Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова. Авантюрно-исторический роман

На этот раз, зная болезненную придирчивость царя к мундирным несообразностям, перенятую от покойного батюшки, он не стал дразнить гусей и предстал перед ним, как и полагалось в подобном случае, в форменном флигель-адъютантском мундире белого сукна с аксельбантом.

– Всё в точности исполню, ваше величество! – забирая пакет, в верноподданническом поклоне отрапортовал Чернышёв и вышел в приёмную.

На выходе из государева кабинета он столкнулся с высокой, сутуловатой и длинношеей фигурой Аракчеева, который подозрительно уставился на него своими малоподвижными стеклянными глазами. Всё время аудиенции Чернышёва Алексей Андреевич проторчал в приёмной, силясь понять по доносившимся обрывкам фраз суть происходившего разговора. Полковник не стал разочаровывать преданного слугу²² и, потрясая пакетом перед его широким, угловатым, в красно-синих прожилках носом, с непринуждённой улыбкой объяснил, куда и зачем направляется. – Храни тебя Бог! – расщедрился на крестное знамение враз подобревший Аракчеев.

С первыми проблесками зари тридцать первого августа с пакетом²³ государя Чернышёв выехал из Петербурга…

Согласно приказу Бонапарта Великая армия выступила из Гжатска в ночь на двадцать третье августа, и её авангард, разделившись на три густые колонны, всё настойчивей и чаще атаковал отступавший арьергард русской армии генерал-лейтенанта Коновницына. Мюрат, Богарне и Понятовский столь плотно наседали и теснили его, что, несмотря на героическое сдерживание их превосходящих сил возле Колоцкого монастыря и далее по Московской дороге, Коновницын неумолимо сближался с главной армией Кутузова, время от времени наваливаясь на неё. Светлейшему уже не приходилось выбирать позицию, когда на его плечах висела вся французская армия, и волею судьбы разрезанная рекой Колочей равнина вокруг деревеньки Бородино стала полем генерального сражения.

Овчарову было предписано следовать в обозе армии, где он и провёл в обществе Пахома великий день грандиозной баталии. Самого сражения, происшедшего двадцать шестого августа, он не видел, если не считать маленького переполоха, который наделал средь бела дня неожиданный рейд кавалерии Уварова и казаков Платова по левому флангу расположения французов.

Шатёр Наполеона окружали каре гвардии, не участвовавшей в битве. Каски гвардейцев, этих geans de fer²⁴, с красными конскими хвостами и надетые на их плечи медные кирасы блестели так ярко, что ослепляли взгляд. Павел приметил сидевшего на складном стуле Бонапарта, к которому беспрестанно подскакивали вестовые с донесениями о ходе сражения. Император нетерпеливо выслушивал их и отсылал прочь. «Не инако как резервы просят. Видать, не всё у них там ладится, ишь как адъютантики горячатся!» – рассудил Овчаров, вслушиваясь в нарастающий гул битвы и бросая взор на сновавших вокруг лазаретных фур санитаров. Число раненых, особенно тяжёлых, поражало воображение. Палатки полевых госпиталей были переполнены, а людей всё несли и несли. Обрызганные кровью лекари, в белых фартуках, вооружённые длинными ножами, широкими пилами и тонкими клещами, от изнеможения падали с ног, пользуя раненых. Из-за переполненности палаток операции делались в открытом поле. С каким-то механическим ожесточением полковые хирурги обрезали куски мяса, пилили кости, вытаскивали клещами из глубин сочившихся кровью и почерневших ран картечь и пули, после чего сшивали их иглами, а рубленые раны стягивали липкими пластырями, укрепляя их бинтами.

