В дни, когда Сергей оставался дома вне работы, то он часто очень осторожно и ненавязчиво начинал заниматься моим образованием. За то время, что мне посчастливилось пожить у него, я многое обрёл в смысле познания искусства во всех его проявлениях, за что я очень ему благодарен. Он всегда без всякого нетерпения и без всякой грубости старался всё обстоятельно и спокойно объяснять. А когда же мы вдвоём с ним выходили гулять в город, он любил часто повторять: «Я хочу тебе показать наш город совсем с другой стороны. Ты его сейчас увидишь не только с той стороны, с какой видят его в основном все, так как хочу показать тебе невидимую для многих, закулисную его сторону». Он часами мог рассказывать о каждом старинном здании, много и с интересом описывая его историю. А при поездках на трамвае, он, показывая взглядом на какое-нибудь необычное здание, тихим и внятным голосом любил так же с интересом объяснять мне в каком году оно построено и кем из архитекторов. Также добавлял, кто из выдающихся деятелей там жил в прошлом с рассказами о многих интересных случаях, относящихся к тому периоду. У него был также для меня ещё один интересный способ проводить экскурсии по истории, который мне особенно очень нравился. Как все знают, часто люди старую мебель после смерти своих пожилых родителей выбрасывают на свалку, не задумываясь совершенно о том, какую ценность представляют собой все эти вещи. И вот, когда мы вдвоём подбирали у мусорных баков выброшенную «историческую» мебель, он говорил, например, так: «Посмотри, что здесь написано. Этот стол, здесь записано, сделан в начале восемнадцатого века – 1730 год». Затем, подбирая уже другую историческую ценность, он, оценив её, говорил: «А это конец восемнадцатого века». Таким образом, мы с ним находили не одну ценную реликвию. И эту понравившуюся нам и почти совсем в хорошем состоянии мебель мы брали с собой, неся её вдвоём чуть ли не с три или пять километров по городу в квартиру, которая со временем становилась похожей на исторический музей.
Как-то в один из вечеров я заметил, что он находился в особом настроении и был чисто побрит, хотя обычно он всегда носил бороду. Он стоял перед зеркалом и долго смотрел на своё отражение, иногда поглядывая через дверь в другую комнату, где лежала его приболевшая жена, а потом заговорил с как-то по-детски, словно ребёнок: «Как я давно не видел себя таким. Какой я, оказывается, совсем ещё ребёнок без бороды». А потом тихо добавил: «Если б ты знал, как хочется сейчас побыть хоть немного с мамой». Мы с Сергеем проговорили почти весь вечер и ночь до самого утра о его жизни, и о моей, конечно, за бутылкой вина «Кабарне», а если быть точнее, за глинтвейном. Он любил этот тёпло-горячий напиток и часто себе готовил. Этот разговор отчётливо и надолго сохранился в моей памяти. После того вечера Сергей стал для меня каким-то по-настоящему близким другом, чуть ли не братом. Но наша с ним дружба скоро, к сожалению, прервалась после того, как он переехал неожиданно быстро в другое жильё. Видишь ли, я однажды прихожу, а его уже нет. Я его квартиру тоже тут же покинул. Конечно, я бы мог спросить у Майстренко его новый адрес, но как-то неудобно было. Ведь я и так у него достаточно пожил. Как говорят, пора и честь знать и совесть иметь. И вот, наши с ним пути, к сожалению, на очень долгое время разошлись. А в память о нём я стал себя именовать во время знакомства Сергеем. После отсидки и жизни в тайге мне очень хотелось его увидеть, и я решил, что обязательно должен найти его, но вскоре, к своему разочарованию, я узнал, что он совсем недавно умер. Как мне было жаль, Николаич, если бы ты знал, что нет теперь в живых прекрасного этого человека – моего настоящего друга. Ведь благодаря только его стараниям я стал понимать окружающую жизнь по-другому и стал художником. Я вдруг тогда почувствовал, что потерял в жизни что-то невосполнимое. Мне было горестно на душе, что я потерял своего первого учителя по культуре и искусству. И звали его Гультов Сергей Борисович… Вот так вот, Валя, бывает в жизни: ждёшь долго встречи, а потом находишь – но, оказывается, поздно уже…
Валентин Николаевич долго и сочувственно смотрел с грустью на Святослава, а потом тихо, как бы сам себе, произнёс: «Всё доброе, как часто в жизни бывает, Свят, раньше всех уходит. Наверное, так всегда было, есть и будет в природе человеческой. Фрукты ведь, что поспевают раньше, тоже красуются недолго, своей красотой заколдовывая нас, и зачастую быстро падают, или же мы их раньше остальных съедаем».
