Loe raamatut: «Сделка Политова»

Font:

Редактор А. В. Субботин

ISBN 978-5-4474-5844-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

В пивной было мрачно, душно, накурено и шумно. Гремели кружки, гудели хриплые подвыпившие голоса, звенела и кое-где даже билась посуда. С тарелок с раздирающим слух скрипом и визгом алюминиевыми вилками снимались кусочки сосисок в горчице, фрагменты рыхлых, истекающих мутным соком чебуреков с зеленоватой начинкой и другая дрянная снедь, всегда сопутствующая таким местам, где посетителям даже не предлагается стульев, и им приходится принимать пищу стоя, переминаясь с ноги на ногу, за высокими длинными столами-стойками. С улицы по углам от входа в пивную и перед ним плотно толклись бородатые бродяги в грязных и дурно пахнущих одеждах. Они громко и развязно шумели, ругались друг с другом и охотно выставляли напоказ свой жалкий и непотребный вид, выпрашивая у входящих гостей мизерные гроши с тем, чтобы тут же потратить их на выпивку. В зале столпотворение пребывало в мареве запахов, состоящем из коктейля алкогольных паров, прогорклого масла, едкого табачного дыма и ещё чего-то кислого: то ли пива, то ли человеческого пота, или пахучей смеси первого и второго разом. Словом, заведение было сквернейшее.

Снаружи в давно немытые окна-витрины бился оголтелый осенний ветер, сотрясая собой широкие и толстые стёкла, звенящие в рассохшихся рамах. Мутный день клонился к вечеру, и в пивной зале начали мало-помалу зажигать почему-то жёлтый свет люминесцентных ламп.

В самом дальнем углу, что был напротив от входа, за одной из стоек, стараясь отгонять от себя желающих примоститься рядом криком: «Занято, занято!» – стоял человек. Перед ним на столике располагались начатая кружка безпенного жидкого пива и продолговатая картонная коробочка из-под зубной пасты.

Человек нервничал и беспокойно стрелял по сторонам своими трусливыми бегающими глазками. Он был одет в грязные стоптанные ботинки, обвисшие, давно не глаженные и оттянутые на коленях коричневые брюки и в ядовито-яркий, той ещё моды, зелёный мешковатый пиджак с сильно потёртыми локтями и манжетами. Под пиджаком у человека была надета чёрная с растянутым воротом водолазка, которая открывала взгляду крупную цепочку, тускло отливающую фальшивым золотом.

Этому человеку на вид было чуть меньше сорока лет. Он был небрит, лысоват и рыж. Лицо имел исхудалое и осунувшееся, но широкое.

Было видно, что в этом неуютном месте он кого-то давно и напряжённо ждал. Он находился в пивной уже более часа и от невыносимости этого ожидания то ломал руки, то опирался ими на стойку, то вновь снимал их с неё и выражал собой крайнее нетерпение и муку.

Но вдруг он вздрогнул, словно уколотый булавкой, и, вцепившись пальцами в край столешницы, да так, что те побелели от избытка усилий, устремил свой взгляд на нового посетителя, который только что вошёл в питейное заведение.

Новый гость сначала огляделся, привыкая к обстановке, затем аккуратно и брезгливо прошёл по залу, стараясь не задевать никого из публики, и приблизился к нашему человеку.

– Доброго вечера, дорогой Евгений Павлович, – несколько фамильярно поприветствовал пришедший и скривил физиономию.

Это был человек лет пятидесяти, в усах и с бородкой, в очках и в шляпе. Одет он был в обыкновенный серый плащ, а в руках держал красную сетчатую авоську, в которой вместо привычного набора продуктов или же обычной для такого места порожней стеклянной банки для пива, которую, бывало, некоторые завсегдатаи ещё носили сюда по старой памяти, лежала большая увесистая книга в кожаном переплёте.

– Добрый вечер, – ответил Евгений Павлович.

– Секунду, подождите! – воскликнул тот, что с авоськой, словно что-то вспомнив. – Я сейчас только пиво возьму. Больно пить хочется.