Хуже всего дело обстояло с раненными в живот. После перевязки, заключавшейся в промывке и элементарном вправлении в брюшную полость вывалившихся внутренностей, несчастным давали изрядную дозу спирта и оставляли умирать, складируя на сырую землю. Лужи спёкшейся крови меняли цвет почвы, казалось, сама земля захлёбывается ею. Пробитые картечью головы, помертвелые лица, окровавленные и исколотые штыками тела, оторванные ядрами и державшиеся на одной лишь коже раздробленные конечности, берущие за душу крики несчастных, подвергнувшихся ампутациям, и, наконец, груды сваленных человеческих членов с неснятыми ботфортами и лосинами, облепленных несметным числом гудящих жирных мух, – всё это производило невообразимо тягостное впечатление. И если в начале сражения при виде раненых французов Овчаров испытывал тайное удовлетворение и, что греха таить, неподдельное злорадство, то после полудня стал сочувствовать им.

«Сколько же погибло наших и каково число изувеченных на той стороне? И где стоит мой гусарский полк? Принимает ли он участие в баталии? И каков, каков, чёрт возьми, составит её итог?!» – не уставал спрашивать себя он, в нервном возбуждении бродя меж палаток.

Мысль о бывших товарищах и сослуживцах, могущих находиться где-то рядом, сильно взволновала его. Павел не мог знать, что его полк в составе корпуса графа Каменского Первого прикрывал киевское направление и вместе со всей Третьей армией генерала Тормасова находился за сотни вёрст от Бородина.

К вечеру гул боя начал стихать, ружейная пальба и рокотание ядер поредели, напряжение битвы спало. Отливавшие синевой сумерки опустились на равнину, в низинах заклубился туман, и разлившаяся темнота плотным саваном укутала землю. Сражение само собой прекратилось. Многочисленные костры мириадами мерцающих огней усеяли поле брани, ставшее теперь полем смерти.

Возвратившись к месту стоянки, Павел не застал ни самой телеги, ни улан, ни должного в ней находиться гравёра. «Вот незадача, куда же они подевались?!» – удивился Овчаров, размышляя, к какому бы из костров примкнуть. Он уже сделал шаг к выбранному бивуаку, как его окликнул знакомый голос:

– Ваше высокоблагородие, слава Богу, это вы! – Как из-под земли перед Павлом выросла внушительная фигура Пахома. – А мы тут похлёбку варим, – указал он рукой на дымившийся котелок и сидевших возле него поляков, тех самых, что были приставлены к ним ещё в Гжатске.

– Скажи-ка лучше, где повозка и всё её содержимое, негодник?

– Дык телегу нашу под раненых забрали, они вот, – кивая сызнова на польских улан, начавших прислушиваться к разговору, – сами и отдали, – оправдывался Пахом. – А всё, што там было, вы, ваше высокоблагородие, ни сумневайтесь, мы честь по чести выгрузили и укрыли чем могли. Яко дождь или ешшо какая напасть.

– Ладно, бес с телегой! А где мы ноне лошадей достанем, ты не придумал?!

– Дык нельзя было не отдать, ваше высокоблагородие! – зачастил, оправдываясь, Пахом. – Приехал незнамо откель важный начальник – кажись, не поляк, из хранцузов – и затребовал нашу кибитку с лошадьми. Я-то по-ихнему не кумекаю, но вот они разумеют.

– Полно, иди, доваривай похлёбку, а я самолично с ними потолкую, – досадливо отмахнулся Овчаров, подсаживаясь к огню.

Уланы вежливо посторонились, давая ему место, и пояснили, как обстояло дело.

– Стало быть, завтра с утрась телега и лошади будут на месте? – выслушав разъяснения поляков, переспросил он.

– Точно так, пан Овчаров. Завтра и будут.

– Добже! Тогда по сему случаю не грех и выпить. Пахом, принеси-ка коньяку вон из того ящика!

Удостоверившись, что всё их имущество с остатками продовольственных запасов цело и невредимо, Павел решил расслабиться и успокоить нервы, да и угостить поляков, шумно приветствовавших появление пузатой бутылки, тоже не мешало. Со времени выхода из Гжатска он потерял из виду Кшиштофского и его шефа Сокольницкого и теперь рассчитывал, что приставленные к его особе уланы смогут пролить свет на сей счёт. Поляки ничего не знали, но пообещали навести справки у полкового командира. «Утро вечера мудренее», – подумал они, когда бутылка опустела, завернулся в шинель и, подложив под голову седло, услужливо принесённое Пахомом, заснул, как младенец.