Мужчины, помолчав, посидели ещё немного, потом встали и побрели дальше. Остаток пути им пришлось пробираться через густо растущий кустарник. Кусты росли так плотно, что пробираться сквозь них оказалось не так-то просто. Когда же они наконец выбрались из зарослей и ускорились, то ноги сами по себе вдруг как-то легко понесли их. Вероятно, помогал сильный ветер в спину. Валентин Николаевич тоже прибавил скорость, решив таким образом не отставать от своего более молодого друга. Несмотря на дождь и небольшую усталость, он всё-таки был счастлив в глубине души, повторяя сам себе. «Господи, как долго я ждал этой минуты! Теперь я снова – человек», – тихо шептал старик. – «Как я счастлив сейчас. Спасибо тебе, Господи!»
Глава 24
«Рай» под землёй
А между тем непогода всё усиливалась, и последние метры пути давались Валентину Николаевичу всё труднее и труднее, но он всё равно старался не падать духом и сохранять бодрость.
Наконец перед их взорами стал появляться водопад, который вскоре открылся им во всей своей красе и мощи. Святослав быстро подбежал к водопаду, спустился резво вниз и помахал рукой Валентину рукой, мол, давай, Валя, скорее тоже спускайся. Но его пожилой друг не спешил, а следовал за Святославом не торопясь, осторожно переставляя свои неуклюжие ноги поочерёдно с одного выступа на другой и крепко удерживаясь руками за шероховатые камни и веточки, чуть тяжело и немного с хрипами дыша при этом.
– Ну что, Валя, вперёд, в атаку! – скомандовал Святослав.
– В какую, к чёрту, там атаку? – с юмором крикнул Валентин. – И без того я еле живой.
– Ничего, потерпи. Там, за водопадом тебя дожидается настоящий рай! Шагай за мной шаг в шаг, – поддержав за руку своего друга, который спустился наконец вниз, сказал Святослав громко. – Не забывай только под водой, не мешкая, быстро проскакивать. А уже там как-нибудь с тобой наверх вскарабкаемся, – прокричал весело Святослав, давая последние указания в завершении их маршрута перед входом во «врата» пещеры.
Говорить им приходилось громко, буквально даже временами и кричать, так как шум падающей воды почти полностью заглушал их голоса. И вот, наконец, настроившись и сделав глубокий вдох, они быстро шагнули под падающую сплошной стеной воду. Преодолев водную преграду, Святослав помог Валентину взобраться наверх, и оба оказались в пещере. По её туннелю они начали медленно пробираться вглубь пещеры, которая пугала своей загадочной тишиной и наполняла лёгкие такой чрезмерной сыростью, что хотелось набрать в них всё больше и больше, по мере продвижения, воздуха. Пройдя последнюю часть пути, через какое-то время они оказались в одном из её гротов.
– Ну что, Николаич, вот мы и прибыли, – торжественно произнёс Святослав.
– Так здесь же сплошной и полный мрак, – заметил Валентин.
– Это тебе на первый взгляд так кажется.
– И куда мне теперь в этой кромешной тьме себя деть? – спросил Валентин Николаевич слегка разочарованно.