– Не надо. Оно здесь ужасное, – с какой-то мольбой в голосе предупредил Евгений Павлович, видимо не желающий более ждать.

– Это вы зря, я вам скажу. Ничего-то вы не понимаете. Сейчас же пойду и вернусь.

Бородач ушёл и действительно вернулся весьма быстро. В руке он нёс кружку той странной желтоватой жидкости, что именовали тут пивом. К слову, это пиво, даже только что налитое из крана в пузатую стеклянную кружку, почему-то наотрез отказывалось поднимать над собой хоть сколько-нибудь приличную пену. Но человек в шляпе сделал большой и жадный глоток, скорчил довольную гримасу, поставил кружку на стол, выдохнул и, повесив авоську себе на руку, вынул из кармана плаща пачку папирос и тут же закурил.

В лицо Евгению Павловичу ударила струя густого едкого дыма, и над стойкой поплыл неприятный запах дешёвого табака.

– Ну что ж, – деловито начал бородач. – Вы подготовились, как я вам велел?

Евгений Павлович взволновался ещё сильнее и ответил:

– Да, как вы и велели, всё сделано.

– Точно, точно? – настойчиво продолжал допрашивать человек в шляпе, колко рассматривая собеседника из-за стёкол своих очков.

– Да, как вы сказали. Всё в точности. Вот только у меня некоторые сомнения…

– Э, нет, – махнул рукой бородач. – Так дело не годится. Я думал вы человек серьёзный, рассудительный, идущий, так сказать, до конца. А вы, оказывается, сомневаетесь. Ну, тогда прошу извинить…

И он уже было хотел развернуться, чтобы уйти. Или только сделал вид, как тут же Евгений Павлович запротестовал, и глаза его наполнились сумасшедшим испугом.

– Нет, нет! – в волнении вскричал он. – Вы поймите, для меня всё это так непонятно, так необычно. Фантастически! Я, конечно, слышал об этом и раньше. И читал, и семья у меня верующая была…

Он с шумом выдохнул.

– Верующая? – весьма серьёзно осведомился бородач. – Ну что ж, это даже хорошо. Даже замечательно, я вам скажу. А раз так, то вам и подавно должно быть всё предельно понятно.

Человек в шляпе скинул пепел на пол.

– Да, это вы верно говорите, – пробормотал Евгений Павлович и ветер пот со лба. – Но вот только…

– Что только? – передразнил его человек в шляпе. – Что вы мне тут театр устраиваете? Согласны – будьте любезны. А нет, так я уйду. В самом деле, что за народ пошёл?!

Бородач отхлебнул пиво и, склонив голову, пристально поглядел на собеседника.

– Э, да вы, батенька, уж не испугались ли? – осведомился он. – Так ли? А, понимаю. Поверили, значит, – со сладким удовольствием заключил бородач. – Как в первую-то нашу встречу так всё не верили, насмехались. А как до дела дошло, так и поверили.

Евгений Павлович виновато опустил голову, давая понять, что так всё и есть.

– Конечно, – продолжал человек в шляпе. – Ведь я не сообщил никуда и никому о вашей ценной находке. А уж будьте уверены, сколько бы до неё охотников нашлось. А вы, поди, и сами прибрали её у кого-то? Верно говорю? Вижу, что верно. Ну что ж, сегодня все всё прибирают. Уж не грех. А я же только так, предложил воспользоваться. Пустая формальность. Чепуха, кажется. А теперь смотрю и вижу – поверили.

Бородач вновь отхлебнул пива и уже сурово спросил:

– Ну, так что? Сделку будем совершать, или мне и вправду уйти?

– Будем, – с пустыми глазами проговорил Евгений Павлович и вдруг спросил: – А самоубийство – обязательный пункт?

– О-о, – протянул бородач и с ехидством затараторил. – Самоубийство – пункт наипервейший, наиважнейший, архи, так сказать, главнейший! Без него, мой компаньон, уж позвольте мне теперь вас так называть, ничего сделать невозможно. Совершенно ничего.

– А как это будет?

– Вам сообщат, – коротко ответил странный человек в шляпе и вновь сделал глоток пива.

