Loe raamatut: «Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга первая»

Font:

ISBN 978-5-0051-7255-6 (т. 1)

ISBN 978-5-0051-7256-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

…Гость ушёл, оставив хозяина в размышлении и глубоких чувствах. К радости последнего, все они были позитивными: визит оказался сколь неожиданным, столь и долгожданным. Теперь для хорошего настроения имелись причины более веские, чем канун Нового года, под который гость угодил – или подгадал – со своим визитом. И самой веской из них была личность гостя. Это был не просто гость, а первый секретарь Днепродзержинского горкома Компартии (большевиков) Украины Константин Степанович Грушевой. А гостил он в кабинете, дверь которого украшала табличка с надписью «Заведующий отделом советской торговли Леонид Ильич Брежнев».

Но табличка украшала дверь лишь с точки зрения других. Сам Леонид Ильич так не считал, несмотря на то, что и дверь с табличкой, и кабинет, и его хозяин находились в здании Днепропетровского обкома КП (б) У. Занимаемой должности, согласно аттестации, Леонид Ильич соответствовал, но стеснялся её. Он считал, что несолидно «сидеть» на торговле в эпоху перемен и лозунга «Пятилетку – в три года!»! Душа рвалась и кричала – и Грушевой услышал «крик»…

– Ну, как дела, Лёня?

Красавец Грушевой – статный, чернобровый, «при волосах» и энергии во взгляде – излучал энтузиазм, и совсем не плакатного типа.

Брежнев честно прокис лицом.

– Понятно, – усмехнулся Грушевой. – «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» – а тут в самую быль засунули?

Леонид Ильич тактично, но выразительно, ушёл глазами. Лицо Грушевого «прибавило» в усмешке.

– Ничего, Лёня: всё – в наших руках.

– ??? – частично «ожил» Брежнев.

– Грядут перемены!

– Не томите, Константин Степанович! – взмолился заведующий отделом. Можно было взмолиться и на «ты», но нельзя: годы – одинаковые, а чины – разные. Хотя всё остальное – почти «один в один». Земляки. Одногодки. Закончили один и тот же – Металлургический – институт. Правда, Грушевой – годом ранее: в тридцать четвёртом. Оба недолго поработали по специальности: и душа рвалась, и начальство «просило». Да и время не позволяло «засиживаться»: ротация кадров шла непрерывно – и не всегда по естественным причинам.

Леонид Ильич не мог не испытывать чувства благодарности к Константину Степановичу. Ведь именно тот посоветовал «товарищам наверху» обратить внимание на перспективного красавца. Брежнев, конечно, и сам не задержался бы в стенах завода – не его «профиль», но спасибо Грушевому: значительно подсократил срок. Как только Константин Степанович «укоренился» в кресле первого секретаря Днепродзержинского горкома партии, он тут же предложил Брежневу, которого помнил ещё по институту, портфель заместителя председателя горисполкома. Шёл май тридцать седьмого.

Это уже было что-то, но всё ещё не то. Правда, Грушевой утешил «подшефного»: «дай срок»! И Леонид Ильич «дал». К его радости – и к чести Константина Степановича – много срока не потребовалось. Поучаствовала и эпоха: места освобождались, чуть ли не ежедневно – и «пачками». Была, конечно, опасность того, что и сам можешь «освободиться» – и прежде «расчётного времени». Так ведь «для того и щука в озере, чтобы карась не дремал». «Любишь кататься – люби и саночки возить». Нужно было рисковать: «не разбив яйца, яичницы не пожаришь!»

Но у Леонида Ильича имелся «железный козырь»: выдвиженец – и выдвиженец без прошлого: ни заслуг, ни грехов. Обременительных знакомств – тоже. Особенно – с представителями категории «иных уж нет – а те далече». Поэтому, досконально изучив прошлое и настоящее протеже, Константин Степанович не только порекомендовал Брежневу написать письмо в ЦК, но и лично отвёз его в Москву, «в кадры», товарищу Маленкову, Георгию Максимилиановичу. Текст он наметил лишь «пунктирно», а писал Брежнев. И написал хорошо: дал и чувство, и веру. Во всяком случае, фраза о том, что Леонид Ильич не мыслит себе жизни вне партии, очень понравилась Маленкову.