– Куда хочешь, но далеко всё равно никуда не податься тебе. Так что никуда от меня не денешься и не скроешься – кругом одни только стены. А если же без шуток, то, давай, включи фонарик, сядь и всё не спеша кругом осматривай. В общем, короче говоря, передохни немного, – предложил Святослав. – А я же в это время потихоньку словами буду гостеприимно знакомить тебя со всеми здешними прелестями и, клянусь, что уже с завтрашнего дня тебе не будет хотеться отсюда уйти. И ещё мне тебе хочется добавить к этому одну важную вещь: здесь будет спаться в два-три раза лучше, чем там, наверху; а после двух суток и совсем почувствуешь себя, словно заново родившимся.
– А если я вовсе и не проснусь. Что тогда? – решил пошутить Валентин.
– Разбужу силой. Главное, надо себе здесь уяснить – что здесь ты вне зоны цивилизации. Ты здесь под полной опекой матери-природы, которая тебя в своих «покоях» никому и никогда в обиду не даст.
– Я, Свят, всё мог себе представить, но такого… – удивлённо протянул его друг.
– Ничего, ты очень даже скоро полюбишь это место. Только вот я тебя, Валя, хочу предупредить – что тут неподалеку, метрах в пяти, покоятся Никита с его мамой, и поэтому не пугайся, если что…
– Здесь что, рядом их могилы?
– Да, это место их покоя, – подтвердил Святослав.
– Это даже очень и хорошо, что мы не одни. Не страшно будет жить нам с тобой здесь временно, – с юмором подытожил Валентин Николаевич своё отношение к пещерным обстоятельствам.
– Я так и знал, что ты так скажешь. Знаешь, Валя, как ни странно, но когда я нахожусь здесь, то всегда приходит ощущение, как будто меня нет, словно я с ними под землей. И в то же время, мне кажется, что слышу и чувствую их здесь, словно живых, а они так же ощущают, что меня чувствуют словно живого. А с другой же стороны, живя здесь, я чувствую, что не я, а они, как будто наяву, со мной живут. Может это так незаметно земная жизнь уже начинает угасать во мне. А может, Валентин, жизнь моя и вовсе совсем уже в стадии угасания? – сказал Святослав, и не в силах больше сдерживать эмоции, начал издавать короткие всхлипывания, которые постепенно перешли в откровенный плач.
Понимая его состояние, Валентин по-отцовски обнял его и тихо промолвил:
– Поплачь, Свят, поплачь… Меня стыдиться не надо. Если человек от сердца плачет, значит, он не потерял себя. Все мы – дети… Я тебя, ох, как хорошо понимаю.
И неожиданно вместе со Святославом Валентин Николаевич тоже заплакал, не в состоянии больше сдерживать своих чувств. Но это был не обычный в нашем понимании плач. Он походил, скорее, на стон души – звуки, издаваемые вперемешку с выдыхаемым воздухом, как бы выплескивали все тяготы жизни из нутра человека, проведшего почти полжизни в условиях, жизнь в которых можно назвать одним словом – «существование». Суровость этих условий заставляла постоянно подавлять все свои желания и научила раз и навсегда сдерживать любые эмоции. И лишь сейчас, сидя рядом с единственным своим близким другом, Валентин мог позволить себе излить душу в слезах. Он давно разучился плакать так, как плачут все люди. Вместо обычного плача получалось лишь только одно – заунывно и жалобно стонала израненная душа, издавая звуки подобные звучанию струн горько и печально звенящей гитары. А слёзы шли сами по себе – суровость жизни ещё не успела их заглушить насовсем. Тихо всхлипывая сквозь слёзы, он снова заговорил:
– Свят, дорогой мой человек. Я хочу сейчас перед тобой снять с души один мучающий меня грех и попросить у тебя прощения. Не держи на меня зла за то, что я тогда направил тебя к брату в тайгу, послав тебя, можно сказать, в ад. Понимаешь, после того как мы тогда на зоне с тобой разошлись, я с той поры больше никогда спокойно не спал. И с того самого времени я без тебя, честно тебе признаюсь, как будто осиротел, вмиг став одиноким. И начинал очень чувствовать себя виноватым перед твоей мамой, с кем в детстве был очень дружен. Винил себя за то, что я отпустил тебя тогда от себя. Я очень хорошо себе представлял, как тебе в тайге жилось не сладко. А теперь, узнав от тебя, как ты жил с маленьким ребёнком без крыши над головой, без еды, и вообще ужаснулся. Такого даже врагу не пожелаешь. Одно меня успокаивает: спасибо, что судьба послала вам вовремя спасителя – волосатого человека и спасла тем самым вас от верной гибели.