– Когда?

– Ну, об этом сейчас вам знать не следует. К тому же не такие мы и всесильные. Так, по мелочи… Впрочем… – бородач вставил папиросу в зубы и задумался. – Впрочем, думаю нескоро. Времени у вас будет предостаточно. Знаете, пока люди новые появятся, пока то, пока сё. Словом, не грустите раньше времени.

– А как же вы мне сообщите?

– Сообщим в самой деликатной форме, – убедительно заверил бородач. – Обычно письмом со штемпелем удивительным. Его узнаете. Но, дорожайший Евгений Павлович, разве стоит сейчас терять драгоценное время на такие пустяки? Сами же у себя его крадёте.

Евгений Павлович оживился, и какой-то алчный огонёк блеснул в его глазах.

– Я готов, – решительно сказал он.

Тогда человек в шляпе внимательно взглянул на него, словно пытаясь удостовериться в его твёрдости, затем достал из авоськи ту странную книгу в кожаном переплёте и, раскрыв на нужной странице, осторожно положил её на столик перед Евгением Павловичем. Ткнул в неё жёлтым от табака пальцем и сказал:

– Вот, прошу вас. Прочтите.

Евгений Павлович прочёл указанный текст. Тогда бородач пролистал довольно большую часть страниц и сказал:

– Ваш нумер 1480, прошу.

Евгений Павлович раскрыл коробочку из-под зубной пасты и вытащил оттуда небольшой свёрток из чёрной бархатной ткани. Когда он аккуратно и бережно развернул его, на свет показалась удивительная по красоте и блеску золотая перьевая ручка.

– Вы точно сделали всё как положено? – вновь настороженно поинтересовался человек в шляпе, подняв вверх указательный палец. – Ведь вы же понимаете, мне чужого не надо, а для вас всё это может кончиться в разы хуже.

– Всё точно, – ответил Евгений Павлович, словно бы отчитывался.

– Ну, тогда прошу.

В строчке рядом с числом 1480 появилась красная подпись.

– Ну и отлично, – довольно сказал бородач и сразу же достал из кармана плаща пресс-папье. Затем он основательно промокнул подпись и громко захлопнул книгу.

– Ну, что ж, – деловито продолжил он. – Было приятно иметь с вами дело, Евгений Павлович.

С этими словами человек в шляпе залпом допил оставшееся пиво, затушил в пустой кружке почти скуренную папиросу и, подмигнув через очки, развернулся и пошёл прочь, оставив Евгения Павловича в одиночестве.

В Москве тогда стояла осень 1994 года.

Глава 1. Понедельник

«Тому не нужно далеко ходить, у кого чёрт за плечами», – произнёс равнодушно Пацюк, не изменяя своего положения.
Н. В. Гоголь «Ночь перед Рождеством»

Это началось в понедельник. Нечто подобное всегда и обязательно, и как назло начинается в понедельник, в день и без того тяжёлый и скверный. Это был московский осенний понедельник.

Вообще, начало осени в тот год выдалось неважным. Погода стояла сырая и холодная. Серые тяжёлые тучи сплошным куполом неделями покрывали город, а мелкий моросящий дождь сполна одаривал столицу бесконечным шумом и холодной водой, смывая собой все цветные и тёплые воспоминания о только что ушедшем лете, которое походило теперь лишь на бледную фантазию разыгравшегося воображения.

От избытка влаги в себе Москва, казалось, набухает, раздувается и тяжелеет, грозясь либо сама просесть и провалиться под собственной тяжестью куда-то в преисподнюю, либо же лопнуть и затопить своим жидким содержимом всю землю. Дни тянулись тусклой и унылой вереницей. Бледный дневной свет нехотя отражался от мокрого асфальта, грязных луж и сырых стен поникших домов, лениво вливался в чёрные провалы окон, принося обитателям квартир лишь тоску и сонливость. Сложно было поверить, что в такое хмурое и печальное время хотя бы у одного человека в этом городе могло случиться какое-либо радостное, весёлое или же просто приятное событие. Нет! Этого совершенно не могло быть! Разумеется, что в такую погоду все дни рождения непременно должны быть отложены до лучшей поры, свадьбы отменены, а приятные новости просто обязаны задерживаться где-то в пути. Разве только в похоронных агентствах мог царить ажиотаж. Потому что жить в такую осень было решительно невозможно, и разлитая по Москве атмосфера как нельзя лучше соответствовала таким печальным событиям, как смерть и похороны.

