Loe raamatut: «Золото Каралона»
«Был у меня род Комитета по китайским делам. Горчаков, Сухозанет, Путятин и Ковалевский. Решили идти дальше и занимать на основании Тяньцзинского и Айгуньского трактатов Уссури и Приморский край до Кореи, несмотря на китайцев». Дневник великого князя Константина Николаевича 7.09. 1859
глава 1. Алонин
Забайкалье, станция Верхнеудинск
Горный инженер Алонин легко и непринужденно шагал по перрону. Издали приметил здоровенного мужика, поймал его пристальный взгляд. Насторожился, замедлил ход. Разглядел, что одет он не по сезону: сапоги в гармошку, шаровары, при этом кургузый армейский френч, снятый, похоже, с военнопленного чеха. Странный мужик стоит, подпирая деревянную стену вокзала, глазами цыганскими маслянистыми жжет в упор, на лице нагловатая ухмылка.
– Уважаемый, вы не с Каралона будете?
Мужик пытается изобразить на лице улыбку, что плохо у него получается. Алонин остановился. Руку к нагану в карман сунул.
– Что нужно-то, любезный?
– Работал у вашего тестя Якова Давидыча, и вас там приметил… Одолжите двугривенный.
Алонина рассмешило наигранное подобострастие, оно не вязалось с бандитской рожей и маскарадным обличьем.
– А что же сбежал? Лучший прииск в Забайкалье…
– Бес попутал. Напарник подбил идти на Гилюй, где золото гребут лопатой.
Намеревался привычно сказать «Бог подаст», но слова о Гилюе привели в замешательство. Осенью с тестем начали готовить маршрут и поисковую экспедицию на Гилюй, где недавно в среднем течении реки появился прииск Миллионный.
В станционном неряшливом буфете Алонин заказал водку, чай, шанежки. Копач – это без труда угадывалось по его огромным багрово-красным ладоням, назвался Ипатием. Рост почти в три сажени он гнулся над столом, граненый стакан в руке казался стопкой. После выпитой водки Ипатий преобразился. Исчезло наигранное подобострастие, голос стал хрипло-басистым.
– Почитай десять фунтов с Гилюя нес. Хотел в Долгое под Нерчинск уехать, хозяйство отладить. До железки верст сорок оставалось.
Неожиданно тяжкий вздох. Пауза.
– На Ларинском тракте перехватили под вечер хунхузы. Товарища срубили наповал. Меня по боку жигануло. Кинулся на стрелка, сшиб вместе с лошадью. Сзади двое накинулись. Пошла возня. По спине ножом полоснули. Вырвался без поклажи, без армяка, запетлял по лесу. Едва ушел от погони.
Алонин слушает, усмехается. Про хунхузов и бандитов рассказывает почти каждый копач пропившийся вдрызг.
– Не веришь, ваше благородь. Да?
Ипатий голову вскинул, глаз сердитый сверкнул из-под мохнатых бровей. Отодвинулся от стола. Алонин попятился, выдернул из кармана наган, которым пользовался однажды, когда налетела стая одичавших собак во главе с маленькой сучкой. А Ипатий неожиданно распахнул френч, приподнял рубаху…
– Видал? И на лопатке такой же.
Вдоль ребер коричневела подсохшая рана, словно раскаленным прутом провели.
– Ладно. Спорить мне недосуг. Груз прибыл на станцию для нашего прииска.
– Так мож, я пособлю?
Алонин еще раз оглядел здоровенного копача.
– Допивай и пошли.
Не прогадал. Возчики вдвоем тащат, а Ипатий в одного вскидывает шестипудовый мешок на плечо и несет к саням. Поблагодарил сдержанно, рублем одарил. Когда разместили и увязали груз, Алонин сдернул с седушки старый тулупчик, кинул старателю.
– Приоденься. Пимы купим. Дорога дальняя. В Каралоне расплачусь. А там уж смотри…
– Спасай Бог, ваше благородь. Отслужу.
– Да не благородь меня. Из купцов – Алонины мы. Слыхал про таких?
– А то, прииски на Лене…
Якутия, Джелтулакский район, 1938 год.
