Игра в дурака. Поэтический сборник

Иллюстратор Елена Евгеньевна Студницына

© Александр Александрович Студницын, 2024

© Елена Евгеньевна Студницына, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0062-2168-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

в путь

Инсценировка

 
По логике ночного кошмара
не сплю, но не подам вида.
Тот, кто идёт за мной,
стучится,
а наяву дверь открыта.
У моего страха
глаза велики,
но ему не на что
посмотреть.
Мне снится,
что я Агата Кристи.
Во сне я инсценирую свою смерть.
 
 
Астральный выход,
а может, секс?
как способ
уйти из тела.
С виду
женскую комнату
одежда
в мужскую переодела.
В стёклах моих
луна,
лицом разрезанная на две.
Как мёртвые
на загадку,
смотрю, будто знаю ответ.
 
 
Мне снится,
что я расчесал
в кровь
лестницы-лабиринты.
Мне снится
свет маяка,
и кажется,
что любим ты.
Знакомых в своих преступлениях
обвиняет Эркюль Пуаро.
Тот, кто идёт за мной,
инсценирует
смерть на Таро.
 
 
Наутро в моём пальто
карты лежат,
как улики.
Голос из книг
не звучит
в экранизации любимой книги.
Мне нужно сойти с ума,
гнать птиц
и накинуть рваньё.
Мне нужно смотреть на жизнь,
как на женщину,
и потерять её.
 

Агнософобия

 
Я сын серийного убийцы?
Ну ладно.
Мой отец пропал без вести,
за это у меня есть
государственная награда.
И надо, не надо,
никто не спросит меня об этом.
В цирке глаза соблазнам не устоят.
День пахнет волосами из раковины туалета.
Ты скажешь, что понимаешь меня.
Ну да.
 
 
Ты та,
кто смотрит в лицо, чтоб увидеть бездну.
Моя работа не терять лица.
Говорят,
ты пережила конец света,
прелестно.
По всей видимости
из-за моего отца.
 
 
Осенью небо становится жирным,
как пальцы слуги Сатаны.
Канатоходец
не смотрит в бездну,
бездну видят со стороны.
У меня есть документы, очки и маска,
в цирке холодный приём.
Ты убила родных в Ковид-19,
Маска – это не твоё.
 
 
Глаза у собаки с отливом красным,
когда от бойни есть ключ.
Ты смотришь в бездну, смеёшься над бездной,
Ты думаешь, я смеюсь?
Мне нравится быть для тебя кошмаром,
бежать за тобой в страшном сне.
Для видевших дьявола,
он в деталях,
Для тех, кто не видел,
дьявол во мне.
 
 
Я не смотрел
сериал
«Люцифер» и да,
не смотрел в глаза.
Если тебе суждено жить долго,
мне было бы
нечего рассказать.
За глаза
всё, что ты видишь во мне, —
добровольно
показывать
не захочется.
Я видел людей, похожих на моего отца,
у тебя с ними ничего общего.
У меня – имя отчества.
Тебе лучше пропасть навсегда.
Ты знаешь, что это конец.
Я презираю всё,
что можно найти,
потому что не знаю, как будет выглядеть мой отец.
 

Проснуться

 
В телефонной книге мёртвых меня нет.
В свой дом я попадаю через окно.
Мои горящие книги не защитить на войне.
О народной тропе через поле маково
чья-то вдова заплакала.
Да, плевать. Я не понимаю, кто я,
как не понимают во сне.
Тебя никто не любил, если не сделал больше,
чем третья жена Михаила Булгакова.
 
 
Мне снится поле, ручей, в руке
три головки репья.
Мой свитер до лета ничей, репьи
высохшие на мне спят.
До осени меня здесь нет.
До раскаянья Льва Толстого не дожил бог.
Когда в будущем сладок стыд,
я, как Максим Горький, кажусь
святым с адописной иконой своего прошлого.
Не ждите меня, друзья.
 
 
В тихом доме не любят гостей,
я здесь, кого ищете вы?
Мне пришлось бы разводить мух,
чтобы узнать, вы живы или мертвы?
Есть некие вещи в штанах,
говорят, красивые, когда твёрдые.
Репейники высохли без любви.
Есть вещи красивые, когда мёртвые,
моя империя.
Распадается…
 
 
Щекотно, от Евгения Онегина во мне
остался только Пушкинский язык.
Меня разрушает, что я годами вижу
только минутную стрелку, смотря на часы.
Впереди у меня было всё,
а теперь тишиной обрывается.
Император внешнего мира выпустил куклу из рук,
а я сам? Выпустил душу во тьму,
как выпускает её человек,
когда просыпается.
 