Вот в такой дождливый унылый московский понедельник, с которого и завяжется всё повествование, на Политова свалились неожиданные и неприятные хлопоты. И начать рассказ тут следует с того, что в указанный день, когда на часах было всего лишь половина второго пополудни, и когда по телевизору только начинались многочисленные дневные шоу, к которым, кстати сказать, Политов был очень привязан, выходило, что ему уже следовало собираться и спешить на ненужную и лишнюю, как ему казалось, встречу.

Надо сказать, что последние полгода Иван Александрович Политов довольно редко покидал свою маленькую и неубранную квартиру. А когда ему всё-таки приходилось это делать, то эта авантюра походила на подвиг в его глазах и вызывала в нём самые противоречивые чувства. Он был домосед. Он был из того рода домоседов, которые когда-то ещё были интересны обществу, а общество интересовало их, но потом вдруг они почему-то прекращали всякое своё сношение с миром, а мир, в свою очередь, равнодушно и без какого бы то ни было сожаления отвергал и забывал их самих, за что, в глубине души, отвергнутые, конечно же, чувствовали нестерпимую обиду. Зато за время затворничества Политов сумел вкусить другие редкие и сладостные плоды своего нового положения. Теперь он разрешал себе спать до обеда, никуда не спешить, валяться хоть по полудня на своей скрипучей кровати, смотреть телевизор или же просто без движения лежать в зелёном халате, местами заношенном до натуральных дыр, стараясь при этом ни о чём не думать и заниматься подсчётом количества трещин на давно не белёном потолке – словом, лениться так, как может позволить себе далеко не каждый современный человек. А если прибавить к этому то, что Политов совершенно не заботился о завтрашнем дне, на что у него были свои собственные, вполне резонные соображения, о которых скажем несколько позже, то картина его жизни выписывалась весьма своеобразная и привлекательная.

Тут, наверное, уместен справедливый вопрос – кем же был этот самый Иван Александрович Политов? Где работал, чем занимался, если позволял себе вести подобный образ жизни? И ответ на этот вопрос будет прозаичен: Политов являлся безработным. Да-да! Самым настоящим безработным – человеком без какого-либо рода деятельности и даже без хобби и без интересов. Впрочем, ещё полгода назад он служил в Московском департаменте и у него даже имелись некоторые перспективы для карьерного роста, но потом, как-то в один день, он всё бросил и укрылся в своей норе, стараясь как можно реже показывать из неё свой нос. Но об этом тоже чуть позже.

А пока Иван Александрович, несмотря на необходимую ему спешку к встрече, лениво закурил и подошёл к окну своей крохотной кухни, располагавшейся на втором этаже обыкновенной московской пятиэтажки. Раздвинув желтоватые в крупную сетку занавески, Политов протянул руку и взялся за оконную ручку. С силой надавив её вниз, отчего та скрипнула, он со звуком дребезжащего стекла открыл оконную створку. Сразу же в кухню ворвался свежий и влажный воздух, наполненный шумом живого бульвара. Клубы табачного дыма, словно пойманные невидимым неводом, начали ускользать в проём и улетать всё дальше и дальше от окна. Уже где-то совсем далеко, там, на бульваре, они обречённо распадались на клоки, которые смешивались с мутной дымкой то ли мелкого дождя, то ли осеннего тумана. Политов внимательно следил за этим процессом своими серыми глазами и о чём-то размышлял.

