Loe raamatut: «Не спеши, это временно. Рассказы»
Семечки для Петра Николаевича
Одиночество в зеркале окна
Камера скользит вдоль стен, словно чья-то нерешительная рука гладит шершавые обои. Моя квартира – музей забытых вещей. Вот книжные полки, где тома о птицах спят под слоем пыли, как старые письма в чужом сундуке. Страницы «Атласа пернатых» раскрыты на иллюстрации голубя – его глаза, словно пуговицы, давно потерявшие нитку. Часы на стене застыли в позе молитвы: стрелки сложены в безмолвное «без пяти двенадцать». Холодильник гудит, как больной медведь в берлоге, а внутри – одинокая банка солений, в ней огурец одиноко притонувший в рассоле, будто последний пассажир утонувшего корабля.
Город тихо гудит в рабочем режиме. Камера движется за моей спиной. Я стою у подоконника, и мои руки – две дрожащие лысые птицы – рассыпают просо. Зерна падают на блюдце, как буквы недописанного письма. Голуби клюют, не поднимая голов. Они похожи на монахов, погружённых в бесконечную молитву, но о хлебе насущном. За окном – серое небо, растянутое, как старая простыня между домами. В отражении стекла моё лицо: морщины переплелись, будто корни дерева, проросшие сквозь трещины иссохшей земли.
«Говорят, голуби – символ мира. А мне кажется, они просто устали летать», – звучит голос за кадром. Это говорю я. Шёпот, будто бумагу комкают.
Внезапно раздаётся скрежет с улицы. Метла дворника ударилась о цинковую крышу полуподвала. Звучит, как барабан войны. Стая, беспорядочно хлопая крыльями взмывает вверх. Камера ловит одного голубя, он задерживается на подоконнике, поворачивая голову. Его глаз – чёрная бусина, в которой отражаюсь я, уменьшенный и согнутый, как знак вопроса. Хлопки крыльев сливается с гулом в висках. Звук нарастает, будто в голове раскручивают киноплёнку из прошлого: голос жены, смех сына, скрип двери института, где я, наивный, когда-то учил птиц «говорить».
И вот я уже один. В кадре – пустое блюдце, на дне которого лежит зёрнышко. Оно тоже кривое, как запятая. Моя тень падает на подоконник, вытягиваясь до противоположной стены. Она длиннее, чем я помню. Будто время, крадущееся за спиной, украло кусок света и растянуло его в нить.
Стая голубей не спеша, в разнобой, села на асфальт. За стеклом так же медленно садится снег. Первые хлопья цепляются за раму, как вата на краю старой раны. Я прикладываю ладонь к холодному стеклу. Отпечаток остаётся – пятипалый остров в океане конденсата. Голуби не возвращаются. Только вдалеке, над трубой котельной, кружит часть стаи. Она похожана пепел от сгоревшего письма.
«Лида… – шепчу я, и имя медленно растворяется в воздухе, как сахар в холодном чае, – они всё ещё не полюбили просо». Голос ломается о тишину, будто ветка о лёд. На столе, за спиной, в ленивом луче осеннего солнца пылится её фото. Стекло рамки покрыто паутиной трещин – словно время попыталось разделить всё и разгадать тайну её улыбки. Лида смеётся в чёрно-белом кадре, запрокинув голову, а за её плечом – я, молодой, с сетью для ловли птиц в руках. Сеть, сплетённая из грубых нитей. Теперь она кажется смешной.
Мы оба не знаем, что через год она скажет это, стоя на пороге нашей комнаты, с чемоданом в руках, со слезами в голосе, не в глазах.
«Ты разговариваешь с ними больше, чем со мной», – бросит она, и фраза застрянет в дверном проёме, как рыбья кость. На фото я всё ещё улыбаюсь, не замечая, что сеть в моих руках превращается в клетку.
Пыль на рамке густеет, и я вдруг вижу: в углу снимка, на самом краю, её палец, случайно попавший в кадр. Он указывает вверх, туда, где сейчас ветер кружат пепел письма.
Может, это она смеялась над тем, что я так и не научился ловить сеткой то, что действительно важно. Сейчас бы я ответил: «Прости». Но фото молчит, а некоторые голуби уже клюют крошки прошлого, оставшиеся на подоконнике.