Выслушав исповедь своего друга, Святослав после небольшой паузы улыбнулся и, нервно засмеявшись, проговорил:
– Валя, Валентин, дружище ты мой дорогой, ты вообще выбрось это из головы и не думай совсем об этом. Я, наоборот, тебя вспоминал всегда только с добром. И всегда твоё присутствие в моих мыслях, где бы я ни находился, очень помогало мне в трудные минуты таёжной жизни. А за то, что здесь, в тайге, я нашёл Кузьму, без которого моя жизнь уже не имеет смысла, и нашего друга – медвежонка, кто привносит в нашу с Кузьмой жизнь радость, я особо тебе благодарен. К тому же и ещё в одном я тебе благодарен. Понимаешь, в этом аду, как ты выразился, есть и обратная сторона жизни. Здесь, Валя, я обрёл необъяснимые душевные ощущения, которые хочу только тебе по-свойски объяснить, так как только ты меня понимаешь по-настоящему. Так вот, как известно, природа сама по себе часто бывает суровой. Когда она сжимает тебя в своих суровых объятьях, ты вмиг превращаешься, порой, будто в ледышку, и только биение твоего сердца продолжает согревать тебя в это время, давая шанс остаться живым. А когда, наконец, наступает теплая пора, то она тебя отпускает и говорит с лёгкостью: «Ты теперь часть меня. Живи и не беспокойся. Ты выдержал мои крепкие объятия, и я тебя теперь всегда буду оберегать. Ты этого заслуживаешь». И, представляешь, Валька, я всегда чувствовал это чье-то влияние на меня, и этакая необъяснимая защита постоянно мне помогала. Без неё я бы давно сгинул в могилу. Может, это мой ангел-хранитель? Если это так, то я преклоняю перед ним голову в благодарность за то, что он сохранял меня, внимая моим душевным мольбам в периоды безысходности здесь. Я тогда уже начинал понимать: любая суровость – это, в какой-то степени, вход в родство с природой. Я думаю, и ты в своей нелёгкой жизни тоже оказывался когда-то в чьих-то таких объятьях. Я теперь знаю, что природа в человеческой судьбе всегда бывает с теми, кто особенно нуждается в ней. Я благодарен судьбе, что я в тебе нашёл близкого себе человека, который нехотя или, наоборот, по доброму желанию помог мне познать это. Так что ни о каком своем грехе здесь ты не должен говорить.
– Ты этими своими словами сейчас, Свят, снял такой большой груз с моих плеч. Спасибо тебе за это, – облегчённо выдохнув, поблагодарил Валентин.
– Если бы ты не предложил мне эту жизнь в тайге, то я бы не оказался на месте авиакатастрофы в нужное время, и ребёнок погиб бы один от холода, голода и страха к следующему дню, вися на высоком дереве. И не было бы у меня, Валя, тогда Кузьмы. Ведь спасатели, наверное, только через пару дней нашли бы его на месте крушения самолёта и уже, к сожалению, не живого.
– Да, ты прав здесь, – подтвердил Валентин и мысленно ушёл в воспоминания о самой первой встрече со Святославом, после которой он уже не представлял своей жизни без него…
Когда Святослав появился на зоне, он выглядел как ходячий скелет – кожа да кости – и поэтому врачи из медчасти определили ему вначале щадящий режим. В один из начальных дней своего пребывания на зоне он лежал на «нарах» в бараке и, глубоко дыша, старался меньше шевелиться, тупо глядя в потолок. Валентин, пользуясь привилегиями авторитета, находился среди заключённых на особом положении и выходил на прогулки по своему желанию. В тот день он тоже предпочёл остаться без прогулки. Лёжа на правом боку и подперев голову ладонью, он с интересом рассматривал странного новичка.