Наступило утро, но ни телеги, ни обещанных лошадей так и не вернули. Пристыженные уланы, не дождавшись законных вопросов Овчарова, поспешили на их поиски, тогда как Павел, приказав Пахому сторожить скарб и «денежно делательное оборудование», решил навестить ближайший перевязочный пункт в надежде разузнать что-либо у лекарей и санитаров. Ищущий да обрящет. В одной из палаток он обнаружил Сокольницкого, получившего в командование пехотную дивизию накануне Бородина, или, как именовали происшедшую баталию французы, «битвы на Москве-реке».

Сражаясь с отчаянной храбростью, генерал поймал пулю в плечо и был опасно ранен штыком в ногу. Если пулю из плеча благополучно извлекли, то стянутая бинтами штыковая рана сильно набухла и доставляла страдания державшемуся молодцом пану Михалу. Узнав о нужде Павла, Сокольницкий потребовал к себе капитана Солтыка, и проблема с лошадьми и повозкой была решена. Что касается Кшиштофского, генерал пребывал в неведении о его судьбе, упомянув лишь, что пан Хенрик бесстрашно шёл вместе с ним в атаку, как лев, бросаясь на русские штыки. Присутствовавший при этом разговоре Солтык пообещал разузнать о судьбе пана Хенрика в Главной квартире, куда он намеревался вскорости отбыть. Пожелав пану Михалу скорейшего выздоровления и поблагодарив за хлопоты Солтыка, Павел оставил Сокольницкого и, взяв лошадей – говоря по правде, обессиленных загнанных кляч, – вернулся к начавшему беспокоится Пахому.

– Ваше высокоблагородие, и вы лошадей достали! – радостно встретил его гравёр.

– Дзень добрый, панове!²⁵ Вижу, и вы время зря не теряли! – спрыгивая на землю, приветствовал подошедших вслед за Пахомом поляков Павел.

– Мы достали лишь одну лошадь, зато кобыла справная, строевая, извольте убедиться.

Кобыла, что привели поляки, находилась в лучших кондициях, нежели повозочные лошади, приведённые адъютантом Сокольницкого.

– Что ж, панове, у нас появился выбор. Полагаю, ваша кобыла стоит моих двух, а вот упряжь, пожалуй, у меня лучше. Пахом, распрягай-ка моих убогих и запрягай кобылу господ уланов!

– А что прикажете делать с лошадьми?

– Ежели панове согласны, – кивнул он полякам, – одну лошадь, думаю вот эту, – указал он на жадно жевавшее вытоптанную сухую траву животное, – я отведу на перевязочный пункт. Вот лекари будут довольны!

Уланы не возражали. Когда Павел вернулся, повозка была загружена и готова тронуться в путь. К полудню объявился один из адъютантов маршала Бертье, молодой высокий полковник, с приказом маршала о скором выступлении.

– Авангард неаполитанского короля преследует русских, армия которых разбита и беспорядочно отступает, – с торжествующей улыбкой на загорелом обветренном лице весело сообщил он. – Когда дорога станет свободнее, выступит гвардия, затем обоз и все прочие, – кинул небрежный взгляд на лазаретные фуры адъютант. – Вам, – лёгким кивком обратился он к Овчарову, – надлежит следовать в составе Главной квартиры. Так что потрудитесь занять своё место, господа, – почтительно взглянув на шатёр императора, по-прежнему окружённый гвардией, завершил свою миссию он и, пришпорив холёную лошадь, скрылся за пригорком. Подул лёгкий ветерок, и Павел ощутил характерный сладковатый запах. Стоявшее в зените солнце неумолимо делало своё дело…

Кутузов со всей армией спешно отходил к Москве. О том, чтобы возобновить, как он рассчитывал или делал вид, что рассчитывает, битву, не могло быть и речи. Колоссальные потери и убыль в войсках, а также неиспользованные в сражении резервы Наполеона, его знаменитая гвардия, побуждали командующего отступать. Участь Москвы была предрешена, хотя Кутузов хранил при себе и прилюдно не высказывал давно принятого решения. Известный совет в Филях и поиск позиции для нового сражения под стенами Москвы, на котором так настаивал Беннигсен, ничего не могли изменить, будь даже та позиция идеальной.

