Поклажа для Инера

Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.

ПОКЛАЖА ДЛЯ ИНЕРА

I

Тот взгляд брата я долго не мог забыть. Я и теперь его помню… Раньше Нурли никогда так на меня не смотрел…

Был один из декабрьских дней войны. К тому времени семья наша уже крепко хлебнула из полной чаши военных бед. Война была далеко, а беда близко. Мой старший брат ушел в ее первые дни. Скоро от него пришло три письма, а потом Агамурад замолк. На второго моего брата, Довлета, мы получили похоронку в прошлом году… еще мама была жива…

Только отец продолжал писать – хоть как-то поддерживать нас… Он служил в строительном батальоне.

Нурли четвертым уходил на фронт из нашей семьи. Он был старшим в доме после того, как ушли отец, Агамурат и Довлет.

Обе невестки относились к нему с большим уважением.

Сейчас-то мне ясно, что за таким отношением к Нурли стояло прежде всего уважение обеих гелнедже к своему очагу. Это чувство трудно объяснить. Однако оно должно жить в каждом достойном мужчине и в каждой достойной женщине. Так мы считаем!

Нурли ведь был еще совсем молод и гелнедже ничего не стоило бы взять да и вовсе его не слушать, не уважать. Жить себе как захочется…

Что бы он им смог сделать?.. Однако ничего подобного ни старшая, ни младшая гелнедже себе не позволяли!

Но и Нурли, конечно, старался! Звание хозяина Нурли оправдывал. Как и отец когда-то, он позже всех ложился и раньше всех вставал… Мы все, конечно, видели, как он старался изо всех сил, чтобы семья не голодала.

Иногда он брал меня на реку – показать свои особые тайные места, где рыба лучше клюет… Когда-то рыбная ловля была для нас скорее забавой. Теперь она сделалась источником пропитания.

Когда удавалось поймать рыбку покрупней – вот это был праздник! Теперь я уж и не знаю как, но обычно как-то удавалось раздобыть немного масла. И тогда все торжественно ели жареную рыбу!

Но чаще мы с Нурли могли наловить мелочь – с детскую ладошку величиной, а то и еще меньше. Тогда гелнедже запекала рыбу на углях, сначала обмазав каждую глиной…

Но все это осталось в прошлом. Сегодня Нурли уходил на фронт. Ему не хотелось лишних слез и причитаний. Он попрощался с нашими женщинами, с племянниками, с дядюшкой Донли ага, со всеми соседями. И все. И мы ушли. Я провожал Нурли далеко за село.

В тот раз, может быть, впервые он назвал моё настоящее имя.

Прежде, в более веселые времена, у меня были прозвища. То – словно был я старший в семье брат – величают Язлы ака. То вдруг крикнут:

– Эй! Мятое ведро! – тоже про меня…

Они все любили меня поддразнивать. Но, с другой стороны, вроде как-то неудобно – все-таки люди взрослые… И каждый тут оправдывался, как умел. Мама, например, всегда говорила, что человек, который имеет всякие клички, может не бояться дурного глаза. И потом давала мне прозвища без всяких сомнений. Только “Мятое ведро» казалось маме длинным. И она звала меня просто Емшик – Мятый.

Во всем доме лишь два человека называли меня по-человечески, без всяких этих шуточек. То были мой отец и старшая гелнедже. Но когда я пробовал жаловаться, отец спокойно отвечал:

– У хорошего парня должно быть несколько прозвищ и несколько имен. Это не нами придумано, не нам и отменять. Знаешь, такая есть страна, далеко отсюда, там живут французы. Так те вовсе имеют по пять, а то и по шесть имен!

Между прочим, все мои прозвища появились не просто так. Каждое имело свою “историю». Например, Мятым я стал оттого, что имел проплюснутый нос.

А прозвище Язлы ака получил в три или четыре года, когда очень сердился и сильно плакал, что к моему имени не прибавляют этой “уважительной» частицы. Ну а братья и рады стараться!