Валентин уже почти засыпал, устав наблюдать за неподвижным совершенно парнем, как вдруг заметил, что тот наконец приподнялся, пошарил в своей тумбочке и, вытащив оттуда бумагу и карандаш, уселся на своей койке, облокотившись на спинку. Задумавшись о чём-то и покусывая кончик карандаша, он начал что-то едва слышно бормотать. Валентин с улыбкой удивления глядя на парня, решил пронаблюдать за ним дальше. На своём веку он ещё никогда не видел такого странного доходягу-зэка, который словно произносящий заклинание злой колдун невнятно бормотал что-то сам себе и при этом с такой силой кусал карандаш, что заметно было, как ходили желваки на его худой челюсти.
Продолжая наблюдать за ним, Валентин увидел, как тот с каким-то злобным остервенением стал резко водить карандашом по бумаге, при этом нервно и почти в голос смеясь. Похоже было, что новичок рисовал что-то особо важное для себя, но, видимо, результат ему не понравился, потому что парень неожиданно скомкал бумагу и, не разбирая куда, выбросил её прочь. Он пытался нарисовать что-то снова и снова, но каждый раз, не доделав работу до конца, неудовлетворённо комкал очередной лист с неоконченным рисунком и выбрасывал его, тут же принимаясь за следующий. В конце концов он настолько разнервничался, что буквально в один миг вскочил на ноги и, выплёскивая недовольство, стал разбрасывать все свои смятые рисунки в разные стороны, предварительно ещё раз со злостью скомкав их. Заметив пристальный осуждающий взгляд Валентина, он начал быстро собирать с пола скомканные им листки. С трудом добравшись до мусорного ведра, он без сожаления выбросил все до единого комки бумаги, потом вернулся к своей койке и, растянувшись, улёгся. Продолжающему с интересом наблюдать за ним Валентину стало так любопытно, чем так страстно увлечён новенький, что он сразу же встал с койки, не спеша подошёл к мусорному ведру и, аккуратно вытаскивая оттуда выброшенные комки бумаги, с улыбкой пожурил Святослава словно маленького мальчика: «Ты что бумагу портишь? Она тоже ведь, как и человек, всё чувствует, и тоже, наверное, обижается, когда её обижают таким образом».
– Может быть, и чувствует, – согласился Святослав.
– Не может, а точно… Вы мне позволите, сударь, поглядеть, что же это тебя так огорчило, – произнёс Валентин, немного иронично взглянув на парня, и начал медленно разворачивать один из бумажных комков. Он положил бумагу на рядом стоящий табурет и, осторожно разгладив помятости рисунка, стал внимательно его рассматривать. На листке было изображено лицо какой-то женщины, пристальнее всмотревшись в которое, Валентин неожиданно быстро стал разворачивать все остальные листки, с интересом и быстро поглядывая то на них, то на Святослава.
– Ты что, такой злой из-за этой красивой женщины? – наконец спросил Валентин.
– Из-за неё у меня жизнь поломалась, и из-за неё я здесь оказался, – честно ответил Святослав и осмелился спросить: – Что улыбаешься?
– На «ты» ко мне в другом месте будешь обращаться, – заметил Валентин: – А улыбаюсь потому, что красивая она и очень приятная на лицо, – объяснил Валентин.
– В молодости она действительно была красивая, а сейчас – не знаю. Хотя, все люди, когда молоды – красивы или кажутся красивыми. Мне всегда нравиться изображать их на бумаге такими, какими они были в молодости, и это, хочу признаться, мне легко даётся, потому и делаю это я всегда с большим удовольствием. Понимаете, когда я смотрю на любого человека в среднем или старшем возрасте, мне как-то легко сразу начинает представляться, каким он был в молодости. Когда же образ становится окончательно для меня чётким и ясным, тогда я сразу же приступаю его рисовать. А вот этот портрет, который у вас в руках, я рисую всегда тогда, когда мне очень тяжело на душе.