Кутузов созвал военный совет в Филях вечером первого сентября, после тяжёлого шестидневного отступления, скорее для самих его участников, а также преследуя цель придать в глазах государя флёр коллегиальности своему столь тяжёлому и непопулярному решению. Предстояли, правда, ещё два не слишком приятных мероприятия. Объяснение с царём после его победной реляции о деле при Бородине, писанной второпях из деревни Татариново, и объяснение с Ростопчиным, которого всё это время, не желая обнародовать своих намерений, он водил за нос и путал противоречивыми приказами и уверениями в непременной защите столицы. Впрочем, военный губернатор и главнокомандующий в Москве граф Ростопчин, наделённый государем чрезвычайными полномочиями, не верил Кутузову и прибегнул к действенным мерам по эвакуации Первопрестольной.

Умудрённый жизнью московский обыватель тоже не сидел сложа руки, а действовал по своему разумению. Ещё оставление Смоленска побудило многих к выезду из Белокаменной. Москва полнилась слухами. Чувство тревоги и беспокойства прочно поселилось в сердцах её жителей. Образ Спасителя на Спасской башне Кремля вдохновлял москвичей на молитвы и покаяние. «Царь Небесный! Попущение твоё вторгнуться неприятелю в пределы наши есть уже верное предзнаменование твоего справедливого гнева, ниспосланного на нас за наши беззакония. Господи! Умиротвори гнев твой и спаси погибающих!» – в смиренной надежде взывали к Всевышнему православные.

Карикатуры лубочного оттиска с нелепым изображением француза и простой русской бабки в сарафане с незамысловатой надписью «Хранцуз! Зачем тебя чёрт занёс на Русь?» энергично распространялись московским правительством и повсеместно продавались на рынках и площадях столицы. Публичное чтение газет и патриотических афиш Ростопчина возле Гостиного двора (купцы были самыми большими охотниками до новостей) и на Болотной площади сопровождалось их коллективным обсуждением, которое зачастую выливалось в яростные споры, однако общий вывод был един: Москве несдобровать! Сия расхожая мысль, разносимая стоустой молвой, вкупе с невероятными толками и откровенными небылицами про французов – чудовищ с широкой пастью, огромными клыками, медным лбом и железным телом – свободно гуляла по Первопрестольной.

Слух про воздушный шар с гондолой, спрятанный на Мамоновской даче, с помощью которого неприятеля закидают ядрами и гранатами, был не менее популярен и пользовался доверием среди образованного класса. Сам Ростопчин свято верил в чудесные возможности шара и щедро отпускал на него казённые средства. Царь и Кутузов также интересовались его строительством. Слухи слухами, но ни оптимистичные заверения Ростопчина, ни его афиши с карикатурами, ни прочие известия, якобы полученные из первых рук, не могли изменить умонастроения столичных обитателей. Как свидетельствовал современник: «Кому было куда ехать, те уезжали. Дворяне потянулись в свои дальние поместья, купцы сворачивали торговлю и вывозили товары, фабричные и ремесленники покидали работы и расходились кто куда, лишь бы подальше, лишь бы не попасть в плен к неприятелю»²⁶. Извечный вопрос для русского человека «Что делать?» решало его православное соборное сознание. Оставить душу незапятнанной и, уничтожив нажитое, уйти, не замарав себя общением с врагом Отечества, или же остаться и попытаться сохранить имущество? Спасти вечную и нетленную душу или уберечь собственность? Компромисс его сердце принимало тяжко…