Камера медленно отъезжает, будто кто-то отступает на цыпочках, боясь нарушить тишину. Я остаюсь в центре кадра – плоской фигурой, которую можно вырезать детскими ножницами и вклеить в чужой альбом, где фоном будут тропические птицы или свадебный пирог. Но фона нет. Только окно, ставшее рамкой для картины без сюжета. Тень ползёт по стене, как чернильная клякса, размывая границы между полом и потолком. Блюдце на подоконнике пусто – последнее зёрнышко уже склевали трудолюбивые голуби.
Снег за окном теперь звучит иначе. Он шелестит, будто невидимые пальцы перелистывают страницы забытых книг из моих шкафов: вот «Миграции куликов» с засохшим цветком между страниц, вот дневник жены с пометкой «Гриша сегодня опять у окна…». Хлопья кружатся в такт этому шёпоту, превращаясь в буквы, которые никто не соберёт в слова. Я пытаюсь поймать взглядом одну снежинку – она садится на стекло, и я вижу в её кристаллах отражение нашей кухни тридцать лет назад: Лида ставит чайник, а я, не поднимая головы, пишу отчёт о голубином корме.
Язык треснувшего стекла
Странная тень на стене. Она напоминает силуэт птицы с обломанным крылом. Возможно, это она, та самая, что билась в окно прошлой ночью. А может это я сам, чьё тело давно стало скворечником для воспоминаний. Камера продолжает отдаляться, и окно превращается в экран старого телевизора, где мелькают чёрно-белые помехи. Снег за окном густеет, как страницы, слипшиеся от дождя, а моя фигура растворяется в серой зернистости, словно фотография, которую слишком долго держали на свету. Она темнеет и становится чёрной.
Остаётся только звук: метроном тикающих часов, далёкий гул самолёта и моё дыхание, которое теперь совпадает с ритмом падающих хлопьев. Всё это – азбука Морзе для того, кто давно забыл, как слушать. Надо всё-таки постараться поспать.
Ночью квартира дышит скрипами, будто в стенах замурованы сторожащие её скелеты. Пол под ногами постанывает, как старый пёс, не желающий вставать. Я лежу, уставившись в потолок. Трещина на потолке над моей кроватью похожа на карту рек, по которым мы с Лидой так и не поплыли – их русла изгибаются в паутину, и где-то в центре, прямо над моим сердцем, чернеет провал, похожий на задыхающийся рот. Воздух густеет от запаха сырой штукатурки и чего-то кислого, будто молоко в дальнем углу холодильника прокисло вслед за моими надеждами.
Неожиданно взрывается глухой удар. Стекло окна рядом с балконной дверью принимается вздрагивать, будто его ударяют кулаком из темноты. Всего два удара и трещина молнией рассекает окно. Я выскакиваю на балкон босиком, пригая глазами вокруг. Лёд под ногами впивается в кожу иглами, сонливость пропадает от боли. Но и боль отступает, когда я обнаруживаю его.
На отливе окна копошится голубь. Хватаю его. Тельце горячее, как уголёк, выпавший из печи прошлого, а грудь вздымается так часто, будто внутри бьётся не сердце, а крошечный моторчик из кошмаров. Испуганный глаз прыгает по мне. Крыло сломано. Белая кость торчит наружу, как нож, забытый в ране. Нет. Это вывороченное перо. Ффух.. Это проще. Взгляд… Нет, это не взгляд. Его глаза – две расплавленные пуговицы, в которых отражаюсь и я, сгорбленный, с лицом, изъеденным тенями. Заворачиваю его в тряпку и держу на вытянутых руках. Несу его в дом успокаиваясь вместе с ним. Он открывает рот издавая нечленораздельные звуки. Кажется, что он хочет что-то сказать. Рефлекторно прислушиваюсь.
«Спасибо, тебе… – хрипит он, и голос похож на скрип несмазанных дверей в подъезде, – но просо, это как жевать пыль. Ты что, не видишь? Мы тут чахнем».