– Я заметил, наблюдая за тобой, что ты её, можно сказать, со слезами на глазах рисовал. Очень необычно как-то всё это. Раз ты такой мастак рисовать людей в молодости, то тогда скажи: а меня ты тоже сможешь без труда нарисовать таким, каким я был в молодости? – решил выяснить у новенького Валентин, продолжая не только с интересом, но с непрерывно нарастающим напряжением рассматривать рисунок, заставляя себя вспомнить, где и когда он мог видеть это лицо.
– Да я кого угодно могу нарисовать в молодые годы, – спокойно ответил парень.
– Раз так, то тебе, сударь мой, здесь цены не будет, – воскликнул Валентин в большей степени самому себе, так как его напряжённая мозговая деятельность по «сканированию» рисунка и совмещению его со всеми известными ему женскими образами всё ещё не завершилась. Но вскоре произошло, видимо, полное совпадение исходного и виртуального образов, так как на лице мужчины засияла радостная улыбка.
– Бумаги вот только нет, – с сожалением посетовал Святослав, отрешённо глядя в потолок.
– Этого добра мы тебе здесь целый воз вмиг найдём, – уверенно пообещал Валентин и тут же спросил: – Слушай, а скажи мне, ты где сам-то родился – в деревне или в городе?
– Я в городе, а мать же моя – деревенская.
– И откуда она родом? – насторожился Валентин.
Святослав, переведя взгляд на встревоженного собеседника, медленно начал произносить адрес своей матери, назвав подробно область и район, но Валентин, услышав только начало названия села, неожиданно перебил его:
– Дальше можешь не говорить, – и без всякой паузы отчеканил, по-отцовски заглядывая парню в глаза: – Значит так… Художник, – сказал Валентин, немного подумав, прежде чем назвать его этим соответствующим ему словом и определив ненароком его дальнейшую кличку в тюремной среде. – Пока я здесь на зоне в авторитете, с сегодняшнего дня ты будешь теперь под моей особой защитой. Почему я так делаю – это тебе знать совсем не обязательно, и поэтому вопросов лишних мне не задавай, – сказал в завершение Валентин, а про себя подумал: «Это как же судьба так может распорядиться – со мной в одном бараке сидит сын женщины, в которую я был с детства влюблён, и с которой в одной деревне не один год босоногой ватагой бегали».
Задумавшись каждый о своём, мужчины ещё некоторое время сидели в молча, окутанные безмолвным полумраком пещеры, пока Святослав не нарушил тишину. Он не спеша встал, прошёлся немного и тихо произнёс:
– Валя, я тебе всё о хозяевах этой пещеры рассказываю не для того, чтобы похвастаться, какой я, мол, замечательный, что старательно ухаживал за их могилами. Видишь ли, когда Фёдора не стало, и мы с Кузьмой поселились в пещере, я однажды очень сильно заболел. Меня стала бить крупная дрожь. Хорошо ещё, что Кузьма к этому времени крепко заснул, а то бы мог напугаться, видя такое моё состояние. Со мной такого раньше никогда не бывало, поэтому, когда стало меня колотить, я вначале не знал, что делать. А потом, не зная зачем, но я сразу почему-то пополз к могиле Никиты с его матерью и долго стал смотреть на неё. Тело моё по-прежнему колотило. Я не знаю, как это объяснить, но неожиданно, неведомым каким-то образом, в своём сознании я вдруг оказался как будто совсем рядом с этим людьми, отчего я увидел воочию, как будто живых, эту женщину и её маленького сына, сидящего у неё на коленях. Я очень ясно видел, как она с нежной любовью обнимала его. Видя их в своём таком видении, мне стало на душе так спокойно, что даже не передать словами тогдашнее моё состояние. Но вскоре моё блаженство вдруг неожиданно прервалось, так как, словно из какой-то глубины земли, мне послышался плач Кузьмы. Это помогло мне сразу очнуться от своего какого-то непонятного потустороннего состояния. Когда же я окончательно пришёл в себя, то почувствовал, что моя дрожь совсем прекратилась, и жар как рукой сняло. Может, это моя больная фантазия тогда так разгулялась, но такого состояния у меня больше никогда не бывало за все годы жизни в тайге.