Бородино и появление в городе многочисленных подвод с ранеными дало новый могучий импульс к исходу из него жителей. В одну сторону, в основном по Владимирскому тракту, тянулись бесконечные ряды экипажей с выезжавшими из Москвы, с другой, по Смоленскому, ввозились в Белокаменную раненые при Бородине. Вместе с ними в Москву приезжали денщики для закупки разных вещей для своих господ и немедля становились главными распространителями новостей, большей частью малоправдоподобных. Не будучи фронтовиками, они ничего или мало что знали, однако с удовольствием принимали подношения, брали деньги на чай и водку, после чего врали очертя голову. Москва день ото дня пустела, людность её уменьшалась, городской шум утихал. У кого не было лошадей, уносили на себе своё имущество или закапывали его в землю²⁷. По указанию Ростопчина эвакуировали Оружейную палату и Патриаршую ризницу, из Казначейства и иных общественных хранилищ вывозились деньги и ценности, а из присутственных мест – документы. В церквах прекращались богослужения, запирались лавки с товарами, а за два дня до вступления в Москву неприятеля полиция с огнегасительным инструментом и пожарною командою выехала из столицы. Город казался необитаемым, исключая подозрительных лиц с полуобритыми головами, выпущенными из острога. Эти колодники разбивали кабаки, погребки, трактиры…

«Вечером первого сентября острожные любители Бахуса, придя в пьяное безумие, вооружась ножами, топорами, кистенями, дубинами, бегали по улицам и во всё горло кричали: „Бей, коли, режь, руби поганых хранцузов и не давай пардону проклятым басурманам!“ К умножению страха таившихся в домах жителей, дворные собаки лаяли, выли, визжали и вторили пьяным безумцам»²⁸.

Глава 3.
Вступление в Москву

«День второго сентября начался тихим, ясным, безоблачным. Но каждый предмет имел на себе печать уныния и поселял в душе печаль, тоску и страх, приводивший сердце в трепет. Часу в три пополудни ещё шла вдоль Кремля наша кавалерия, держа путь мимо Воспитательного дома на Таганку. Поспешно ехавшие кавалеристы истово крестились, смотря на соборы Кремля, и, удручённые печалью, творили молитву. В Арсенале толпился народ, свободно бравший из открытых ящиков ружья, сабли и тесаки. Даже женщины хватали и тащили оружие, как охапки дров. На Спасской башне пробило четыре часа, на Иване Великом заблаговестили к вечерне, и тотчас звон прекратился. В Москву вступали французы…» – так описывал ритор Славяно-греко-латинской духовной академии юный Саша Рязанов²⁹ пленение великой столицы. Не дождавшись депутации от бояр и излив свою желчь на головы приближённых, Наполеон вошёл в Москву на день позже вместе со штабом и полками гвардии, проведя бессонную ночь в захолустном, наполненном отвратительными запахами и алчущими его крови клопами трактире против Дорогомиловской заставы. (Верный Констан сжёг почти весь уксус и листья алоэ, дабы ароматизировать воздух, но это не принесло облегчения.) Овчаров, оставив хозяйство на руках Пахома и улан в версте от заставы, следовал по Арбату на худой жилистой кобыле саженях в пятидесяти от императора. Адъютант маршала Бертье вытребовал его в качестве переводчика, хотя для этих нужд таковой человек имелся – личный секретарь Наполеона Лелорнь. К тому же во время движения на Верею французы взяли в плен чиновника Министерства финансов Фёдора Ивановича Корбелецкого³⁰, командированного в Москву своим ведомством. Корбелецкий отлично владел французским языком и был представлен Наполеону, решившему оставить его при себе в качестве переводчика. «Следует присмотреться поближе к сему господину», – подумал Павел, глядя на подвижную физиономию Корбелецкого с тщательно зачёсанными вперёд височками, что-то долго и пространно объяснявшему окружённому пышной свитой Наполеону.

Вид огромного пустого города потряс завоевателей и заставил очнуться находившегося в отрешённом созерцании Павла. По пути к Кремлю знакомый ещё по Смоленску привязчивый запах гари преследовал Овчарова. Оглядевшись, он увидел дымы и дымки пожаров, то поднимавшиеся ввысь, то стлавшиеся ниже домовых кровель.