Петр Алонин приостанавливается, сверяет азимут. Темневшие слева отроги Станового хребта заволокло туманом. Ориентиры утрачены. Дождь идет беспрерывно третьи сутки подряд. Одежда и обувь промокли насквозь. Ипатий уходит далеко вперед, снова и снова ищет приметы нартовой тропы, набитой эвенками в давние времена. Он задирает голову вверх, высматривает затесы на стволах деревьев. Находит срубленную поросль. Показывает. У Алонина сил не осталось на мимолетную радость.
Привал. Ипатий сбрасывает тяжелый рюкзак, ружье, усаживается на валежину и она отзывается противным протяжным стоном.
– По прикидке верст семь до ручья, а там рукой подать до Зимнояха. Чудно, почему свежих следов нет…
– Погоди. Пять минут. Водички хлебну и пойдем.
Алонин едва прислонился спиной к дереву – тут же проваливается в обморочный сон.
– Вставай, Мироныч! Кабы не заплутать. Надо засветло выйти к Зимнояху. В чуме отогреемся.
В сумерках выходят к эвенкийскому стану князя Эйнаха. Но ни оленей, ни чумов, только голые жерди топорщатся в небо, отмытые до белизны дождями и снегом. Рядом возвышается на опорах уцелевший лабаз. Тишина. Внизу, как и двадцать лет назад шумит безымянная речушка, взбухшая от дождей. Верх по реке среди необжитой тайги темный остров, там стоят дома староверов, обнесенные высокой огорожей, словно казачья засека.
Едва приблизились, лайки всполошились, дружно затявкали. Следом басовито забухал цепной пес. На долгий стук по калитке, прорезался грозный окрик.
– Ступайте мимо!
– Обсушиться бы нам, геологам. Пусти до бани. Деньги, патроны дам…
– Не пущу! Шагайте подобру-поздорову…
На очередной стук в калитку грохочет выстрел. Жакан со специальной нарезкой свистит с воем над головами. Оба невольно пригнулись. Отступают.
– Кержачье! Сволота!..
Среди жердей чума разожгли костер. Когда дрова прогорели, выкидали головни, уголья, накидали сверху лапника. Тент натянули над чумом и сразу повалил пар, озноб постепенно прошел. Алонин в исподнем, таком же мокром, как и всё остальное, повалился на ветки. Тело, намученное долгими переходами, ноет, нудит каждой мышцей, просит пощады, а ее нет всю неделю. Постепенно смолистый дух обволакивает, снизу идет тепло от нагретой земли, чудится русская печка, чей-то забытый говорок, ласковое прикосновенье руки.
Алонин проснулся от холода. Приподнялся. На вытоптанной перед чумом поляне, пылает огромный костер. Ипатий голый по пояс, заросший волосом, как Вакх снует у костра, кашеварит. Паром исходит развешенная на жердях одежда и обувь. На востоке, впервые за трое суток пробивается меж туч солнце, подсвечивая неровный зуб Шайтан горы, и всю сглаженную возвышенность, словно бы случайно заблудившуюся в широкой долине. Близость горы радует, хотя эта близость обманчива. До нее полдня шагать и шагать, через ручьи и речушки, совсем неприметные порой, а теперь помутневшие, коварные, готовые сбить с ног, если оступишься ненароком на скользких каменьях.
К вечеру вышли в долину Дялтулы. Впереди показался лесистый склон пологой возвышенности, прорезанный неутомимой рекой. Ипатий приостановился.
– Цел ли наш стан, Мироныч!
Шагает широко, как молодой, в свои пятьдесят с гаком. У реки поднимает над головой поклажу и по пояс в воде, с трудом перебарывая течение, переходит на противоположный берег. Вскоре оттуда блажит радостно, суматошно.
– Погоди, карету подам.
Тащит к берегу помост, что лежал перед домом. Сноровисто привязывает веревку, перекидывает моток на противоположный берег.
– Тяни. И так же обратно.
Обнялись на берегу, словно не виделись давно.
Дом с односкатной крышей, стоит целый, невредимый. Только потемнел от дождей. А у второго, где жили рабочие, рухнула крыша.
– Видимо Топтыгин старался, сучий потрох…
В далеком семнадцатом это место под стан тщательно выбирали. Нашли после долгих поисков. Здесь река, преодолев каменную преграду, уперлась в гранитную стену горы и повернула круто на юго-запад, образуя полуостров. В затишке от северных ветров на темных подзолах вымахали огромные сосны и разное чернолесье. Увидеть издали стан невозможно, только с горы или подступив вплотную.