Иван Александрович Политов был молодой человек двадцати семи лет с вполне приятной наружностью, которая угадывалась в нём, несмотря на то, что за время своего безработного статуса он позволил себе страшно запуститься. Он был бледен. Его тёмные, уже с год не видевшие парикмахерских ножниц волосы бесформенными локонами спадали на плечи и высокий лоб, отчего ему всё время приходилось безуспешно заправлять их куда-то назад, и отчего весь облик его имел крайне неопрятный вид. Серые глаза сидели глубоко, а под припухшими нижними веками проступали глубокие косые складки, расходящиеся в стороны и формирующие на лице плавный переход от переносицы к широким скулам. Нос был ровный, небольшой. Губы, по обыкновению, сильно сжимались до бледности, при этом верхняя губа чуть выдавалась вперёд. На заострённом правильном подбородке когда-то красовалась пижонисто выбритая в пику прочей растительности светлая козлиная бородка, но за отсутствием ухода она растворилась в расцветшей вокруг неё общей щетине и практически пропала, не оставив о себе и следа. Однако весь образ его, даже при отсутствии должного ухода, как в целом, так и в деталях, имел вид довольно недурной, если даже не сказать благообразный. И всё-таки, и всё-таки было в лице Политова нечто неправильное, что-то даже уродливое, но и одновременно притягательное, вызывающее желание всмотреться в него повнимательнее, догадаться, в чём заключается его загадка или подвох. И незнакомые люди так поначалу и поступали: они пристально глядели на Политова, глядели, но не могли уловить причину той двойственности в его натуре, которая так очевидно проступала наружу. Его лицо, вместе с маленькими лучиками морщин возле глаз и с напряжённо подтянутыми уголками рта, создавало впечатление несколько хмельное и даже иронично-насмешливое, и в то же время взгляд его был, напротив, – чистым, прямым и даже умным. И это было странно. Потому что казалось, что этот взгляд был вовсе не его, не Политова, а какого-то другого, совершенно неизвестного и, быть может, даже более глубокого и обстоятельного человека. Словно глаза эти были пересажены Политову случайно, позже и по ошибке, но так и не смогли прижиться и органично срастись со всей уже имевшейся в ту пору физиономией. Вот это-то двуличие, непропорциональность вида и содержания часто пугало людей и оставляло их в некотором недоумении после первого знакомства с Иваном Александровичем.

Политов докурил свою сигарету и затушил её в пепельнице. Затем он неуклюже помахал руками по воздуху, чтобы выгнать остатки дыма на улицу, и с раздражением захлопнул окно.

В своей маленькой захламлённой комнате он быстрым движением сбросил на неубранную кровать свой заношенный халат и начал одеваться. Он надел брюки, отыскал в шкафу неглаженую рубашку, накинул пиджак. Далее он, более по привычке, которая ещё осталась со службы в департаменте, нежели для этикета и красоты, повязал на шею жёваный, впрочем, ещё довольно приличный галстук и вышел в прихожую. Там он всунул ноги в коричневые и нечищеные ботинки, нашёл на вешалке потёртый чёрный плащ и вышел за дверь, на лестницу.

Пока он, согнувшись перед дверью, громко возился с ключами, чтобы закрыть старый, тяжело работающий замок, за его спиной послышался неприятный шорох. Вернее сказать, не то чтоб он был неприятным, но для Политова появление этого звука обозначало предстоящую некоторую неловкость и задержку.

– Иван! – услышал он треснувший голос.

Из квартиры напротив на площадку выступил пожилой и худосочный человек с остроносой седой головой в растянутом коричневом свитере и в стоптанных тапочках.

– Да, Валерий Васильевич! – делая голос доброжелательным и не оборачиваясь, ответил Политов. Он продолжал ковырять замок, который как назло не желал закрываться. Ещё Политов с досадой подумал, что так и не сменил его, хотя давно собирался это сделать как раз с той целью, чтобы старик не мог слышать этого громыхания и по нему определять время его прихода или ухода, и тем самым навсегда лишить докучливого соседа шанса подловить его в неподходящее время.

Старик подошёл к Политову и, деловито наклонив свою голову на плечо и разглядывая безуспешную борьбу с заевшим замком, вяло заговорил. Политов уже знал наизусть его первые слова:

– А я слышу, кто-то шуршит на площадке, решил поглядеть в глазок – кто. А это ты. Решил выйти, поздороваться, – старик замолчал.