«Неужто с Москвой поступили так же, как и с прочими городами, отданными неприятелю?!» – подавленно размышлял он, въезжая в Кремль Боровицкими воротами. «Но Москва не какая-нибудь деревня, чтобы можно было так обойтись с ней. Вероятно, пожары сии случайны…» – едва предположил он, как заметил новые дымы. «Нет, они рукотворны!» – в отчаянии убедился Павел и остановил лошадь. Кремлёвский дворец высился перед ним.

– Месьё Офшарофф! Его светлость желает говорить с вами, – узнал он голос адъютанта Бертье и обернулся.

Не слезая с седла, маршал, он же его светлость князь Невшательский, сухо кивнул ему и сделал знак приблизиться.

– Его величество император повелел передать, что ваша работа должна быть продолжена. А посему вам предлагается подобрать подходящее помещение для… – тут Бертье сделал паузу, – ваших экспериментов.

– Здесь, в Кремле, ваша светлость?

– Император ничего не говорил на сей счёт, однако меня уведомили – кстати, ваш соотечественник, – Бертье кивнул на Корбелецкого, продолжавшего беседовать с Наполеоном, – что подземелья Кремля достаточно обширны… Впрочем, выбор за вами, – щурил слезившиеся глаза маршал. – Да, чуть не забыл, скоро должны прибыть медные клише из Парижа, такие, как вы заказывали, – заметно заикаясь, бросил он напоследок и дал шпоры лошади.

«За нами так за нами, хотя в подвалах холодно и сыро, да и крыс наверняка навалом. Зато мешать и совать нос в наши дела вряд ли кто будет. В любом разе всяко лучше, нежели под боком у идущего на поправку Сокольницкого и его вездесущего шпиона Солтыка», – вспомнил о капитане Павел. «Правда, печей в подвалах определённо нет. А чистые гравировальные доски окажутся весьма кстати. Подобными клише можно мир перевернуть!» – мечтательно улыбнулся потаённым мыслям Овчаров и тронул лошадь. Усеянная пеплом и дымившаяся от сгоревших торговых рядов Красная площадь предстала его взору.

«Чиновник-то из Петербурга – малый не промах, аккурат к Бонапартию в доверие втёрся!» Мысль о Корбелецком не давала ему покоя.

Одна из причин столь стремительного приближения скромного служащего Министерства финансов, автора поэтических од и переводчика книги о пользе различных сортов мёда Корбелецкого к особе Наполеона крылось в перегруженности текущей работой месьё Лелорня. По причине неудовольствия деятельностью разведывательного бюро Сокольницкого и тяжёлой раной генерала Наполеон в значительной мере переложил вопросы разведки на плечи своего секретаря. Овчаров, понятно, не догадывался о происшедших пертурбациях. Перво-наперво он решил вернуться к Пахому и забрать денежноделательное оборудование, а уж затем определиться с местоположением их будущей мастерской. Миновав Дорогомиловский мост и проехав вперёд по Смоленской дороге, он приметил знакомую кибитку, одиноко стоявшую под пригорком. Пахом варил в котелке картошку, набранную с ближайших огородов. Уланов не было видно.

– Ну, как ты тут без меня? – поинтересовался Овчаров, принюхиваясь к исходившим от котелка ароматам.

– Всё путём, ваше высокоблагородие. Правда, поляки наши распрягли лошадку и увели Бог знает куды. Сказывали, на фуражировку.

– На фуражировку так на фуражировку, подождём, – протыкая тесаком картофель, молвил Овчаров. – Ежели засветло не явятся, запряжём мою красавицу, – нежно погладил чуть вспотевший бок кобылы Павел.

– Хоть ты не упряжная, а верховая, но с помощью Божьей доставишь нас в Кремль!

Уланы, однако, не появлялись. Московские богатства вскружили им голову, заставив позабыть о сделанных обязательствах. Покончив со скудной трапезой, Павел запряг отдохнувшую кобылу и, не став дожидаться улан, тронулся назад к Дорогомиловскому мосту. Пахом брёл рядом, пока Павел не приказал ему залезть в повозку. Двигались шагом, дорога была забита транспортами, конными и пешими, стремившимися поскорее попасть в вожделенный город. За мостом стало свободнее, и повозка покатилась быстрей. На Поклонной горе сделали остановку. От разраставшихся пожаров над Москвой повисла чёрно-серая пелена, купола церквей потемнели и уже не отливали золотом, гарный дух бил в рот и ноздри, и Овчаров подумал, что лучше провести грядущую ночь под защитой кремлёвских стен. Возле Спасских ворот их остановили солдаты гвардии. Подошедший унтер-офицер, старший в карауле, находился в приподнятом настроении и, удовлетворившись объяснениями Павла, пропустил их.