Больше месяца бригада из пяти человек ладила жилье, баню, лобаз. Алонин брал пробы грунта в ближайших ручьях, на Дялтуле. Знаки попадались, но не обильно. Ипатий бил шурфы, докапываясь до целика. В истоке ручья выгреб миску шлиха. Но радость быстро улетучилась, вскоре поняли, что это не богатое россыпное месторождение, а гнездо, шалость бурной реки. Ипатий божился и клялся, что золото год назад брали где-то поблизости. Он сетует на старательского беса Шалунца и прочую нечисть, которая не подпускает к золоту. Уходит в своих поисках все дальше и дальше вверх по реке.
Обследуя нагорье, Алонин приметил косулю, но близко подойти не сумел. Ударил из винчестера вдогон. Ранил. Погнался следом. Коза бежала по каменистому склону, роняя капли крови, забираясь все выше и выше. Солнце светило в спину. Он приостановился, прицелился и поразился сахарной белизне кварца, который пускал в разные стороны десятки солнечных зайчиков, так что рябило в глазах. Запоздало выстрелил по косуле. Пуля ударила в стену, образуя искристые брызги. Когда подошел ближе, увидел что пуля, выкрошила обветренный верхний слой, обозначила жилу золотистого цвета, уходившую вглубь останца.
– Восхитительно-с, господин Алонин! – воскликнул он, подражая лектору в институте. Прожилки сульфидов мышьяка, свинца с нитями охристых дендритов самородного золота. Орудуя обухом топора, Алонин отколол несколько образцов кварцита. Рудное гнездо четко выделялось на белом кварце. Само золото образовало сгусток в треть ладони, а от него тянулись нити причудливой формы, блестели вкрапления металла размером с копейку и больше. Выход наружу рудного золота, случай редчайший, о таком он читал в учебнике по минералогии, но видеть вживую не приходилось даже тестю за много лет путешествий и поисковых разведок в Забайкалье.
Чтобы не будоражить рабочих, не сказал о находке. Твердо приказал начать шурфовку с южной стороны в устье ручья, впадавшем ниже по течению реки Дялтулы. И вскоре в правой бортовой струе намыли пять золотников черного шлиха. Часто попадались мелкие самородки. Плотник Архип попытался утаить парочку, за что получил мощную оплеуху от Ипатия. Тогда же ненароком узнали от молодого старателя Мишки Петровского, что у Архипа среди копачей кличка – Варнак.
Ручей Алонин назвал Удачливый. С седловины горы Шайтан, сделал карт-план, обозначив азимуты, водотоки, схему шурфовки. Ипатий соорудил примитивный вашгерд. В иной день выходило с сотни пудов грунта до полуфунта отмытого шлиха.
Алонин понял, что медлить нельзя. Тесть подробно рассказывал, как сам с поисковой экспедицией нашел золото на среднем Витиме. Он тогда слушал и удивлялся. Сухощавый, среднего роста еврей, Яков Давидович, поражал своей бурной энергией, удалью, какой не обладали иные русские купцы. В тридцать лет имел от отца капитал и успешную торговлю в Баргузине, где родился и вырос. Так нет, пошел на серьезный риск, вложил деньги в поиски золота. Но опять же рисковал не наобум Лазаря. Изучил предварительно труды по геологии Петра Кропоткина, который одним из первых обосновал теорию о золотоносных россыпях Забайкалья. Повторил маршрут его экспедиции на Витим.
– Молод был, неопытен. Передоверялся людям, – разоткровенничался однажды тесть. – Пока оформлял документы на участки, подав объявление в земский суд с просьбой об отводе площадей под добычу золота, кто-то проговорился. Я был ошарашен. Весть о Каролонском золоте мгновенно распространилась по Забайкалью. Когда на плотах с грузом сплавились к Муйскому поселку, на наших участках работали сотни старателей хищников. Приехали чиновники с казаками, сделали план отведенной местности, я получил Акт на бессрочное владение, а старатели продолжают мыть золото ямным способом. Их ничем нельзя было остановить. Только зима и начавшийся голод, заморозили эту вакханалию. Пришлось нанять вооруженную охрану, чтобы начать правильные работы на россыпи…
Чтобы не повторить ту ошибку, Алонин решил, что Ипатий, возьмет сменную лошадь и с напарником двинется в обратный путь. А он останется с рабочими, продолжит разведку на этой россыпи.