Я замираю, будто меня поймали за чтением чужого дневника. Голубь – этот пернатый философ в помятом фраке – щурит один глаз, словно оценивая мою реакцию. «Ну? – клюв приоткрывается в подобии ухмылки, – думал, мы просто декорация к твоей тоске? Извини, старичок, но мы тоже умеем жаловаться. Хочешь, расскажу, как вчера твоя соседка из 33-й ела селёдку… с клубничным вареньем?»
Рука сама разжимается, будто кто-то перерезал невидимые нити. Птица соскальзывает на стол, опрокидывая стакан. Вода растекается по дереву, как река, размывающая границы стран, и в луже появляется луна – жёлтая и кривая, словно усмешка клоуна, который только что уронил яблоко. Голубь уже встал на лапки и с интересом заглядывает в лужицу. Он сипло шепчет, глядя на меня: «Семечек бы… как в парке, где старик в клетчатой кепке кормит нас по воскресеньям. Он хоть слушает. А ты? Ты тридцать лет тыкал в нас пальцем, как в экспонаты!»
«Погоди, – бормочу я, – это я сплю? Или ты…»
«Или ты тронулся? – перебивает голубь, – Ха! Ты ещё вон ту кофейную чашку 2015 года не помыл… Вот это, точно безумие».
Запах плесени из углов смешивается с ароматом засохших васильков в книге «Птицы Европы» на полке. Лида засунула их туда весной 2014-го, сказав: «Пусть хоть что-то живое будет в твоих пыльных манускриптах». Теперь лепестки крошатся при касании, как её слова в моей памяти. «Гриша, – говорила она, подбрасывая крошки воробьям, – ты их изучаешь, а они тебя – смеются. Смотри, вон тот рыжий щегол тебя в бинокль разглядывает!»
Голубь, припадая на крыло, подбирается к краю стола. «О, не смотри на меня так, будто я инопланетянин. Мы всегда умели говорить. Просто вы, люди, перестали слышать после того, как… – он делает паузу, – как изобрели телевизор. Ваши мозги теперь жужжат, как холодильники».
«Но… зачем тогда молчали?»
«Потому что скучно! – клюв щёлкает, как крышка от консервов, – Вы твердили: „курлы-курлы“, а мы… Мы обсуждали Шекспира! Ну, ладно, в основном сплетничали, конечно. Но всё равно!»
Вода из стакана добирается до края стола и капает на пол. Звук эхом отражается в тишине. «Ладно, – голубь вздыхает, – если хочешь доказательств… Твоя жена ненавидела нас не из-за перьев. Она ревновала. Думала, ты нам стихи читаешь по ночам».
Я хватаюсь за спинку стула. Лида… Да, она швыряла тапок в голубей на балконе, но я думал – просто вредность. «Она… Она же смеялась, когда я рассказывал о ваших повадках!»
«Смеялась? – голубь качает головой, – Она плакала в подушку. Впрочем, ты и этого не слышал. Ты слушал только нас».
Теперь я понимаю, почему в её дневнике столько восклицательных знаков. «Гриша сегодня опять у окна! Я сказала – у нас труба течёт, а он мне: „Видишь, как воробьи купаются в луже!“»
«Эй, человек! – голубь тычет клювом в мою руку, – Не грусти. Она простила. В последний день сказала нам: „Присматривайте за ним“… Хотя мы, честно, не очень старались».
Я смотрю на луну в луже. Она дрожит, как желе. Или это слёзы всё искажают. «А семечки… – говорю я, – какие вам?»
«Подсолнечные! Чёрные, как глаза той цыганки, что гадала твоей жене! И… э-э-э… если можно, немного овса. У меня жена на яйцах сидит».
«У тебя… жена?»
«Ну да! Ты что, думал, я просто так на балконах околачиваюсь?»
Впервые за годы я смеюсь. Голубь фыркает: «Вот видишь! А ещё учёный. Не знал, что у голубей есть чувство юмора? Мы над вами с 12 века ржём!»
За окном ветер шевелит листья, будто перелистывает страницы старой книги. «Слушай, – говорю я, – а как тебя зовут?»
«Пётр Николаевич», – важно отвечает он.
«Серьёзно?»
«Нет. Просто… Мне нравится, как дрожит воздух, когда вы кричите это имя внизу, пока мы гадим на ваши машины».