И в мае тридцать восьмого Брежнева определили на партийную работу. Он попал в солидную «контору» – Днепропетровский обком, но на несолидную должность: заведующий отделом советской торговли. В те годы народ партийный ещё неправильно относился к значению и возможностям таких постов. Всем хотелось свершений, а не «ключей от лабазов». У всех были «сердца для чести живы». По этой причине все имели «порывы», которые и хотели «посвятить». Как итог: к такой работе у товарищей не лежала душа. Не лежала она и у Леонида Ильича. Не о том он мечтал.

Да и «чревата» была должность: хоть «жить стало лучше, жить стало веселее», а дефицит товаров «имел место быть». Его ведь энтузиазмом не покроешь. Для этого требовались другие ресурсы. Их у Леонида Ильича не было – зато была обязанность ликвидировать дефицит. Обязанность всегда чревата ответственностью – а это, тем паче, в такой «нетворческой обстановке», не способствовало «расходованию порывов»…

– Не томить, говоришь?

Грушевой развернул улыбку, как меха гармони.

– Есть «не таить»! Кого ты видишь перед собой?

– ???

Брежнев не стал экономить на вопросительных знаках: благодетель явно собирался представиться в новом качестве. Судя по мажору на его лице, часть радости предназначалась хозяину кабинета. И – не только для того, чтобы разделить её в традиционном ключе: делёж предполагался «в натуре».

– А, если подумать?

Вопрос не тянул на намёк в недомыслии – и вместо ненужной позы Леонид Ильич лишь тактично усмехнулся.

– «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи».

Грушевой рассмеялся. По-человечески, не номенклатурно.

– Умница, Леонид Ильич! Ты видишь перед собой второго секретаря Днепропетровского обкома КП (б) У!

– Свершилось?! – честно просиял Брежнев.

– Свершилось! И не только для меня.

– ???

Леонид Ильич уже не изумлялся: обмирал в надежде. И Грушевой не стал обманывать их обоих: ни протеже, ни его надежду.

– Я заступаю на пост сразу после, извиняюсь, Рождества Христова. Неделя – максимум, две – и ты займёшь кабинет секретаря обкома по пропаганде.

У Леонида Ильича заблестели глаза: «сбылись мечты идиота!», как сказал бы Остап Бендер.

– А вдруг…

– Никаких «вдруг»: вопрос решён с Хрущёвым! Никита Сергеевич испытывает доверие к тебе. Теперь испытывает… с моей подачи… А Пленум и бюро – это дело второе. Сам знаешь: там лишь «законодательно» оформляют уже принятые решения.

– А Задионченко?

– А что Задионченко?

Равнодушия в лице Грушевого оказалось много больше удивления.

– Семён Борисович – мужик с головой. И он не хуже ветхозаветного Екклесиаста понимает, что всему – своё время. А сейчас ему время помалкивать и делать, как велено. Ведь он «Первый» – лишь потому, что так решили «первые наверху». А они могут и «перерешать».

– А могут?

В голосе Леонида Ильича «блеснула» надежда. В этом вопросе он был «на стороне другой стороны». Нет, он не имел ничего против Задионченко: он всего лишь имел «за» Грушевого. Хотя с Задионченко приходилось считаться. Семён Борисович не был новичком в номенклатуре. И он хорошо усвоил одну непреложную истину: не высовывайся! Надо будет – тебя «высунут». Высунут – поблагодаришь и заверишь. Сиди, обслуживай место и благодетеля – и, глядишь, уцелеешь, а то и поднимешься. Потому что твоё место – то самое «свято», которое «пусто не бывает».

И пока Задионченко вёл себя безупречно – с позиций «законов и обычаев» номенклатуры. Ведь его самого высунули: до назначения «на обком» он сидел в Москве, «на Совнаркоме РСФСР». И кем: Председателем Совнаркома! Своё выдвижение он расценил как «задвижение», но обижаться счёл делом неразумным. Понимал Семён Борисович, что угодил «из огня – да в полымя»: на «горячее» и даже «горящее» место, которое до него занимал враг народа Хатаевич.