– Ипатий, сколько тебе дней нужно, чтобы со сменными лошадьми добраться до Ларино?
– Налегке-то? Дней девять, не больше.
– Первым делом в Ларино по телеграфу отыщи господина Дрейзера. Он, возможно, сейчас в Чите. Сообщи: «Дороти победила». И больше ни слова. Он поймет.
– И что дальше?
– Яков Давыдович пришлет опытных людей. Передашь план и мою заявку для окружного инженера Забайкальского горного округа Кобельцева. Они застолбят, обозначенный на карте участок. Всё описал, уверен, они тут же организуют сюда экспедицию с людьми и продуктами. Исполнишь – банковский вклад на тысячу рублей – получишь сразу. Это в записке я указал. Вполовину получишь, когда вернешься на стан с караваном. И ни на шаг от себя плотника Мишку.
– Черт побери! На такие деньги я лавку куплю в Нерчинске, открою торговлю…
– Но это еще не все! Я уеду, останешься здесь нарядчиком и будешь получать 90 рублей в месяц, да по пятаку с каждого золотника сданного в кассу старателями.
Поздно вечером, Ипатий отошел за баню по большой нужде. Присел, а за деревьями голоса. Разобрал хриплый голос старателя Архипа. Кличку Варнак он носил, видать не случайно.
– Инженер наметил золото перевезти в Ларино. Наш Мишка поедет при старшом. Дурак-дураком, а не хотит с нами вязаться.
– Не выдал бы…
Голос приглушенный, не разобрать, кому принадлежит из старателей.
– Вот ночью седня и начнем…
Голоса отдаляются все глуше, и глуше, и не разобрать, сколько их – двое или четверо.
Алонин это известие воспринял внешне спокойно. Вытащил из кармана наган, крутанул барабан с патронами.
– Архипа мне в Невере навязали, взамен заболевшего плотника… Вот сволота-то! Деньщину плачу выше горняцкой. Что делать будем?
– Засаду устроим. Ты, Алексей Мироныч в баньке с оружием притаись. А я в доме их с топориком встречу.
Алонина поразила ночная процессия: двое шли с факелами, а двое несли носилки с горящими поленьями. Когда забухали тяжелые удары в запертую дверь, вышел из бани, держа наготове винчестер… « Сволочи, этак дом подожгут!»
Дверь распахнулась от ударов и сразу горящие головни полетели внутрь дома, следом двое метнулись в проем. Дикий рев, стоны. Алонин выстрелил по ногам. Крик. Факельщик бросился бежать. Вторым выстрелом Алонин промазал. Присел, чтобы ударить точнее с колена, но деревья мешали. Пули только срывали щепу со стволов.
Ипатий сноровисто в верхонках выкидал из дома горящие поленья, залил водой разлетевшиеся уголья. Затем вытащил рабочих. Архип лежал на земле с проломленным черепом. Старателю Сёмке удар топором пришелся в грудину с такой силой, что вывалились кишки.
– Хороший старатель-то был! Варнак всех подбил. Кол ему в горло…
Алонин с трудом, перебарывая рвотные позывы, выговорил:
– Один ушел через реку, еще один где-то прячется.
– Далеко не уйдут. Лошадь оседлаю, сыщу. А нет, эвенки помогут.
Старателю раненому в бедро, наложили жгут, забинтовали. В бараке под нарами нашли молодого копача Мишку.
– Архип грозился убить!
– Ладно, не скули. Доложи заранее, так наградил бы Мироныч. А раз так, то иди, будешь в дому прибираться. Все стены в крови. Потом подальше от дома прикопаешь злодеев.
Ипатий на оседланной лошади рано утром прискакал в Зимноях. Старый Эйнах в расшитой бисером меховой кацавейке, вышел навстречу. От него шел запах застарелой квашни. Князь видел Ипатия пару раз, а все одно щурил глаза и улыбался, знал, что будет спирт, будут новости про русского царя, которого зачем-то выгнали из дома злые люди.
– Плохой люди в тайге много-много. Тунгуса Ыналга убивал на реке, олень брал, пожар делал. Плохо. Надо новый царь.