Луна прячется за тучей, и лужа темнеет. Но я уже знаю, что утром куплю семечек. И овса. И, может, даже попробую поговорить с соседкой…
Утро. Общий план рынка. Рынок шумит, как растревоженный улей.
Продавец семечек – мужчина с лицом, как печёное яблоко – тычет пальцем в мой пакет: «Для голубей? Да они у тебя, дед, избалованные! Вон, Семёныч из пятого корпуса сухари им крошит, так они теперь на хлеб смотрят, как аристократы!». Женщина в платке рядом фыркает: «Деньги на ветер! Лучше бы внукам конфет купил!».
Я молчу от боли. В ушах ещё звенит голос птицы: «Твой сын вчера уронил клоунский нос в лужу у гаража. Плакал, пока не ушёл автобус». Рука тянется к телефону в кармане. Набираю номер Сергея, но бросаю трубку после первого гудка. Вместо этого покупаю два кило семечек – чёрных, как те кроссовки, что он забыл здесь в день отъезда.
Дома рассыпаю зёрна на подоконник. Стая слетается, и голоса гудят, словно рой пчёл, попавших в банку:
«В пятом подъезде девчонка красит губы в синий! Прямо как та цыганка, что гадала твоей жене!» «Старуха с третьего этажа прячет письма в вентиляции!» «Сын твой вчера репетировал речь перед зеркалом: „Пап, я… я…“ – и всё! Ха-ха!»
Камера резко наезжает на мои глаза – зрачки расширяются, в них мелькает страх и восторг, будто я украдкой заглянул в замочную скважину чужой жизни. Рука тянется к диктофону на столе. Нажимаю запись, но плёнка зажёвывается, выплёвывая обрывки прошлого:
«Гриша, хватит! – кричит Лида в записи 2012 года, – Ты с ними разговариваешь, а со мной – как с чучелом!».
Голуби замолкают. Один, самый наглый, стучит клювом по стеклу: «Эй, человек! Твоя жена права. Ты даже не спросил, как меня зовут».
«Лида… – шепчу я, глядя на фото жены, – ты бы посмеялась. Говорил же, они умнее нас».
На столе, под слоем пыли, лежит её дневник. Открываю на случайной странице: «Сегодня он принёс птенца. Думал, я не замечу кровь на рубашке. А я заметила. Как всегда!»
Ветер врывается в окно, разбрасывая семечки. Голуби взлетают, унося с собой обрывки фраз: «Скажи сыну… пусть не боится…».
Звонит телефон. Это Сергей. На экране мигает: «Сын…». Я подношу трубку к уху, но слышу только тишину – густую, как суп в холодильнике. Где-то за окном случится голубь о стекло. Или это бьётся моё сердце?
Увядание в солнечных лучах
Камера опять медленно скользит по квартире, будто плывёт по реке забытых дней. Вот полка, где когда-то стояли вазы с сиренью – Лида приносила их каждую весну, говоря: «Аромат должен перебить твой запах формалина». Теперь здесь банки с перьями. Каждое – история, которую она собирала, как ребёнок собирает ракушки. Голубиные, воробьиные, даже павлинье перо, подаренное цирковым, он сам требует, чтобы я его так называл, из соседнего подъезда. «Если ты изучаешь птиц, – сказала Лида однажды, – я буду изучать их следы. Перья не врут».
Одна банка выделяется – в ней пёстрые обломки, похожие на осколки радуги. Это перья того самого птенца. Помню, лето 1997-го: на балкон упал слёток, кричащий, как сломанная игрушка. Лида завернула его в шарф, а я бурчал: «Не выживет». Но она две недели носила в парк мешочки с крошками и… перья. «Они как одеяло, – говорила она, – видишь? Он зарывается в них, когда холодно». Птенец выжил. Улетел, оставив в банке рыжий хвостик. Теперь он покрыт пылью, как воспоминание, к которому страшно прикасаться.
Камера наезжает на часы. Стрелки застыли на 23:54 – минута, когда Лида разбила их метательным броском моей же записной книжки. «Ты слышишь всех, кроме меня! – крикнула она тогда, – Твой сыч за окном важнее, чем наш сын, который три дня не звонит!» Стекло циферблата треснуло, словно время само испугалось её гнева. Теперь в трещинах поселились пауки, плетущие сети из тишины.