В те далекие годы мне это сильно нравилось. Говорят, я даже привставал на цыпочки, чтобы стать настоящим “акой…»

Сделавшись постарше, я счастлив был бы расстаться с проклятущей “приставкой». Стыд и слезы не раз душили меня. Но братья клялись, что очень привыкли так меня называть. Говорили: “Ты сам виноват. Попробовали бы мы не назвать тебя Язлы ака, да потом бы реву на целый день!”.

Тут надо, конечно, признать и признаться: я стремился стать взрослым… с самого раннего детства. Я и теперь испытывал тайно неудержимое желание как можно скорее повзрослеть. Старался перенять у старших их неторопливую “весомую» походку. И сидеть старался… как-нибудь так, “повзрослее», голову наклонить эдак глубокомысленно… Я хотел походить на отца и братьев – потому что очень ими гордился.

Мой отец, например, был в селе уважаемым человеком. Когда устраивали свадьбу и вдоль улицы выставляля в ряд большие котлы, то готовить плов поручали только моему отцу!

Готовить хорошую праздничную еду – это вообще дело мужское. Так по крайней мере водилось у нас…

Нет, моему отцу не приходилось дважды повторять свои слова. Я втайне был, конечно, жутко горд, что у меня именно такой отец! Такой уважаемый. Такой, действительно, “ага».

В селе у нас было немало ребят, которые завидовали моему житью… Эх! Если бы не началась война! И жил бы я безмятежно, как любимый котенок… Да и как иначе может жить человек, у которого три старших брата, две невестки, отец и мать…

– Язлы! – сказал Нурли. – Помни, Язлы! Теперь семья остается под твоим присмотром. Тебе уже четырнадцатый, так будь действительно старшим. Прошу тебя, не обойди заботой малышей… – было видно, что он сильно волнуется. – Как говорится, добрая надежда – пол дела. И вы тоже – надейтесь! Старайтесь делать добро. И друг другу и всем людям… Надейтесь на лучшее! А если я уцелею, если вернусь, так все заботы опять станут моими… Но, сам знаешь, загадывать не стоит… И если уж судьба не даст мне больше увидеть родного крова, придется тебе платить мой долг…

Нурли замолчал на какое-то время, сглотнул сухоту в горле:

– Браслеты старшей гелнедже и все украшения младшей… Ты помнишь их? Так ты хорошенько запомни: налобные подвески, браслеты, девичий головной убор… Я все это отдал в фонд помощи фронту.

Мы переглянулись. Невольная и радостная улыбка мелькнула в его глазах. Я хорошо понимал брата: ему представилось, как все эти дорогие и старинные вещи из тяжелого серебра, покрытые золотом, превращаются в танки и пушки, чтобы непроходимой стеной стать на пути у врага.

Но потом взгляд Нурли опять стал твёрдым. И я опять понял брата: когда кончится война и семья опять крепко станет на ноги, я должен пойти в Мары на базар и снова купить украшения для наших женщин. Все точно, как было. Чтобы по справедливости, чтобы ничем не обидеть их!

– Ты ведь знаешь, Язлы, там на базаре, можно все достать. Хоть птичье молоко!

Я кивнул… Пожалуй, только слова про украшения были для меня новостью. Все остальное я уже слышал много раз. О том же говорил отец Агамураду, когда первым уходил на фронт. А потом Агамурад Довлету. А потом Нурли, склонив голову, слушал уходящего Довлета. Теперь пришла его очередь сказать все это мне.

Но, кажется, он еще что-то хочет произнести. Что-то, быть может, самое важное… Что же?.. Нурли молчал. Черные глаза его смотрели на меня с каким-то особым чувством. На душе у меня сделалось неспокойно и тоскливо. Я будто понимал его. И не мог понять до конца. Но взгляд брата навсегда отпечатался в памяти. Он и теперь стоит передо мной, живой взгляд, живого тогда Нурли.

