. Один из способов получения сырья – разрабатывать шахты; другой – отправиться в Соединенные Штаты, то есть в место, которое многие торговцы называют Саудовской Аравией Вторсырья, в страну, где вторсырья больше, чем могут обработать ее жители. Прозвище «Саудовская Аравия Вторсырья» звучит забавно, но это отнюдь не комплимент. Скорее возможность эксплуатировать.

Первые китайские торговцы сливаются в моей памяти (хотя они не были у нас первыми азиатскими покупателями: мы несколько лет продавали меньшие объемы Тайваню). Я просто помню китайские лица, ломаный английский язык и желание купить все, что у нас есть.

– У вас есть провод номер два?

Конечно, у нас был провод номер два. У нас были и клиенты для него.

– Сколько вы хотите?

– Можно ли посмотреть?

Мы отправлялись на склад, и после быстрого осмотра они собирались скупить все. Отец называл цену, которая значительно превосходила то, что платили наши покупатели в Северной Америке, и китайцы без вопросов соглашались. Если они располагали свободным временем, то проводили остаток дня, наблюдая, как все наши запасы проводов загружают в транспортные контейнеры и готовят к отправке в порт в Китае, известный только им. Для меня (и, вероятно, для большинства других торговцев вторсырьем того времени) Фошань^[36] был не более реальным, чем Атлантида.