– Мы с твоими родителями, когда они тут жили, хорошими соседями были, – начал он вновь. – Всегда здоровались. Кстати, как они – родители?

– Даже не представлю, Валерий Васильевич, – на мгновение оторвавшись от двери и посмотрев на старика, ответил Политов. – Вы же знаете, я с ними почти не общаюсь.

– А как твоя работа? – безразлично и с какой-то грустью поинтересовался сосед.

– В поиске, – отвечал Политов, всё более усердно терзая ключ в личинке замка.

– Хорошо. Так вот, с твоими родителями мы были очень хорошими соседями. Помогали друг другу, выручали если надо. Конечно, присматривали за квартирами, если кого из нас не было дома. Очень помню – дружно жили.

Политову, наконец, удалось защёлкнуть задвижку замка и, спрятав ключи в карман, он выпрямился и даже сделал движение к лестнице, но сосед, как бы невзначай, перекрыл ему дорогу.

– А вот с отцом твоим, – продолжал старик, взяв Политова за пуговицу плаща и рассматривая её как нечто удивительное, – так мы вообще, можно сказать, друзьями были. Даже в гости друг к другу ходили. Да! Жаль, что ты вот теперь не заходишь. Не хочешь?

– К сожалению, Валерий Васильевич, сейчас это невозможно, я спешу, – скорчив брезгливую гримасу, потому что от старика пахло затхлостью и чесноком, ответил Политов.

– Так нет же, я не про сейчас, а так. Быть может, как-нибудь вечером решишь зайти, и мы посидим. Я могу картошку прекрасно сварить, а если надо, то и чего-нибудь крепенького, – сосед заговорщицки подмигнул левым, с крупными красными прожилками, глазом. – А то ведь мы с тобой соседи, а живём странно. А так же нельзя. Вот раньше между людьми совсем другое отношение было…

Своего соседа Политов не любил. Он не любил его за то, что тот был одинок, стар, жалостлив и слезлив. Таких людей Политов вообще не переносил на дух, откровенно считая, что им было бы лучше переехать куда-нибудь подальше ото всех, чтобы своим видом не отравлять жизнь другим нормальным людям, у которых всё хорошо и всё ещё впереди. А заодно не тратить понапрасну их время и силы. Но об этих своих размышлениях Политов никогда в глаза не говорил, в виду своей воспитанности и осторожности. И, однако же, он не любил этого старика. Но эта нелюбовь, быть может, ещё и могла исчезнуть сама собой, так как Политов, по большей части, мало чем и кем интересовался за пределами своей квартиры и ещё реже думал обо всём этом. Но старик с завидным упорством докучал своему молодому соседу. И докучал страшно. Лишь по чистой случайности Политову иногда удавалось выйти или войти в свою квартиру так, чтобы не повстречаться на лестнице со своим вредителем. И каждый раз эти встречи доводили Политова до высшей степени раздражения и болезненности и сделали старика его личным бытовым и тайным врагом. Медленные пустые разговоры на лестнице, которые регулярно заводил его пожилой преследователь, злили Ивана Александровича, и вместе с тем он не знал, как их остановить, как прекратить свою муку, чтобы не сказать старику какую-нибудь дерзость или не показать ему ту ненависть, которая в нём закипала от подобных встреч.

– Валерий Васильевич, я спешу, – с нетерпением прервал соседа Политов.

– Ах да, конечно! – вроде как опомнившись, воскликнул старик, но сам продолжал держаться за Иванову пуговицу.

– Так я пойду? – аккуратно выворачиваясь, осведомился Политов и, совершив хитрый манёвр, очутился на ступеньках. Он уже начал сбегать вниз, совсем не интересуясь ответом, когда услышал откуда-то сверху:

– Иван, но ты обещал! Я же ждать буду!

– Как-нибудь! – находясь уже на следующем пролёте, крикнул Политов и продолжил бежать вниз.