На столе – её дневник. Открываю на случайной странице: «Сегодня Гриша принёс птенца. Я хотела рассердиться, но он лежал на ладони, такой тёплый… Собрала перья с балкона, сделала гнездо в корзинке. Гриша сказал: „Не по науке“. А птенец выжил. Значит, и любви не нужны учебники».
В углу комнаты – корзинка, где когда-то лежал слёток. Теперь там спит кот соседки, но я не гоню. Пусть хоть чьё-то сердце бьётся здесь.
Голос Петра Николаевича с подоконника: «Она была мудрее тебя. Перья – не следы. Это письма. Вот, смотри…» Он тычет клювом в воробьиное перо. «Это „спасибо“. А вот это… – трогает павлинье, – „посмотри на меня“».
Камера поворачивается к окну. На ветке сидит воробей – потомок того самого птенца? Лида бы узнала. Она помнила каждую царапину на их балконе, каждый цветок в парке. А я… Я записывал частоту взмахов крыльев, не замечая, как её смех становился тише.
«Часы всё ещё сломаны, – бормочу я, – как будто время боится идти дальше».
«Время никуда не уходит, – говорит голубь, – оно складывается, как её перья в банках. Иногда надо просто переставить их местами».
Я беру банку с рыжим хвостиком. Через стекло перья кажутся огнём, который не может обжечь. Лида… Она носила их в кармане, словно талисман. «Это чтобы ты не забыл, что мы тоже часть твоего „исследования“», – смеялась она.
Камера опускается ниже, показывая полку с книгами. Среди трудов по орнитологии – потрёпанный томик Есенина. Лида подкладывала его мне на стол: «Может, птицы любят стихи?». Я не открыл ни разу. Теперь между страниц – засохший василёк. Он рассыпается при прикосновении, оставляя на пальцах синеву, как от чернил.
Пётр Николаевич хрипит: «Ты всё ещё не понял? Она не собирала перья. Она за тобой и собирала тебя. По кусочкам».
За окном ветер поднимает стаю голубей. Их тени скользят по стене, смешиваясь с трещинами от часов. Кажется, если присмотреться, можно увидеть, как стрелки дрогнут и поползут вперёд. Но это только кажется, я уже знаю.
Диктофон жужжит на столе, как пчела в стеклянной банке. Голубь Пётр Николаевич, устроившись на подоконнике, чистит перья и бросает взгляды на аппарат: "Ты как ворона. Она тоже всё, что блестит собирает. Зачем вам эти железки? Вот взять вашу соседку…"
Камера резко наезжает на плёнку, где слышны голоса: "Анна Семёновна ищет дождь, который смыл её мужа… Она переписывает прогнозы, думает, что если сложит все даты, то вернёт его".
Анна Семёновна сидит на лавочке, окружённая газетами и снегом вокруг. На голове – вязаная шапка с помпончиком как вишни. "19 июля 2018… – бормочет она, – обещали ливень, но светило солнце. Гриша тогда сказал: 'Возьму зонт на всякий случай'. А зонт так и остался в прихожей".
Камера показывает её руки – в пятнах чернил, как маскировочная сетка. В кармане – леденец для белки, которую она зовёт Тамарой. "Она приходит по четвергам, всю осень и зиму, – сообщила как-то она, – и у неё… у неё глаза как у Гриши".
Анна Семёновна открывает альбом: страницы покрыты облаками из газет. "Это мои внуки… Они рисуют дождь синим, а солнце – с улыбкой. Говорят, дедуля теперь живёт на радуге". Анна Семёновна плачет.
Пётр Николаевич бормочет: "Скажи ей, что её Григорий стал облаком. Самый пушистый в небе".
Вечером Анна Семёновна запускает с балкона бумажный самолётик из газетной страницы. "Это Григорий! Лети к облакам!" – кричит она мне. Камера поднимается к небу, где самолётик превращается в точку, а диктофон затихает, записав её смех – звонкий, как падение монетки в фонтан.