А тут ещё пришлось учиться партийной работе, которой он не знал. И это незнание не могли компенсировать даже неуёмный характер и живой, некабинетный стиль работы. Человек оказался не только на «горячем», но и не на своём месте, хотя делал всё для того, чтобы оправдать доверие товарищей Сталина и Хрущёва. Поэтому он честно нёс груз партийного клерка, и не пытаясь играть в политика. Не высовывался, то есть. Нет, он, конечно же, «клеймил», «заверял» и «осуждал» – но твёрдо при этом знал, где, когда, как и в какой форме можно и нужно это делать. Только так можно было рассчитывать на то, что твой «персональный вопрос» не будет стоять нигде: ни у «стены позора», ни у другой – кирпичной. Вместе с тобой.

Леонид Ильич сработался с Задионченко. Сработался по причине отсутствия точек соприкосновения, не говоря уже о точках пересечения. Он как бы не существовал для Первого секретаря обкома: один не поднимался, а другой не снисходил. Высшей инстанцией для Леонида Ильича был отраслевой секретарь обкома. Дальше – «красный свет». Обидно – но это закон номенклатуры. И ещё: Леонид Ильич не был человеком Задионченко. Ни «ещё», ни «уже». Поэтому у него не было ни шансов, ни перспектив. И поэтому он рассчитывал на Грушевого. Грушевой – энергичный, амбициозный, перспективный. «Пробивной» мужик. И ему, конечно же, должны были понадобиться свои люди на всех «этажах». А Брежнев давно уже был своим для Грушевого. Как и Грушевой – для Брежнева.

У Леонида Ильича вдруг «прорезалось» чутьё на персоналии. Он «увидел» Грушевого и «не увидел» Задионченко. Не увидел, несмотря на различие в статусе обоих. Задионченко был мужик умный – и даже хитрый. Но он был один. За «Первым» не стояло никакой силы, даром, что выдвигал его Хрущёв, а утверждал Сталин. Хрущёв, пусть и не «сдавал» его, всё активнее присматривался к другим. Никите Сергеевичу нужны были свои люди. «Совсем свои» – не успевшие побыть ничьими другими. И хотя Задионченко «не был, не состоял и не привлекался», никаким боком не касаясь имён и дел Постышева, Косиора и Хатаевича, на чин «своего» он явно не тянул. Как итог: сейчас он был ничей – а, значит, никто в перспективе. Увы: «без друзей меня – чуть-чуть, а с друзьями – много».

А, вот, Грушевой – а через него и Брежнев – попали на заметку Никите Сергеевичу. Не «на карандаш»: под благосклонный взор начальства. Как итог: Семён Борисович заканчивался – а они ещё только «начинались». Задионченко «светил» только закат – а Грушевому с Брежневым было, в точном соответствии с пожеланием Маяковского, «лет до ста нам расти без старости!».

Хрущёву в обоих нравилась явная склонность к партийной работе. Не к хозяйственной, не к советской: к партийной. В перспективе оба могли образовать «фундамент» и «круг»: власти – и ближних. И Грушевой, и Брежнев показались Никите Сергеевичу людьми надёжными, «своими». Особенно – Брежнев. Тот имел немало достоинств. Главные их них: простота, доброжелательность, отсутствие «второго дна». И не с точки зрения Хрущёва: объективно. Хрущёв сам был таким. Поэтому интуитивно он не мог не испытывать симпатии к новому протеже.

Конечно, Никита Сергеевич понимал: этого симпатичного молодого человека тридцати двух лет от роду надо ещё «доводить до кондиции». Но он не сомневался в успехе – а опыт и Леонид Ильич помогали ему в этом. Особенно – второй: быстро понял, что «несгибаемых» гнут, умников одурачивают, а клацающих зубами самих «едят». Выживает «простейший». Примеров тому было великое множество. Леонид Ильич не хотел быть ни «гнутым», ни «одураченным», ни «уеденным». Поэтому он обязан был научиться искусству выживания.