Спустившись с подъездного крыльца и отойдя от него на несколько шагов, Политов почему-то с опаской обернулся и поглядел на свой промокший пятиэтажный дом с тёмным подтёками на стенах и с чёрным дверным проёмом подъезда. Старик за ним не гнался. Успокоившись этим приятным фактом, Иван Александрович как-то обречённо вздохнул и быстро двинулся в сторону троллейбусной остановки.

Политов очень спешил.

На своём пути ему приходилось торопливо огибать широкие лужи, быстро идти грязными дворами и неухоженным бульваром, и с какой-то завистью, вспоминая свой милый дом, мимоходом бросать взгляд на окна домов, в которых из-за пасмурной погоды кое-где тускло, но так уютно уже горел электрический свет.

В троллейбус Иван Александрович вскочил в последний момент, когда водитель уже собирался распускать складную дверь. За неимением денег, Политов юркнул зайцем под турникет и, пробравшись в конец салона, встал перед окном. В троллейбусе тоже было влажно и пахло сырой одеждой, шампунем от намокших волос и резиной. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, Иван Александрович задумался. Он задумался так, что чуть было не проехал нужную ему остановку. Такое с ним случалось и ранее. Он старался вытравить из себя эту вредную, мешающую ему жить привычку, которая с некоторого времени прочно укоренилась в нём, но всё было безуспешно. Временами он впадал в такую задумчивость, что не только проезжал или проходил мимо тех мест, куда собственно ему и было нужно, но даже мог пролежать у себя дома чуть ли не с полдня, ничего не делая и даже не шевелясь, а потом как-то вдруг очнуться и подивиться над собой, как это у него так вышло – думать.

Народу возле станции метро, рядом с которой сошёл Политов, было предостаточно. Люди мельтешили и торопились, словно в панике ища место, где можно укрыться от назойливого дождя, цеплялись друг за друга зонтами и сумками, сталкивались и, раздражаясь и ругаясь про себя, продолжали свой суетливый бег. Политов как-то презрительно обвёл происходящее взглядом и брезгливо начал протискиваться сквозь эту беспокойную толчею в сторону широкой улицы, обрамлённой с обеих сторон сталинскими домами из жёлтого керамического кирпича. Наконец, оказавшись на ней, Иван Александрович прошёл квартал, пересёк дорогу и очутился на углу улиц, где располагался итальянский ресторан «Верона» с деревянной летней верандой, проёмы которой из-за непогоды теперь были затянуты прозрачными полиэтиленовыми плёнками. Иван Александрович вошёл внутрь.

От итальянского в «Вероне» были разве только фотографии известных архитектурных сооружений солнечной республики, развешанные в беспорядке на внутренней стене заведения, и полосатая зелёно-бело-красная рубаха с широкими воздушными рукавами услужливого распорядителя в белом фартуке. Он-то первый и встретил Политова:

– Вы будете один? Вас ожидают?

Политов недоверчиво покосился на распорядителя, но не успел ответить, потому что из дальнего угла ему замахал рукой сидящий за столиком мужчина.

Политов указал на него пальцем, и распорядитель только сокрушённо развёл руками.

Иван Александрович подошёл к столику, где сидел мужчина, и поздоровался. Это был Андрей Ланц. Он приехал первый и был как всегда весел, отчего его лицо, и без того широкое, расширилась ещё больше, теперь уже от довольной и искренней улыбки. Политов достал из плаща сигареты и, выложив их на стол, сел. Ланц двумя пальцами подтянул пачку к себе и, склонив голову, прочёл марку:

– Да, брат. Негусто ты живёшь, совсем, – заметил он, а затем также двумя пальцами оттолкнул пачку обратно и, взглянув на Ивана Александровича, сказал. – Ну, как дела – рассказывай!

– Нет, это ты рассказывай. Ты же меня сюда вызвал, – пристально посмотрев на Ланца, возразил Политов. – И давай без лишних вступлений, а то я тебя знаю.

Сказать по правде, последняя реплика Политова была не совсем справедлива – он совершенно не знал Ланца, о чём иногда подумывал и сам. За три года знакомства с этим человеком Иван Александрович мог бы рассказать о нём совсем немного. Однако, обо всём по порядку.