Мне такое моё состояние трудно себе было объяснить, но после того самого дня, Валя, я почувствовал, что как будто породнился очень крепко с прежними обитателями пещеры. И сразу же после этого случая я при первой же возможности устроился под лучами света, которые иногда проникали сквозь свод пещеры, и с какой-то особой радостью принялся с воодушевлением рисовать портрет женщины с мальчиком в пору её молодости. А когда я выходил на улицу, то находил время продолжать работать над их портретом уже при свете солнца. Кстати, здесь хочется сказать, что в пещере я рисовал всегда, сидя на том же месте, где работал над своими скульптурами Никита – на табуретке около полуметра высотой, из многослойно сплетённых между собой веток, похожей на камень своим скучноватым видом. Видимо, он её сделал сам, соединив пластины из веток между собой одна над другой, как стопку в форме куба. Со временем это стало для меня жизненной потребностью. И представляешь, Николаич, когда я рисовал, то сожалел с горечью, что я не на месте Никиты, потому что мне так хотелось в это время оказаться маленьким и чувствовать, как меня обнимают ласковые материнские руки. И ещё я хочу сказать, что пока мы с Кузьмой жили в пещере, я рисовал постоянно одно и то же, как и Никита лепил когда-то всегда одну и ту же скульптуру здесь в пещере. Пойдём, я покажу тебе, где они похоронены, – прошептал Святослав и направился в сторону могилы. – Заодно покажу тебе их портрет, который я завершил только этой весной. Он установлен прямо над их могилой у креста.
Валентин не спеша последовал за ним. Подойдя к могиле, Святослав фонариком осветил портреты Никиты и его матери и обратился к своему другу:
– Валя, ты единственный и, наверное, последний в моей жизни, кому я показываю своё творение всех лет моей жизни в пещере. Эту свою работу я считаю важной и хорошей, как и отреставрированную когда-то мной икону Христа.
– Господи, мой Боже, так они же как будто воскресшие! – воскликнул Валентин, откинувшись от испуга чуть назад. Затем он дрожащей рукой всё же осмелился слегка дотронуться до портрета. – Свят, неужели ты так можешь воскрешать людей в рисунке? Причём совсем незнакомых тебе людей…
– Они, Валя, во мне, словно живые и хорошо знакомые мне люди, поэтому, может быть, такими, как ты говоришь, воскресшими и получились, – ответил Святослав и, аккуратно подправив стоящий у креста портрет, разровнял на могиле землю. – Пусть отдыхают. А сейчас, с их разрешения, я хочу привести тебя в порядок, а заодно и с их жилищем обстоятельнее познакомлю.
Находясь в таком умиротворённом эмоциональном состоянии, Святослав сразу направился к источнику, попросив Валентина следовать за ним. У пещерного источника Святослав проделал с Валентином те же самые водно-глиняные процедуры, которые когда-то испытал на себе сам, когда Никита выхаживал их с Кузьмой после нападения волков. Потчуя гостя в завершении «лечения» маковым отваром и с удовольствием сам вкушая этот напиток, Святослав заметил невзначай:
– А ты знаешь, Валя, хочу тебе сказать, что мало кто у нас в стране, как мы сейчас, если быть хвастливо откровенным, с упоением пьёт из золотой чаши.
– Ляпота, да и только, – коротко, но ёмко оценил своё состояние Валентин и, отхлебнув ещё глоток, добавил, полностью соглашаясь со Святославом: – И как это, вправду, здорово пить из золотой чаши и чувствовать себя настоящим королём. Не то что на этой проклятой зоне, когда из алюминиевой посудины обыкновенно хлебаешь и обжигаешь засохшие губы кипятком с так называемым чифирным чаем. И это не говоря уже о своей военной жизни, где приходилось, бывало, воду хлебать прямо из лужиц, образовавшихся в следах танковых гусениц. Берешь, бывало, эту «водицу» и обпиваешься вдоволь, словно лягушка, а потом, как ни в чём не бывало, снова, как говорится, в бой. И самое интересное, что, бывая в разных ситуациях и напиваясь в своей жизни, чем только придётся, никакая зараза никогда не приставала.