II

Жена Довлета, Айсона – моя младшая гелнедже, я и Сарагыз, девушка из нашего села, поливали хлопчатник. Участок был неплохой, невдалеке от села. Весной в бригаде распределяли участки, и этот достался моей гелнедже.

Когда хлопчатник уже заметно подрос и работы прибавилось, к Айсоне приставили меня и Сарагыз. Скоро я выучился сам ухаживать за полем.

А забот, надо сказать, у поливальщиков всегда предостаточно… Вот, кажется, что и бороздок ты сделал сколько следует и земля будто бы вдоволь напилась водой. Но вдруг видишь: вон в том краю поля головы кустарников поникли. Значит, туда не дошла вода, бороздки остались сухими!

Да. Работы больше чем хватало. И все же у меня бывали приятные свободные минутки. Чтобы дать мне немного отдохнуть, меня отправляли в село за припасами. А то и просто послушать: что там скажет “черноголовый» – репродуктор. Как и по всей стране, в нашем маленьком и далеком, залитом солнцем селе люди хотели знать, что там делается, на фронте…

Вечерами, усталые, мы ложились на деревянный настил, сделанный из жердей. Постепенно воздух становится прохладным и прозрачным. Так спокойно и сладостно было вдыхать его, засыпая. И видеть над собой чистые звезды. И видеть, как поднимается луна, похожая на пиалу, полную молока.

В первые ночи, сказать по правде, мне было не по себе немного, мурашки щекотно и коряво пробегали по телу, когда где-то, и не так уж далеко, вдруг заунывно голосили шакалы.

Плакали, то ли о чем-то просили меня, то ли угрожали… Но скоро я привык к их голосам, как и ко всем другим звукам и шорохам ночной пустыни…

Сегодня мне опять предстояло ехать в село. Что там говорить, я был доволен!

– Уж постарайся, – шутливо наставляла меня Сарагыз, – привези нам радостную весть!

В это время она помогала мне получше увязать тюк травы, которую я собирался отвезти домой… Сарагыз была крепко сбитая рослая девушка. В селе ее за это – на туркменский лад – называли башней.

Сарагыз, между прочим, не зря меня просила. Третьего дня я как раз и привез такое известие. Наши войска, наконец, вышвырнули гитлеровцев за пределы СССР!

И когда я приехал к себе на хлопковое поле, уж я был горд!

И я не просто им рассказывал, а говорил, как настоящий радиодиктор – таким особо твердым и торжественным голосом.

Последние слова, мне кажется, я вообще произнес точно как он, этот невидимый, но такой знакомый нам человек:

– Туркмены тоже совершили на разных участках фронта немало подвигов. Внесли свой вклад в общую победу!

Бедная моя гелнедже не в силах была сдержать слез – и гордости, и горечи.

А Сарагыз, по обыкновению своему, принялась шутить. Делая вид, что приглаживает волосы, словно готовится к встрече, Сарагыз насмешливо посмотрела на меня:

– Хм… Так, значит, теперь пора вышивать тюбетейки в награду солдатам?

Мне не понравилась ее шутка. Я от чистого сердца старался, чтобы все вышло поторжественней, а она, понимаешь… Или, может, Сарагыз вообще мне не верит?

– Можешь смеяться, можешь издеваться, можешь вообще делать, что хочешь, – сказал я сердито, – а Гитлеру вонючему вставили фитиль в одно место!

Сарагыз вдруг неожиданно посерьезнела:

–Вот и хорошо… И пусть будут твои слова услышаны богом! – Она взяла лопату и пошла туда, где работала моя гелнедже, для которой так коротка была радость, а слезы – куда длиннее. И чтобы скрыть их от нас, гелнедже ушла поскорей…

Сегодня я вернулся из села примерно к полудню. Гелнедже, сидя в скудной тени нашего настила, разрезала дыню. Увидев, что я подъехал, она быстро спрятала под подол ноги в подвернутых шароварах: иначе ведь при поливе нельзя.

– Ну? Как тут без меня поработали? – спросил я важным голосом.