Итак, несмотря на всю свою внешнюю простоту и открытость в лице, Андрей Ланц являлся очень занятным человеком. Вопреки своей немецкой фамилии, он считал себя русским, хотя и был, как он иногда утверждал сам, внуком солдата Вермахта, которого во время Великой Отечественной войны взяли в плен и переправили в СССР.

Ланцу было на вид чуть больше сорока лет. Он был блондин с прямой и длинной чёлкой, свисающей на лоб, и аккуратно стрижеными на затылке волосами. Лицо имел широкое, гладкое и всегда идеально выбритое. Нос крупный, с небольшой горбинкой. Глаза почему-то карие, даже почти чёрные, но большие, с идеально чистыми белками. Толстые губы его то и дело расплывались в какой-то радушной улыбке, оголяя ровные ряды белоснежных зубов, а в его массивном подбородке сидела симпатичная ямочка.

Вообще, посмотрев на лицо Ланца, можно было бы сразу определить, что этот человек совершенно здоров, хорошо питается, спит не менее восьми часов в сутки и не утруждает себя изнурительной работой.

Одевался Ланц весьма оригинально. Он словно бы пытался задержать время, которое ускользало от него. А может быть, он попросту был приверженцем старомодного стиля или хотел выделиться, кто знает? Но, так или иначе, а вся одежда у него была подобрана по моде пятидесятых годов двадцатого века. А это значило, что на его могучих плечах неизменно сидел двубортный полосатый пиджак из тяжёлой и плотной ткани с сильно расширяющимися кверху лацканами заострённой формы. Брюки с манжетами были неимоверно широкими и в ту же полоску, что и пиджак. Грудь и живот Ланца прикрывал жилет с золотой цепочкой от часов, которые покоились в маленьком кармашке, а на его шее был туго повязан шёлковый стильный галстук, поддерживаемый золотой булавкой на вороте. Кроме этой булавки и цепочки от часов на среднем пальце Ланца поблёскивал большой, также из золота, перстень со странным изображением. Это было как будто изображение дома, но весьма стилизованное, на котором отдалённо проглядывалось наличие крыши и одного окна на фасаде.

Чем занимался Ланц, Иван Александрович определённо сказать не мог. Только в начале их отношений, которые зародились на одной из общих служебных вечеринок, когда Политов ещё до департамента работал в юридической конторе, в задушевной беседе Ланц случайно обмолвился, что является директором производства на какой-то подмосковной химической фабрике под названием «Штамп». Политову даже припоминалось, что эта самая фабрика занималась чем-то похожим на производство то ли краски, то ли печатных чернил или чего-то в этом роде, но, однако, этим исчерпывалась та информация, что решил тогда открыть о себе его новый приятель.

Несмотря на внешнюю простоту, Ланц обладал довольно скрытным характером и не любил распространяться о себе, и уж тем более о сфере своей деятельности. Впрочем, он обладал ещё одной особенной чёрточкой: не рассказывая о себе практически ничего серьёзного и при этом отшучиваясь на все вопросы о том, чем он занимается типовой фразой: «А чёрт меня знает! Наверно, я самый бесполезный человек на земле, который попусту ест свой хлеб!», сам он с лёгкостью узнавал почти всё самое важное и сокровенное о каждом новом своём собеседнике. И впоследствии также легко мог раздобыть почти полную информацию о любом из них, если такая нужда у него появлялась.

Теперь же, например, Ланц располагал точными сведениями о том, как и чем живёт Политов. Был осведомлён, что тот сейчас без работы, что просиживает дома практически впроголодь, что совсем никуда не выходит и что, в конечном счёте, катит свою жизнь всё ниже и ниже, не имея никаких внятных перспектив и планов на будущее. Каково же было удивление самого Ивана Александровича, когда он понял, что о его жизни справляется кто-то со стороны, пусть и не совсем посторонний, – а всё-таки большими друзьями они с Ланцем считаться не могли, – и тем больше удивился, когда сегодняшним утром Ланц, позвонив ему, вдруг предложил место на службе.