И он научился. Даже ничтожно малый стаж пребывания в номенклатуре не смог ему помешать: талант. Он научился молчать, когда видел, что начальству хочется «умничать» самому. И он не просто молчал, а с почтением выслушивал благоглупости очередного вождя. Он научился улыбаться тогда, когда начальство ждало этой улыбки – даже если оснований для этого не было никаких. Он научился простоте и открытости, держа при этом мысли настороже и душу на запоре. Он научился – и не только уцелел, но и «пришёлся ко двору».

Назначение секретарём обкома автоматически означало попадание в резерв на выдвижение. А так как период «состояния в резерве» в то время был весьма непродолжительным, то Леонид Ильич имел все основания полагать, что провинциальный Днепропетровск – не предел…

– Могут ли «перерешать»?

Грушевой с загадочным видом приподнял красивую бровь.

– Могут, Леонид Ильич. Скажу тебе по секрету: над Задионченко уже «капает», а под ним «копают». Товарищ оказался с «прошлым».

– Из «бывших»? – непритворно обомлел Брежнев.

– Ну, зачем так сразу! – рассмеялся Грушевой. – Задионченко «всего лишь» скрыл тот факт, что никакой он не Задионченко и не хохол, а еврей по фамилии Зайончик. Факт – не смертельный, но ведь он скрыл его!

А теперь наши органы усиленно «обряжают» его в поляка и в шпиона Пилсудского. Никита Сергеевич пока «отбил» его – но ты сам понимаешь: всё может быть. Все под Богом ходим: все – солдаты партии. Служим там, где прикажут. Сегодня приказали Задионченко. Завтра прикажут мне. А послезавтра – тебе. Так, что: будь готов!

– Всегда готов! – «оказался пионером» Леонид Ильич, хотя никогда им и не был.

– А я и не сомневаюсь. Идеология – вещь нехитрая: справишься. Хотя у тебя больше склонности к работе с людьми, но и эту ступень надо пройти. Сам понимаешь: без идеологии – никуда.

– Я понимаю.

– И правильно делаешь. Секретарь обкома по пропаганде – не предел. И второй секретарь обкома – тоже.

Столько многозначительности было в словах Грушевого, что Брежнев ещё раз понял – но теперь уже только глазами.

– Вижу, вижу! – одобрил Грушевой. – И очень доволен тем, что мы «нашли друг друга». Я тебе пригожусь, ты – мне. Ничего, что я так откровенен?

– А разве мы – не друзья, Константин Степанович? – решительно «отвёл подозрения» Леонид Ильич.

– Верно, Лёня. Поэтому буду прям: ты мне нужен. Как первое лицо в моей команде. Задионченко не вечен. Я уже намекнул Никите Сергеевичу.

– ???

– Нет-нет! – усмехнулся Грушевой. – На тебя, а не на Задионченко. Если он и свернёт шею, то без моей помощи. Хотя вряд ли свернёт: мужик верно рассудил, что лучше быть чьим-то дураком, чем ничейным умником!

Леонид Ильич на мгновение «ушёл в себя».

– Вы уже начинаете собирать команду?

– А чего тянуть?

И тени шутки не нашлось места на лице Грушевого.

– Во власть надо приходить уже с командой: сплочённой, вооружённой и готовой к боям. Последнее дело: разворачиваться под огнём противника! Да, что я тебя учу: ты сам – недавно из армии…

Грушевой энергично прищурил глаза.

– Я мобилизую тебя, Лёня. Ты мобилизуешь других: у тебя – талант на работу с людьми. Ты для всех – свой. Даже для чужих. Поэтому, Лёня, ты и нужен мне. Как правая рука. Так, что «на пропаганде» ты не засидишься. Кстати, Хрущёв согласен. Пока с мнением, но и это уже не мало. Так, что, отбудешь срок – и пойдёшь дальше.

«Прогноз» Леонид Ильич перенёс достойно: выслушивал похвалы в свой адрес в меру смущённо, в меру добродушно, в меру уважительно. Всё – в меру. Это понравилось Грушевому. Это нравилось всем, кто вступал в контакт с Брежневым.