Но гелнедже не стала отвечать на мой вопрос. А сперва сама заставила меня ответить, как дома, и здоровы ли дети, и здорова ли старшая гелнедже.

Лишь когда я ответил ей, что все, слава богу, в порядке, она принялась рассказывать.

Оказывается, прямо перед моим приходом вода прорвала ближнюю запруду, и они едва сумели заделать промоину… Ничего себе!

Я сейчас же взял лопату, и хотел пойти проверить, как там дела на моем участке, не надо ли получше отрегулировать воду… Но гелнедже мягко остановила меня:

– Погоди, поешь дыни.

– Наши?.. – я с любопытством потрогал дыньки, выставившие кверху свои шершавые морщинистые мордочки. Гелнедже улыбнулась мне, кивнула:

– Знаешь, прохладненького захотелось, я и взяла несколько из тех,что уже были сорваны… В этом году урожай просто отличный… Если б еще удалось как следует… – она опять улыбнулась грустноватой своей улыбкой. – Тогда и навялить хватит, и патоку сделать, и соседей как следует угостить… Когда опять в село поедешь, не забудь, пожалуйста, прихвати с собой – для ребят. Сейчас дыньки – самая сладость!

Она быстро и аккуратно соскребла кончиком ножа остатки сладкой мякоти, выпила собравшийся в чашечке кожуры дынный сок, протянула нож мне:

– Поешь, поешь… И там в хурджуне осталось немного хлеба из джугары… Я раскрыл хурджун, достал кусок кукурузного хлеба:

– А ты, гелнедже?

– Нет, не хочется… Сегодня все на прохладенькое тянет… – Что-то припомнив, она вдруг поднялось с озабоченным видом: – Господи! А где же она-то?

– Кто?

– Да Сарагыз! Ну-ка посмотри, посмотри – не видно?.. Ей ведь тоже досталось сегодня с этой запрудой… Ну? Видишь ее? Тогда махни тельпеком. Пусть отдохнет немного, дыньки поест. А то как с утра молока глотнула, так и все – работает!

Я несколько раз махнул своим тельпеком – барашковой шапкой. Наконец, Сарагыз, которая, казалось, где-то у горизонта шагала среди поливальных бороздок, ответила мне – подняла лопату, что, мол, вижу, поняла…

Дыня была на редкость душиста и хороша, а я устал от жары… Но не мог как следует наслаждаться ни тенью, ни отдыхом. Я все думал о своей младшей гелнедже. Мне хотелось спросить ее, но я не решался. Гелнедже сидела отвернувшись, опустив голову и руки. Было в ее позе что-то от усталой птицы. И в то же время в позе этой видилась словно какая-то вина…

Что уж говорить! С тех пор, как мы получили похоронку на Довлета, Айсона гелнедже изменилась так, что, кажется, вернись сейчас Довлет, он и не узнал ее! Айсона всегда была такой румяной и глаза такие веселые. А теперь лицо ее словно высохло, а глаза поблекли. Только стали еще больше. И она все худела – как говорится, таяла на глазах…

А еще я замечал: вот начнет она что-то делать. Потом вдруг остановится, будто вообще забудет кто она и зачем здесь. Остановится и стоит, глядя куда-то мимо всего на свете… И я не знал, что мне делать, как уберечь ее, бедную! Не дай-то бог, с нею случится то, что случилось с женой Сапара, нашего пастуха верблюдов… Сапар тоже пошел на фронт, как наш Довлет, да и не вернулся. А вернулось вместо него черное письмо! И вот жена Сапара сошла с ума. Она ходила теперь по селу босая, с непокрытой головой. А если встречала кого, то лаяла и выла, как собака.

Суеверно я твердил про себя заклинание, которому научила нас мама: “Уйди, беда, уйди в камень, в воду уйди, в пустоту, пройди мимо, пройди мимо. Мы не поддадимся тебе!». Много раз повторив эти слова, я ждал помощи, я ждал неизвестно чьей помощи. Но некому было мне помочь, кроме меня самого!..