Внутреннее пространство Кремля было заставлено каретами, колясками, бричками, фурами и прочими дорожными экипажами, а также орудиями и повозками гвардейской артиллерии; горели костры, слышалась полковая музыка, победные возгласы пировавших гвардейцев на миг замолкали, раздавалось громовое «Да здравствует император!», и пирушка продолжалась. Даже видневшиеся кое-где трупы падших лошадей не смущали французов. Долгожданная радость от вступления в Москву захлестнула победителей, и они от всего сердца предавались ей. Достаточно было иметь форму рядового Великой армии и подвешенный язык, чтобы проникнуть в Кремль. Забыв об осторожности, солдаты разжигали огонь для варки пищи возле открытых зарядных ящиков и мочились без всякого стеснения под окнами императора.

О том, чтобы остановиться на ночлег в каком-нибудь приличном месте, не могло быть и речи. Постройки Кремля отвели под Главную квартиру, а то, что осталось, разобрали высшие офицеры Великой армии. Наполеон занял парадные покои императора Александра в Кремлёвском дворце, гвардия расположилась в Сенатском дворце и Вотчинном департаменте. Помог адъютант маршала Бертье, тот самый полковник с загорелым обветренным лицом по имени де Флао, устроивший Овчарова с Пахомом в здании Арсенала.

– Поживёте здесь, а там посмотрим. Москва огромна, – загадочно улыбнулся он.

В Арсенальном дворе среди куч обозного помёта Пахому посчастливилось отыскать немного сена, и он накормил им лошадь.

– Пахом, надобно до повозки добресть, в ней табак завалялся. Хоть трубочку покурить, а то ложиться на пустой желудок да без курева, – провёл ладонью по урчащему животу Павел, – совсем невесело.

– Вестимо, невесело, барин. У самого живот дюже сводит, моченьки нету, хотя вроде и хлебали давеча, – намекая на варёную в котелке картошку, вторил ему гравёр.

Темнело. Павел собрался было пойти за свечами, однако пожар настолько усилился, что от его зарева в комнате стало светло как днём.

– Сегодня будет не до сна. Как бы нам тут самим заживо не зажариться!

– Идёмте, барин, на улицу, поглядим!

– И то правда, – кутаясь в плащ и натягивая на самые глаза шляпу, поддержал мастера Овчаров.

На Соборной площади перед колокольней Ивана Великого толпились егеря и гренадеры пешей гвардии. Одетые в синие суконные шинели с красными воротниками и металлическими пуговицами, с красными шерстяными эполетами на плечах и суконными колпаками на головах, они шумно спорили, ожесточённо деля добычу. Груды сваленных сундуков, ящиков со столовым серебром, картонов с домашним добром, перин, меховых шапок, шуб и медвежьих шкур, а также завёрнутых в ковры огромных, не менее трёх футов высотой, хрустальных ваз и прочей всячины возвышались на голой земле. Как выяснил Овчаров, здание колокольни занял штаб генерала Лористона.

– Господа! – обратился он к спорящим. – Я хотел бы обозреть город. Вы не против, чтобы я поднялся?

Занятые делёжкой гвардейцы ничего не имели против, и, не мешкая, Павел с Пахомом взобрались на колокольню. Взойдя на верхний ярус, они увидали пожар во всех его страшных подробностях.