Ипатий только руки развел в стороны. В мае, когда собирали караван в тайгу, вести приходили из столицы странные, противоречивые. Кто-то злорадствовал, кто-то негодовал. Разбойничать по дорогам начали безбоязненно, цены выросли на продукты. Но Мироныч успокаивал, пояснял, что скоро всё уладится. Править будет не царь, а Дума и выбранный народ, но явно, что-то не договаривал. Кривился, как от кислятины. А Дрейзер, когда провожал экспедицию от Невера, ни разу не улыбнулся, стоял хмурый, обеспокоенный…
Знакомый эвенк Илья, с которым спирт пили в прошлый раз, быстро разделал вместе с напарником оленя. Мясо покидали в котел двухведерный. Ипатий первым делом подарил князю пачку патронов, выложил мешочек с солью. Сами-то они мясо почти не солили, но для гостя, приправили жменей соли.
– Злодей убежал с зимовья. Меня хотел убить, инженера. Поможешь найти?
– Вон Иля собачек возьмет и пойдете.
Ипатию на дощечке принесли куски языка, сердца. От запаха оленины у него кадык заходил ходуном. Спирту во фляжке до половины, два раза по глотку на четверых мужиков вот и кончился. Эйнах выдернул корковую пробку, недоверчиво горлышком по ладони постучал, остатки спирта слизнул с ладони.
– Ты, Патя больше спирт привози. Мы тебе оленя дадим, бабу дадим.
– Извиняй, князь. Вот когда из Ларино поеду, побалую спиртом. Пока больше нет. Надо злодея искать…
Лайка нашла беглеца на берегу реки. Голос подала странный с подвывом. Старатель лежал на галечной косе с исклеванным лицом. Птицы постарались. Он похоже на голышах поскользнулся, упал навзничь, затылком о камень ударился. Вода подхватила, понесла по по стремнине… Тут же на песчаной отмели его прикопали, каменьями завалили. Тронулись в обратный путь. По дороге Ипатий тетерева с тетеркой сшиб. С тем и прибыл на стан к исходу третьих суток. Алонин его издали приметил, вышел навстречу: «Нет и нет. Давно беспокоюсь…»
– Слава Богу, не пришлось грех на душу брать. Сам разбился и утоп. Раненый-то жив?
– Жив. Костыль ему Мишка соорудил. Уже прыгает паскудник по стану. Боится, что прикончим его…
– Пущай боится. Это хорошо. Запас продуктов оставим. Пусть живет, да рыбалит, да ждет нашего возвращенья…
Зимнояха, лето 1938
Алонин в полевом дневнике сделал запись: "2 июня 1938 года, брал пробы в ручье у прижима. Весовое золото 7 грамм…"
Река начала входить в свои берега, но вода катилась мутно-молочная. Ипатий хотел начать промывку, но Алонин его осадил. Дел много, надо обустроить дом, починить крышу у бани и лежанку внутри, заготовить дрова, чтоб потом не отвлекаться на всякую мелкую колготу.
Вечером Ипатий буровит про ушицу из хариусов. Петр отмалчивается. Мысль о Дороти не дает покоя. Она отпечаталась в его памяти двадцатилетней и необычайно красивой… На плечи брошена белая шаль, темные вьющиеся волосы, а лицо испуганное, слезы бисером. И тут же го пробивает испариной. Ему стыдно. Как глупо успокаивал, как твердил и твердил: потерпи, всего-то пару месяцев. «Золото перевезем с прииска в надежное место, я тут же вернусь за тобой».
А милая добрая Дороти, как иная собака, сказать не могла, но чувствовала беду, и ластилась, и умоляла, не ездить на Каралон снова, где началась неразбериха, грабеж.
– У нас есть дом, акции, вклады… нам хватит без этого золота.
– Я слово дал отцу. Как можно?
– А меня бросить одну с ребенком можно?
«Глупая курица, ну что тут в Иркутске может случиться? Большевиков выгнали, власть в руках законного правительства…» Но не сказал этого. Взял из рук служанки Гунь Чой малыша, которого недавно окрестили Петром, осторожно прикоснулся губами, вдохнул сладкий молочный дух и тут же поторопился отдать малыша обратно, чтобы не дать слабину в жарко натопленной комнате, обставленной в соответствии с рангом первого золотопромышленника Забайкалья, коим являлся отец Дороти – Яков Давидович Дрейзер.