Находясь в состоянии приятной усталости и блаженства после уникальных лечебных процедур, Валентин, посмотрев на Святослава, всё же заставил себя прервать затянувшуюся паузу и нарочито строго спросил: – А где весь твой остальной хлам, о котором ты не так давно хвастался?
– Всё остальное наше с Кузьмой богатство, Николаич, закопано здесь в одном месте, – пояснил мужчина, указывая рукой в сторону сокровища.
– Раз ты так хочешь, то пусть оно там и лежит. Знаешь, Свят, я прожил всю свою жизнь – долгую и счастливую – в основном в бедности и никогда не жаловался на это, поэтому и помирать хочу тоже в бедности, – задумавшись, высказался Валентин. – И поэтому, что касается золотых этих безделушек, то, может, и появится когда-то, ради любопытства, желание глянуть на них, а сейчас не хочу.
– Я, Валя, говорю тебе о богатстве всего лишь для того, чтобы ты всё-таки был в курсе о нём; мало ли что со мной может произойти… – начал было Святослав, но Валентин по-дружески резко его перебил:
– Слушай, Свят… Ты, это, кончай со своей панихидой…
– Подожди, не перебивай, – продолжил его более молодой друг. – Я это всё рассказываю только тебе одному и только для того, чтобы ты знал какими средствами помочь Кузьме, когда он захочет учиться. Так вот, я и думаю, что Никита с его мамой не будут против, если часть их драгоценностей потратиться на обучение Кузьмы.
– Я не хочу об этом слышать, – с раздражением сказал Валентин. – Да и не забывай: кто из нас двоих старше, и кто из нас двоих раньше покинет этот свет. Так что…
– Ладно, больше не буду, но, всё равно надеюсь, ты понял мою просьбу.
– До того понял, что даже вдруг у меня глаза резко начали закрываться… Ко сну потянуло что-то, – сонно пробормотал Николаич.
– Ну, если так, то давай закутайся в эту меховую шубу Никиты и залезай в этот шикарный «гроб», – шутливо сказал Святослав, указывая на ящик. – Где ещё с таким шиком удастся поспать?
Уложив гостя в ящик, Святослав отошёл к источнику и стал привычными процедурами приводить и себя в порядок. А потом, вымыв посуду, забрался в другой ящик отдохнуть. Едва успев закрыть глаза, он унёсся мыслями в воспоминания о Кузьме и заволновался: вдруг он не вернётся к нему? Но, подумав так, он сразу же отогнал эти мысли прочь, так как очень хорошо знал своего сына и был твёрдо уверен, что сын никогда не оставит его одного. Успокоив себя такими добрыми мыслями, Святослав вскоре заснул. Проспав довольно долго, он проснулся всё же раньше Валентина и, стараясь не разбудить его, начал тихо разбирать рюкзак. Достав из него и разложив по местам почти всё содержимое, он нащупал на дне шерстяные носки, связанные его матерью. Взяв их в руки и бережно проведя пальцами по тёплой и мягкой шерсти, он довольно улыбнулся от мысли, что совсем скоро наступят холода, и они ему, ох, как пригодятся.
Проведя несколько дней в пещере, Валентин и Святослав, насколько это было возможно, привели себя в порядок и решили, наконец, направиться к охотничьему домику.
После всех своих жизненных перипетий, среди которых были и война, и зона, и встреча с дочерью, которая выросла без него и за которую он сильно переживал, находясь в «местах не столь отдалённых», здоровье Валентина к старости сильно пошатнулось. И хотя со стороны этого никто не замечал, Святослав всё же смог разглядеть за всей внешней бравадой физическую и моральную усталость в этом сильном и полном оптимизма человеке. Когда они брели к пещере, Святослав почувствовал это особенно явственно по нетвёрдой иногда походке своего товарища, и поэтому настоятельно предложил, чтобы они несколько дней отдохнули под землей, пообещав, что, хоть и не полностью, Валентин всё же поправит здесь своё здоровье.