Горел Казённый винный двор. С неукротимой буйной яростью пламя охватило огромное здание. Длинными синими змеями оно извивалось по железным крышам складов и магазинов, с рёвом и свистом выбрасывало наверх горящие голубым пламенем бочки с вином, которые, падая на землю, взрывались с ужасающим грохотом. Справой стороны огонь подбирался к Гостиному двору, многие лавки которого были открыты. Всё, что должно было сгореть, неприятели и оказавшиеся в нужном месте москвичи вынесли подчистую. Взглянув поверх Красной площади и реки Москвы, они увидали объятое пожарами Замоскворечье. Сильный ветер гнал разбушевавшееся пламя прямо на Кремль.

– Как разумеете, до нас огонь не дойдёт? – спросил Пахом полным тревоги голосом.

– Вроде не должен. Река остановит его. Гляди, гляди, Пахом! Она тоже горит! – в полном изумлении воскликнул Павел, указывая на воду.

Всмотревшись, они поняли, что горит не вода, а барки, стоявшие на Москве-реке. Перегруженные зерном посудины не смогли преодолеть мелководье и сели на мель невдалеке от берега.

– Ваше высокоблагородие, там тоже полыхает! – возбуждённо закричал Пахом, размахивая руками.

Новое зарево занималось вдоль реки. Горел Китай-город…

– Ну как, насмотрелись? – поймал их, спускавшихся по ступенькам Ивана Великого, один из офицеров Лористонова штаба, вышедший угомонить не прекращавших спорить гвардейцев.

Овчаров в красках обрисовал увиденную картину, отчего красивое лицо капитана изобразило тревожную озабоченность, а сам его обладатель спешно ретировался в штаб, скрывшись за дверьми Ивановской колокольни³¹.

– Пойдёмте и мы, ваше высокоблагородие. Довольно уж по ночам шататься!

– Пойдём, пожалуй, однако жрать смерть как охота!

– Comrade!³² – обратился к одному не участвовавшему в общем дележе гвардейцу Павел, чья наружность показалась ему располагавшей. – Не будете ли вы любезны указать нам место, где можно достать немного провизии. Мы целый день ничего не ели.

– Un moment!³³ – с готовностью отозвался француз и скрылся за углом звонницы. Спустя считаные минуты он вернулся с солониной, бутылкой ликёра и надломленной краюхой ржаного чёрного хлеба. – Извини, comrade, хлеба у самого мало, зато вина вдосталь, – весело кивая на бутылку, объяснил солдат.

Павел хотел дать ему денег, но тот отрицательно замотал головой и отошёл к своим пришедшим наконец к согласию товарищам.

– А солонину-то французы не шибко жалуют! – с жадностью вгрызаясь в затверделое мясо, усмехнулся Овчаров. – С утрась провиантом займёмся, – заходя в своё временное жилище, объявил он, разламывая остаток краюхи на две части. – В домах московских осталась провизия. Видишь, как тот гвардеец расщедрился! Да и ликёр сей, чай, не из французских погребов!

– Так-то оно так, барин, тока вот останутся ли дома московские? Огонь вона как лютует!

– Дома сгорят – в подвалах пошукаем! Ладно, давай вечерять – и на боковую, завтра судить да рядить будем.

К середине ночи огонь вобрал в себя такую мощь, что стал угрожать Кремлю. Огромные головни от горевших домов, подхватываемые ветром, сыпались на крыши кремлёвских дворцов и зданий, рискуя поджечь их. В четвёртом часу утра Пахом растолкал Павла:

– Уходить, надобно, барин, а не то пропадём почём зря!

Натянув сапоги, Овчаров выскочил в арсенальный двор, Пахом с остатками солонины за пазухой часто семенил позади. Воздух так накалился, что обжигал лёгкие; горящие головни, будто ядра-брандкугели, падали на Арсенал, осыпая огненными снопами его железную крышу.

Привязанная во дворе лошадь яростно ржала, мотала головой и брыкалась, пытаясь освободиться от ненавистной бечёвки. Высохшие деревянные балки, державшие крышу Арсенала, вспыхнули, как спички. Поднятые по тревоге пехотинцы Старой гвардии гасили пожар подручными средствами. Вооружившись мётлами, вилами, крюками и вёдрами с водой, они сбрасывали головни и поливали водой докрасна раскалённое железо кровли, однако сбить огонь с загоревшихся стропил было непросто.