– Может, к моим переедешь?
– Нет, Алеша, здесь мне спокойнее. Гунька, девка проворная, охрана проверенная… Да и за лечением бабушки прослежу.
Возле конной кошевки обернулся. Дороти стояла на крыльце дома и как крыльями махала концами белой шали. В дороге он продолжал убеждать себя, что через два месяца они переедут сначала в Китай, а потом и в Америку. В город Кресент-Сити на севере Калифорнийского штата, где прижился дальний родственник – купец Маковеев.
Временами мороз припекал так, что он сбрасывал меховую полость и рысил с пол версты вслед за кошевкой. Денег на станциях не жалел. В зимовьях вместе с кучером торопливо пил чай, неразборчиво ел, чаще всего строганину, томленые щи и снова заснеженный тракт с короткими остановками на станциях для смены лошадей. Сон урывками. Путь до Бодайбо, где ждал Дрейзер с санной командой во главе с Ипатием, занял восемь дней при полном напряжении сил.
Здесь в резиденции Дрейзера короткий отдых. Вечером при свечах долго обсуждали обратный путь с золотом. Оно накопилось на приисках за два года безвластья и анархии. Алонину хотелось забрать Дороти, он предлагал ехать обратно на Иркутск.
На телеграф пришло сообщение, что вооруженные отряды чехословаков заблокировали движение по Трансибу. А вдоль железной дороги под Иркутском идут боевые действия. Дрейзер решил, что придется ехать от Каралона на юг, затем по притокам Вилюя, а дальше по заброшенной старой дороге на Баргузин.
–Там и дом наш старинный и людишки верные…
Все знали, путь крайне тяжелый, особенно, если метель застанет на склонах Станового нагорья. Здесь нашли свою смерть десятки старателей-хищников во времена «золотой лихорадки» на Среднем Витиме. Раньше на долгом таежном пути располагались зимовья, можно было обогреться, выпить чаю, но постепенно из-за горных перевалов, множества коварных препятствий на реках, эта дорога, будучи вдвое короче, сошла на нет. Алонин с содроганьем вспоминал, как с Ипатием добирались три года назад от Верхоянска с большим грузом по зимнику. Половина якутских лошадок не дошла до Бамбуйки. Ипатий вел себя героически. В поселке пришлось оставить часть заболевших людей и оборудование. Дальше на оленьих упряжках пробирались по тайге к верховью Тулдуни. Полмесяца тогда занял путь до Каралона.
Яков Давыдович последние годы жил в основном в Иркутске. Приисками руководили штейгеры и управляющие. Последний раз он приезжал из Бодайбо на пароходе вверх по течению Витима до устья реки Нерпо. А дальше сто верст вьючной тропы до муйских приисков казались ему пустячным делом. Поэтому он не понял негодования Алонина. Пригласил опытного проводника, крещеного тунгуса Колю.
Тунгус Колька сокрушенно замотал головой.
– Совсем плохой дорога, мороз сильный, ждать надо…
Когда проводник вышел, Дрейзер подошел к голландке обложенной малахитовыми изразцами, прижался спиной. Постоял, прикрыв ладонью глаза.
– Нет, ждать мы больше не можем! Ситуация патовая… Ипатий пусть едет с Колькой налегке. В районе Бамбуйки они купят у эвенков и три десятка оленей с нартами. Затем незаметно встанут в устье Пармы в стороне от дорог. Мы привезем туда груз из Каралона.
– Вы думаете, будут преследовать?
– Да, я уверен.
–– Устроим засаду?
– Нет, это опасно. Чтобы сбить с толку, отправим небольшой конный обоз на Бодайбо. Здесь пустим слух, что люди будут готовить караван на Иркутск. Прикупим лошадок…
Вид Каралона неприятно удивил Драйзера и Алонина. Приисковая контора стояла на краю поселка, как осажденная крепость. Ограждение было частично сломано и сожжено. Урядник, заранее предупрежденный через посыльного, доложил, что резиденцию – она в центре поселка, рядом с обновленной церковью, отстоять не удалось.
– Спалили. Золото ищут.
– А школу, которую я для них же построил, зачем развалили?