Игра в дурака

 
Мёртвой бабочкой на подоконнике
пакетик незаварившегося дня.
Ты смотришь в искусственное окно
и видишь искусственного меня.
Он улыбается, здоровается,
лениво машет рукой.
Откуда же это чувство,
что он здоровается не с тобой.
Откуда же эта мысль,
что ты живёшь, как во сне?
А потом ты делаешь выстрел,
думая, что в руках
игрушечный пистолет.
 
 
Снег омерзителен на обочине,
как человек в говне и крови.
Ты боишься, что мир закончится,
его страшно остановить.
Из тебя ничего не вышло,
и ты создал себя сам.
Отчего же тебя не видят
другие кукольные глаза?
Отчего же они смеются,
как будто бы ты слепой?
А потом ты стреляешь в трупы,
думая, что они
говорят с тобой.
 
 
Это не снег, а так,
в окне что-то белое падает.
Носками в глотке стихи,
выученные от «а» до «я».
Больничным запахам коек
дышать в своём доме, как
На фото, где ты был молод,
увидеть лицо врага.
Чудовище, что ты создал,
его глаза голодны.
Ты умираешь от выстрела,
думая,
что от чувства
вины.
 

Мешок

 
Мне стыдно, что в конце
моего предложения у тебя стоит троеточие.
У нас, как у ошибок, ничего общего,
потому что прошлое общее.
Ты не посадишь меня в мешок,
но я слышу крики котят.
Мне придётся с тобой говорить,
иначе котята не замолчат.
 
 
Дети увидели призрака,
отцы – ничего волнующего.
В фильме о проклятом доме
призраки были из будущего.
Ты помнишь, как мне написала
о мёртвых смешные стихи?
В мешке, как японские девочки,
из темноты: хи-хи-хи!
 
 
В глазах литературного вечера
Ты плач утопила в критике.
Здесь лица почти не меняются,
не знают, как быть и кем.
Трагедия в утробе таланта,
как сестра, поглощающая род Бронте.
Из неудач я влюблялся в большее
из провалившегося в декольте.
 
 
У друга на телефоне
звонки человека без будущего.
Неотвеченные вопросы,
к примеру: «Живу для чего?»
С тех пор, как ты выносила
мешок, где болталась рука,
у меня страх носить нечто мёртвое,
как у носителя языка.
 
 
На интервью из моей головы
ты сбрасываешь не чешую.
Тебя сохраняют в памяти,
как врач – сумасшедшую.
Мне стыдно, что я предложил,
а ты не взяла ключа.
Мне больше не о чем говорить,
мои котята – молчат.
 

Круги на полях

 
У поля – острее взгляд,
у леса – острее слух.
В прятки играют в тепле,
что лес не горит солгу!
Ты будешь смеяться, считать
с завязанными глазами.
Сорви мне ядерные цветы с неба,
когда меня не станет!
 
 
На поле есть огненный круг,
а у тебя снег на слуху.
Чтобы играть с тобой,
мёртвые в поле встают,
а я не смогу.
Есть игры и пули,
редкие,
как множественные ножевые.
Есть прятки,
в которые не играют живые,
ты и я.
 
 
У поля – горят глаза,
а у тебя в горле – крик!
Есть непонятая красота —
дома, когда он горит.
Тебе, как нелепая кукла,
ребёнком брошенная в угол,
мой поцелуй —
здесь ничего не осталось,
кроме уродливых кукол.
 

Пуговицы

 
Раскрываю ракушку, а там что-то жидкое,
как хлеб из блокадного Ленинграда.
У тебя на лице черви и муравьи,
ты говоришь, волноваться не надо.
Ну да, не надо, на губах эротично алеет помада.
Утром наступит ничто, ты рада.
Мне грустно и хочется ещё раз поговорить
про хлеб из блокадного Ленинграда.
 
 
По-моему бояться нечего.
По-моему искусство воскреснет.
По-моему лучше искусства есть пиццу без алого кетчупа.
Ты скажешь, что это губная помада.
В конце концов, она ала.
И то, что я вижу на унитазе, не значит, что ты его целовала.
Мне тоже гордиться нечем.
Я по всему городу скупаю аромасвечи и не чувствую запах.
 
 
Вчера снилось, что сгнила луковица.
Переворачиваюсь набок.
Во сне ты хитро застёгиваешь ленивую пуговицу.
Ты не чувствуешь запах.
Наяву мне улыбается человек, а рядом ребёнок куксится.
«Мама, у тёти вместо глазика пуговица».
 
 
Хорошо, что не луковица.
Что шляпа не набок. Так-то ладно. Запомни что ли!
То, к чему мы привыкли, меняется,
как мидия или устрица.
Я закрываю глаза на все пуговицы
и умираю, как просыпаюсь.
 
 
Дорогая, не видеть, как прыгнуть в море!
Я расстёгиваю глаза и чувствую себя голым.
Я расстёгиваю глаза, как ширинку, меня просят застегнуть обратно.
В Ленинграде нет моря.
А если есть, то со вкусом блокадного Ленинграда.