– …Твоя сильная сторона, Лёня – организация и психология. Умеешь ты работать с кадрами. А это – не каждому дано. И вроде нет в тебе никаких выдающихся качеств: ты – не вождь, и не трибун – а люди к тебе тянутся. И люди разные, некоторые из которых терпеть друг друга не могут. Это твоё качество здорово пригодится в будущем. И тебе, и мне. Ты понял главное: «кадры решают всё». И не на уровне лозунга, а для применения на практике. Тот, кто овладел кадрами – овладел партией. Работа с людьми – на первом месте. Один, даже самый талантливый – никто. Но создавший команду, даже не будучи «семи пядей во лбу» – сила. И одиночке эту силу никогда не одолеть! В этом очень скоро убедятся и Задионченко, и все остальные «безлошадные вожди».

Грушевой ещё раз обработал взглядом Брежнева.

– Ты, Лёня – умный и гибкий. «Несгибаемых», видишь, скольких согнули и поломали. Карьерные высоты – не для них, а для таких, как ты. Тебя не смущает термин «карьера»?

– Нет.

Леонид Ильич решил, что после такой дозы откровенности играть в лицемерие было бы слишком.

– И правильно, – в очередной раз одобрил Грушевой. – Ничего зазорного в этом нет. Это только дураки и «дюже идейные» полагают, что делать карьеру в партии – непорядочно. А карьера… Это – всего лишь служебный рост талантливого человека. А ты, Леонид Ильич – талантливый человек. Ты не засидишься на месте. С моей помощью или без – не засидишься. Так, что, я помогу тебе сегодня – ты поможешь мне завтра. Другой забудет добро – а ты нет. Вот ещё, за что я ценю тебя, Леонид Ильич.

– Я не подведу, Константин Степанович.

Брежнев был предельно серьёзен: он уже научился отличать дифирамб от трезвого расчёта.

– Можете на меня положиться.

– Уже ложусь! – рассмеялся Грушевой. – Готовься «сменить квартиру», Леонид Ильич! Кстати, ты собираешься к старикам на Новый год?

– Разумеется, Константин Степанович.

– Ну, так, загляни ко мне «на огонёк». За рюмочкой и договорим…

Дверь кабинета уже давно закрылась с той стороны – а хозяин всё ещё находился под впечатлением от визита. И гость, и его визит стоили и друг друга, и впечатления. А всё – потому что гость был гостем лишь сегодня: в перспективе он гляделся хозяином – и не только этого здания. И его перспективы становились уже и перспективами Леонида Ильича. По этой причине и небо было сегодня голубее, чем вчера, и солнце светило ярче…

Глава вторая

Леонид Ильич бросил взгляд за окно.

– Как быстро пришла осень…

И действительно: хотя днём было ещё почти по-летнему тепло, вечерами становилось уже прохладно и даже холодно. А под утро иногда случались и небольшие заморозки. Берёзы и клёны, как самые чуткие из мира растений к приходу осени, первыми начали менять зелёные наряды – и как-то незаметно для глаза разукрасили городской пейзаж в жёлтые и красные тона.

Брежнев покачал головой.

– Да-а, летит время – не удержишь…

Опять нахлынули воспоминания: возраст, что ли? Грушевой оказался человеком не только слова, но и дела. Вскоре после рождества тридцать девятого он занял кабинет второго секретаря обкома, а уже седьмого февраля Брежнев стал секретарём обкома по пропаганде. Грушевой сразу же показал всем – и много больше, чем «кузькину мать». Он показал, кто является его фаворитом. Весь год они с Брежневым подпирали друг друга – и четвёртого апреля сорокового года Леонид Ильич был утверждён членом бюро обкома. А это – уже совсем другой уровень: «в наш тесный круг не каждый попадал».

Но Грушевой не остановился на достигнутом – и двадцать шестого сентября Брежнев был «возведён в достоинство» третьего секретаря обкома. На его плечи легла вся оборонная промышленность области. Всё шло к тому, что они с Константином Степановичем уже к лету сорок первого составят руководящий дуэт. Но вмешалась война. И, вместо того, чтобы включиться в аппаратные игры, им с Грушевым пришлось включиться в мобилизационную работу: в Днепропетровске создавались части резервной армии. Но и от исполнения обязанностей по руководству оборонной промышленностью области Брежнева никто не освобождал. Не всё прошло гладко, поэтому и по ним прошлись немножко «против шерсти». Но всё – на пользу: чтобы «нюх» не теряли. А когда прошла запарка первых дней, Брежнев запросился в армию. Дезертирством с трудового фронта это не сочли – и просьбу удовлетворили.