Подошла Сарагыз – высокая, крепкая, шаг широкий. Я невольно забыл на время свои невеселые мысли.

Она же, как всегда, начала разговор с шуточек, в которых главным героем был – увы! – я, собственной персоной.

– Итак, ты прибыл, о, дорогой начальник!

– Прибыл, прибыл, – ответил я, как можно суровее насупливая брови. – Ты лучше расскажи, что у вас тут стряслось.

– О, дорогой начальник! Расти большой и сильный. И да укрепит господь твою могучую память!

В придачу к соей излишней шутливости она еще имела обыкновение выражаться иносказательно. И последняя фраза в переводе на простой человеческий язык должна была значить: “Ты хорошо поел и попил. Но теперь-то уж хватит. Расскажи, наконец, что ты видел и слышал в селе!».

А еще она как можно чаще старалась ввертывать последнюю свою придумку – прозвище “начальник».

Немногие знали, с чего это я вдруг да стал… “начальником». А ведь кличкой этой меня наградил сам Язмухамед ага, председатель колхоза… В тот самый день, когда моя гелнедже, Сарагыз и я взялись за поливку одного общего участка, председатель сказал – при всей бригаде! – что назначает меня начальником над этими двумя женщинами. И отныне, если что-нибудь с ними случится, я отвечаю головой!

Председатель говорил так весомо и основательно, что сомнения быть не могло: он надо мной посмеивался!

Но тут вдруг Язмухамед ага стал действительно серьезен и сказал, что если с нашего поля соберут хороший урожай, то мое имя будет включено в список, который отправят в Москву, и очень возможно, мне дадут медаль!

Если другие в общем-то не обратили внимания на шутки председателя про “начальника Язлы», то Сарагыз, конечно, этого не пропустила. Не такой она человек!

Сейчас, усевшись на корточки, Сарагыз умылась, утерлась подолом. Села, по-мужски скрестив ноги, взяла кусочек дыни. Но я напрасно понадеялся, что какое-то время ее рот будет занят.

–Слушай, начальник. Что хочу тебя спросить… Ты когда проезжал мимо нашего дома, случайно там не видел на привязи чужого ишака?

Я задумался… Я понимал, что опять ее фраза с двойным дном. В чем же тут подвох? Так ничего и не поняв, я стал добросовестно припоминать, действительно, не попадался ли мне на глаза какой-нибудь ишак… И вообще: что я увидел необычного у дома Сарагыз?.. Да нет, вроде бы ничего такого…

А моя гелнедже, видно, сразу поняла, на что намекает Сарагыз. Опустив глаза, она теребила кончик своей косы, разбивая ее на множество мелких прядок. Потом вдруг глянула на меня…

– Какой же ты еще мальчик маленький! – Это я прочитал в глазах гелнедже до того ясно, что на сердце у меня как-то странно похолодело. Я посмотрел в глаза Сарагыз, потом в глаза гелнедже… Вот горе какое! Ничего я не мог понять!

– Хе! Видел же я! Старушку какую-то видел. И прямо около твоего дома. Подслеповатенькую такую бабушку…

– Ну и что же она?! – чуть ли не закричала Сарагыз. Даже забыла прибавить своего обычного “начальник».

– Она-то?.. Да ничего вроде. Мимо шла. На плечах вязанка травы… – Сарагыз усмехнулась с грустью и будто с обидой:

– Да нет, видно, мне никогда не суждено постирать мужской одежды… Пропади все пропадом!

Тогда-то, наконец, я понял, о чем так допытывалась она у меня. И почему так грустно и выразительно смотрела на меня гелнедже.

Незнакомый ишак у дома… На нем мог приехать сват. И старуха та могла быть свахой… могла бы… Да только сейчас некому сватов засылать…

А Сарагыз уже успела взять себя в руки. Сказала, улыбаясь через силу:

– А все же нам очень повезло, что ты с нами, Язлы джан. Даже в такое время можем вдыхать мужской запах, – она весело и быстро повернулась к моей гелнедже, чтоб та продолжила шутку. Но Айсона грустно и смущенно опустила лицо.