И тогда, и потом Леонид Ильич мог сказать о себе, что он не входил в число «ура-патриотов», всерьёз рассчитывавших «закидать шапками» немцев – в духе известной песенки «Если завтра война» или повести Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне». Для столь легковесного подхода он был слишком информированным человеком. Он не только понимал, но и знал, что дела оборачиваются не совсем так, как предполагалось. Точнее: совсем не так. И всё равно подался на фронт. Почему? В ответе на такой вопрос трудно быть до конца честным. Прежде всего – перед собой. Хотел выказать патриотический настрой? Возможно. Хотел доказать личную храбрость? Не исключено. Хотел получить награду и выдвинуться на этой компании – ну, так, как это случилось с героями Испании, Халхин-Гола или «белофинской»? И так могло быть: что тут предосудительного?

Как бы то ни было, но в ведомости на выдачу оружия работникам Днепропетровского обкома партии четырнадцатого июля сорок первого года напротив его фамилии появилась запись: «отбыл на фронт».

До середины сентября Леонид Ильич входил в группу особого назначения при Военном Совете Южного фронта. Затем он получил назначение на должность заместителя начальника Политуправления Южного, а с июля сорок второго – Северо-Кавказского фронта. С первого июля сорок третьего года и до конца войны он – начальник политотдела восемнадцатой армии.

Леонид Ильич мог с полным на то основанием сказать о себе, что на фронте он не был «кабинетным» политработником: этого бы его энергичная натура и не вынесла. Он непрерывно мотался по частям – в том числе, и на передовую. Разумеется, это не могло долго оставаться незамеченным «наверху». Поэтому за участие в Чистяковской наступательной операции в конце декабря сорок первого Брежнев был удостоен своего первого ордена – Красного Знамени. Тогда награждали скупо – если только не «по линии НКВД» – и этот факт уже говорил о многом: Брежнева заметили и в армии.

В октябре сорок второго, в один из тяжелейших периодов Отечественной войны, Леонид Ильич участвовал в боях Черноморской группы под Туапсе. За освобождение Новороссийска в сентябре сорок третьего был удостоен ордена Отечественной войны первой степени.

Довелось ему принимать и непосредственное участие в боях – не с листовкой в руках и не с трибуны. В ночь на двенадцатое декабря сорок третьего года, во время прорыва немцев к Киевскому шоссе в полосе обороны одиннадцатого стрелкового корпуса Леонид Ильич бросил на незащищённый участок офицеров политотдела – других не было – а сам залёг за пулемёт. Атака противника была отбита, а Брежнев открыл личный счёт достоверно уничтоженных им фашистов.

За Карпатскую операцию сентября-ноября сорок четвёртого года Указом Президиума Верховного Совета СССР от второго ноября того же сорок четвёртого Брежневу Леониду Ильичу было присвоено звание «генерал-майор». Было ему тогда тридцать семь: для генерала – «юный» возраст. Сравнение с Бонапартом не обязательно.

В декабре сорок четвёртого он последний раз за войну лично поднял в атаку солдат в Словакии, у гряды Сланских гор, юго-восточнее города Кошице. Тогда это уже было основанием не для награждения, а для выговора. И он едва не получил его от командующего армией Гастиловича.

– Сорок первый вспомнили, Леонид Ильич? – набросился на него с «благодарностями» командарм. – Так на календаре – канун сорок пятого! Негоже генералам ходить в атаку!

Хотя чувствовалось, что Гастилович был доволен решительностью начальника политотдела: этот рывок помог овладеть городом.

Военная судьба обошла Брежнева серьёзными ранениями. Было всего два случая, опасных для жизни. Первый – когда в апреле сорок третьего сейнер «Рица», следовавший из Геленджика в Мысхако, подорвался на мине. Леонида Ильича взрывом выбросило в море. Контузия была лёгкой, но вполне достаточной для того, чтобы успеть пойти ко дну. Спасибо морякам: успели прежде – и сохранили Ильича для истории. И второй случай – тоже связанный с «Малой землёй», когда осколком снаряда полковнику Брежневу выбило челюсть.

Удивительно, но Леонид Ильич дважды отказывался от заманчивых предложений. Первый раз, в сорок третьем, когда ему предложили вернуться в обком – на более высокую должность – для руководства восстановлением разрушенного хозяйства. И второй раз – годом позже, когда Леонид Ильич отказался от назначения на должность начальника Политуправления фронта. С первым отказом всё было ясно: хотел «дойти до Берлина». Сработала психология фронтовика: «уважать себя перестану, если уйду сейчас».

В сознании бывалых солдат такой поступок был сродни дезертирству с передовой. И вряд ли основными компонентами его были избыток героизма и чувства долга. Скорее всего, главенствовал момент психологии, неподдающейся логическому обоснованию: «дойду до конца – и всё тут! Хочу – как все!»

А, вот, мотив второго отказа до конца он не мог объяснить себе и потом. Казалось бы – путь наверх. Оттуда и до члена Военного Совета, и до генерал-лейтенанта – один шаг. Ан, нет: отказался. Почему? Не захотел отрываться от налаженных связей? Возможно: достаточно вспомнить, как солдаты после госпиталя стремились «вернуться домой», в родную часть.

Имелся и ещё один момент: Леонид Ильич был осторожным и рассудительным человеком. Он правильно рассудил, что на том месте, куда его рекомендовали, окажется без поддержки, один на один с людьми, настроенными в отношении него далеко не благодушно. Никто ещё – как минимум, в душе своей – не восторгался карьерным ростом сослуживца. Поэтому здравый смысл взял верх над мелким тщеславием.

И так было не только на войне, но и после. Леонид Ильич не стремился форсировать события. «Пусть всё идёт своим чередом – а я буду делать то, что мне и следует делать!» И так всё и шло: своим чередом. Леонид Ильич не высовывался – но и особенно не прятался. «По делам вашим судимы будете» – и его заметил Сталин. С подачи Хрущёва. Так Леониду Ильичу довелось «постоять у руля» в Запорожье, в Днепропетровске и Молдавии. В октябре пятьдесят второго он был избран секретарём ЦК КПСС и кандидатом в члены Президиума. Это был уже уровень! И было ему тогда всего сорок пять! Теперь уже можно было заглядывать и в те дали, которые прежде и в телескоп нельзя было увидеть.

Но «недолго музыка играла…»: умер кандидат в благодетели, так и не состоявшись в качестве такового «по полной программе». Берия и Маленков, в отличие от Хрущёва, не испытывавшие симпатии к Брежневу – не лично, а в числе «неофитов» – вывели его вместе с остальным «сталинским пополнением» из состава Президиума. Предлог сокращения: «обеспечение эффективности руководства». Несколько дней, пока определялась его судьба, Леонид Ильич находился в подвешенном состоянии – пусть даже и упав духом. Но сразу же после похорон Сталина в газетах появилось сообщение о том, что генерал-лейтенант Л. И. Брежнев назначен начальником Политуправления ВМФ – заместителем начальника Главпура. Хорошо ещё, что – так. Да и в звании повысили…

…Воспоминания были не из приятных – и Леонид Ильич нахмурился. Нелегко ему пришлось тогда. Тот год, как на фронте, следовало зачесть за три. Ведь сколько довелось претерпеть! И в основном, от Жукова, не терпевшего политработников и мечтавшего «очистить армию» от них. Правда, и Леонид Ильич отнюдь не был «мальчиком для битья». Ветераны Главпура, многое повидавшие на своём веку, диву давались: генерал-лейтенант Брежнев нисколько не трусил хамоватого маршала, и при случае за словом в карман не лез.

А Леонид Ильич рассудил так: «Главпур – отдел ЦК, а не управление Министерства обороны. И пока дело будет обстоять именно так, а не наоборот – чего страстно добивается Жуков – кривоногий заместитель министра обороны ничего мне не сделает. Разве что „попьёт крови“. Но пока за мной Хрущёв – пусть пьёт! Небольшое кровопускание даже врачи рекомендуют!»