Я отложил дыню, взял лопату на плечо. Я старался думать только о поливе, о бороздках, о том, чтобы вода получше пропитала землю. Но грустное обиженное лицо Сарагыз все стояло перед глазами. И грустное, смущенное лицо моей гелнедже… Словно я в чем-то был виноват.

III

Вдали, на горизонте, завиднелось три силуэта, три всадника. Кто они были, с такого расстояния не разобрать. И однако я узнал их. Да и кто из нашего села их не узнал бы? Впереди, должно быть, председатель Язмухамед ага на сером коне. Каждый день, как только солнце начинало палить по-настоящему, председатель отправлялся на хлопковые поля.

Я долго не мог понять, зачем он так поступает. И лишь когда сам стал поливальщиком, понял все. Утром, по холодку, оно, конечно, приятнее прокатиться. Да зато в жару куда ясней виден каждый куст хлопчатника, которому из-за неумелости или нерадивости поливальщика не досталось воды!

Вторым всадником, уж наверное, был Меле-шейтан… чтоб с ним случилось то, чего он сам желает людям!

Третий – некто Сумсар-вага… Он “знаменит» тем, что имеет абсолютно круглое лицо, по сравнению с которым даже лепешка показалась бы продолговатой!

Председатель наш известен был как человек довольно мягкий даже, может быть, нерешительный. А эти двое сумели найти к нему подход. И надо сказать, очень неплохо жили да поживали…

И еще я не раз слыхал, что Меле-шейтан и Сумсар-вага любят подкатиться к женщинам, мужья у которых ушли на фронт. Это в селе никому не нравилось. В том числе, конечно, и мне. Однако, все мы помалкивали, делали вид, будто ничего не знаем… Друзья председателя -что ты им скажешь!

Сейчас, хотя они были уже близко, я не мог скрыть свою довольно ехидную улыбку – не мог отказать себе в таком удовольствии.

Сам-то я не видал, но жители нашего села любили пересказывать одну и ту же историю – словно мстили двум дружкам-приятелям…

Это случилось в ту пору, когда в селе организовывали колхоз. Однажды у нас появилась настоящая деревянная скамейка! А надо сказать, для туркменских сел того времени это была величайшая редкость.

Уж каким образом достал ее наш председатель, неизвестно. Однако на всех колхозных сходках Язмухамед ага непременно и с особой важностью восседал на этой скамье… А Сумсар вага и Меле-шейтану тоже как-то надо отделиться от “простых» крестьян, показать, что они выше тех, кто роет арыки и сеет хлопок. Но второй скамьи и ничего вообще похожего достать они не могли. Ума на что-то настоящее не хватало. И тогда дружки взяли моду сидеть на долбленных тыквах для воды!

Когда всадники подъехали, я, как и положено младшему, поздоровался первым.

– Здравствуйте-здравствуйте, начальник, – усмехаясь, отвечал Язмухамед ага. – И где же, интересно, твои многочисленные работники?

– Да вон они, – спокойно ответил я, – готовят землю для следующего полива.

И пока приехавшие смотрели, как моя гелнедже и Сарагыз, не жалея сил, трудились в поле, сам я с восхищением и трудно скрываемой завистью смотрел на председательского коня. Конь действительно был красив – взмыленный, разгоряченный жаркой дорогой.

– А что же ты прохлаждаешься?! – вдруг затараторил Сумсар-вага, и жирное лицо его налилось как бы благородным гневом. – Нет, дорогой председатель, он совсем не похож на человека, который честно трудится. Слоняется тут, понимаешь… Такой маленький, а уже лентяй!

“Вот же болтун”, – сердито подумал я, – вот же правда: “вага-вага…». Так у нас в Туркмении говорят, когда хотят сказать про пустомелю и пустобреха.

Меле-шейтан, который до того безразличным взглядом рыскал по моему лицу, тут же принялся “помогать» дружку…

А ведь я был перед ними всего лишь мальчишка. Не умел сразу да и не смел ответить на несправедливость. Но я не чувствовал за собой никакой вины. Я честно работал! А вот они в самом деле председательские захребетники… Ох, как же мне хотелось схватить с земли камень получше да запустить его в жирный лоб Сумсар вага…

Но не сделал я этого, сдержался… Были бы в селе отец и братья, я бы тогда, я бы… Ходить бы тебе, жирный Сумсар, с расквашенной физиономией. А старшим я бы после честно объяснил, как было дело, они бы даже ругать меня не стали! Потому что старшие всегда учили меня жить справедливо. А это значит – не обижать невинного. И еще это значит: когда несправедливо обидят или унизят тебя, обидчику спуску не давать!

Да… Если бы братья и отец были здесь… Но тогда разве я занимался бы сейчас этой взрослой, трудной работой, голодный наполовину…

Язмухамед ага, видно, понял мое состояние. Заговорил спокойно, будто и не слышал, что там провыли и пролаяли его подручные.

– Ты, начальник, будь внимателен. Я ведь не даром тебя здесь поставил… Вон, видишь, кустики повяли. Их надо поскорее полить. Вдоволь их напои. А та сторона, где сейчас женщины, может подождать и до завтра, ты понял?.. – И стал концом плети показывать мне те участки, которые, ему казалось, были не политы.

– Я на обратном пути заеду к бригадиру, велю ему дать тебе на подмогу еще двух людей. А то участок у вас слишком велик… Трудновато, да?

Я слушал председателя, почтительно кивал на его слова, а у самого внутри все так и кипело. Никак не мог успокоиться. Очень мне хотелось огреть лопатой этих Меле и Сумсара. И, главное, лопата была как раз у меня в руках…

– Да здесь, я вижу, и колючек полно, – продолжал председатель. Ты, начальник, зайди-ка вечером к завскладом и скажи, что, мол, председатель велел выдать пару чарыков! А если вздумает… – председатель нахмурился. – В общем, если не получишь чарыков, шагай прямо в контору, понял?

Тут он, видно, вспомнил о моей гелнедже и Сарагыз:

– Нет! Скажи ему, председатель наказал выдать не одну пару, а три!

Чарыки, из грубой кожи – не бог весть какая обувь. Но в ту минуту я был, надо честно признаться, несказанно им рад… Три пары чарыков – это не шутки! Про свои сразу решил, что уберу их, приберегу. А на полив надевать стану только старые…

Но едва они тронули коней, опять во мне закипела обида. Прямо хоть плачь! И еще зло на себя брало: ведь струсил я – чего уж там!

Вечером приехал к нам старый Донлы ага, который у нас всегда собирал траву для своего скота. Он, конечно, ничего не знал про случай, который произошел днем. Но получилось так, что старик еще, как говорится, подлил масла в огонь! Оказывается, сын Меле-шайтана науськал собаку на мою старшую гелнедже!.. Ну, подлецы проклятые! Шакалы!.. Больше я не буду сдерживаться и трусить. Отхлещу тебя мокрым прутом, как осла, забравшегося в чужой огород.

В памяти опять встало лицо Нурли. Его внимательный и такой непонятный взгляд. И его слова: “Помни, брат. Теперь ты главный в доме. Мужайся…».

А то мне начинало казаться, что Нурли смотрит на меня укоризненно и осуждающе: “Что же ты? Я на тебя надеялся…».

Мысли эти не давали мне покоя. Я почти не замечал, как работаю, почти не замечал усталости и голода.

“Нурли, что же мне хотели сказать твои глаза? Что же они хотели сказать мне?.. Растолкуй ты бога ради! Помоги, объясни как-нибудь попроще, попонятней».

Если б только возможно это было, с какой радостью я бросился к брату, стал бы умолять его… Но ведь это было невозможно! И глаза Нурли в моей душе молчали. И глаза эти не оставляли меня до самого позднего вечера!