Несмотря на мягкость и обходительность, Леонид Ильич не только отбивался, но и переходил в атаку. Знаменитая «директива Брежнева» о демократизации армии наделала в своё время много шума. Это же надо: Брежнев разрешил коммунистам из числа подчинённых критиковать на партсобраниях начальников! Это же – подкоп под единоначалие! Но, с другой стороны: все коммунисты – равны. Хотя бы перед Уставом: все – члены одной партии…

Поэтому многие военачальники вздохнули с облегчением, когда февральский Пленум пятьдесят четвёртого принял решение начать широкое освоение целинных и залежных земель в Поволжье, Сибири и Казахстане. Вздохнули по личным соображениям: служба генерал-лейтенанта Брежнева в Главпуре подошла к концу. Вместе с Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко – «главным партизаном» Великой Отечественной – он убыл в Казахстан, где Пономаренко избрали первым, а Брежнева – вторым секретарями ЦК.

На целине Брежнев не оплошал. Это признавали все. Но главное, что это признал тот, чьё мнение было определяющим: Хрущёв. Хотя Леониду Ильичу пришлось туго: целинники прибыли де-факто в пустыню. Это уже годы спустя поборники «дружбы между народов» сочинили байки о «гостеприимном народе, который приютил целинников». Всё обстояло с точностью «до наоборот»: именно первопроходцы занялись устройством жизни наполовину первобытных аборигенов. Они учили их строить дома из кирпича, учили печь хлеб – даже приучали к туалету. Словом, учили их тому, что знали сами. Наверное, именно поэтому вчерашние туземцы с такой «теплотой» будут впоследствии провожать учителей в формате: «Чемодан! Вокзал! Россия!».

В пятьдесят четвёртом многим – но не всем – целина казалась панацеей. С высоты лет она представляется большим несчастьем для Союза – и, прежде всего, для России. Выиграл только Казахстан: его цивилизовали и сделали независимой житницей. За счёт, прежде всего, России. Ежегодные убытки от целины составляли до двадцати миллионов тонн зерна. Несогласные – и не только постфактум – подсчитали: целина давала прирост в двадцать миллионов, сорок миллионов был бы прирост, не будь целины. Простейшее арифметическое действие выполнит и дошкольник. Лукавство апологетов: «дармовой хлеб целины» разоблачается просто: «дармовой» – если добровольцы приедут сами, голыми, босыми и голодными вручную вырастят и соберут урожай – а сами будут жить в чистом поле. Ладно – химия. А техника? А оборудование? А семена? А горюче-смазочные материалы? А строительные материалы? А жильё? А производственные помещения? А дороги? А элеваторы? А инфраструктура? А поломанные жизни? Целина «влетела в такую копеечку», что никакая демагогия об экономии химических удобрений не в состоянии её реабилитировать.

Но тогда партия – в лице Никиты Сергеича – сказала: «Надо!» – и народ – в лице Леонида Ильича – ответил: «Есть!» Два года из трёх за период секретарства Брежнева выдались урожайными. Но застревать в глуши Леонид Ильич не собирался. Он был предназначен для других, куда больших дел. Не зря же Антон Дельвиг писал: «В судьбу я верил с детских лет…». Правда, Леонид Ильич в судьбу, равно как и в звезду, не верил. Он верил в сугубо материальные вещи: в себя, в номенклатуру и в людей. В своих людей. Или в тех людей, для которых он сам был своим.

Урожаи пришлись, как нельзя, кстати. Помогли и друзья: что Леонид Ильич без них! «Кадры решают всё! Кто овладел кадрами – тот овладел партией!». Поэтому Леонид Ильич, не жалея сил и средств, везде, куда бы ни бросала его судьба, обзаводился «своими» людьми. Один из таких людей и помог ему вернуться в Москву: Владимир Владимирович Мацкевич. С ним Леонид Ильич близко сошёлся ещё в ту пору, когда возглавлял Запорожский обком. Тогда, в сорок шестом, Мацкевич был министром животноводства Украинской ССР. В годы целинной эпопеи Владимир Владимирович поднялся до министра сельского хозяйства Союза. Не жалея радужных красок, Мацкевич преподнёс Леонида Ильича как проводника и воплотителя хрущёвских идей – и в пятьдесят шестом Брежнев вернулся в Москву.