– Да черт их раздирает. Рабочий комитет вздули. А главным у них нарядчик Хоренсков. Пришел с ультиматумом о сдаче оружия. Ну, я их послал…
– А они что же?
– Так на штурм кинулись. Залп только дали поверх голов – они врассыпную. Потом ночью пытались штурмовать… Одного мы в суматохе подранили. Пришлось ограждение разобрать, дабы сектора обстрела иметь.
Урядник накручивал седой ус и смотрелся молодцом. Дрейзер достал из кармашка позолоченные часы. Хлопнул крышкой, прозвучал бравурный марш.
– Жалованье всем выплатит управляющий сегодня же. А это возьми от меня за службу… Через день выступаем на Бодайбо.
Посмотрел на всех многозначительно.
Караван из десятка оленьих упряжек, дюжины вьючных лошадей и большой вереницы подменных оленей растянулся на версту. Три дня шли ходко по льду притока Тулдуни до самой Бамбуйки. Здесь сохранилось зимовье. Ночь провели под крышей, спали на нарах по очереди, непрестанно меняясь и проверяя посты. Урядник щелкал крышкой, с удовольствием слушал каждый раз музыку, вскидывал кулак и стращал казаков:
– Смотри у меня!
Когда пересекали водораздел на реке Ципа, обрушилась метель. В шалашах у костров без движения промерзли основательно. Едва ветер стих пошли по целику, меняя раз за разом передние упряжки, торившие дорогу. Зимовье Уя – стоявшее на реке Ципа, оказалось сожженным. Сдохла вьючная лошадь, несколько оленей, не выдержав дневного перехода. Двум полуживым самкам тунгус Колька успел пустить кровь, зарезал и тут же на морозе освежевал. Встали табором. Вареного мяса заготовили впрок. В остальном же все крайне плохо. Глубокий снег в Баунтовской котловине не позволял оленям копытить, добираться до ягеля. Запасов овса и сена оставалось на три-четыре дневных перехода.
После недолгого совещания решили, что надо быстрее выбираться из низины на плоскогорье, иначе караван не дойдет. Старая тропа не давала никаких преимуществ. Двое суток шли вдоль Южно-Муйского хребта на высоте больше тысячи метров, где ветром сдувало снежный покров, что позволяло оленям успешно кормиться. Зато допекал ветер, от него страдали все, кроме оленей. Тунгус Колька мазал лицо нерпичьим жиром. Остальные отказывались поначалу, но когда лица обморозились, покрылись коростой, кривясь и морщась от смрадного запаха, принялись мазать носы и щеки. Зимовье Кадали найти не смогли, возникло подозрение, что сбились с пути. Впереди громоздились отроги Муйского хребта.
Напоролись на огромную курумную реку с крупными обломками гранита, которую обойти невозможно. Полдня перебирались через нее, казалось, этому морю камней не будет ни конца, ни краю. Одна из лошадей сломала ноги, пришлось добить, чтоб не мучилась. Вышли к караванному перевалу Уакитский. За ним Поворотное зимовье и спуск мимо отрогов Баргузинского хребта в долину.
По всем приметам до зимовья оставалось несколько километров. Это их приободряло. Впереди всех ехал молодой веселый казак, получивший привычное напутствие урядника: «Смотри Мишка в оба, а то!..»
Казак углядел впереди на тропе валежины, учуял махорочный дымок. Сноровисто выдернул из чехла карабин, но спешиться не успел. Первым выстрелом казаку попали в грудь. И все же справился он, поворотил коня, погнал рысью, сопровождаемый хлесткими ружейными выстрелами.
Падая с коня, казак Мишка прохрипел, выплевывая сгустки крови:
– Хунхузы, огибайте левее.
Соорудили завал на тропе из валежника. Залегли. Но хунхузы или местные бандиты, оказались обученные. Они не пошли по тропе. Стали обходить справа по возвышению. Урядник прицельно выстрелил из карабина раз и другой. Возможно, попал. Движение прекратилось. В ответ зачастили выстрелы.
– Два ружья и карабин. Может и еще кто на подступах. Отходите к каравану. Васька, сукин сын, стань в ста метрах за деревом. Как побегу, стреляй по врагам прицельно.
Караван шел без остановок, теряя оленей и вьючных лошадей. Казаки по-быстрому сооружали на тропе завалы, чтобы придержать преследователей. Ночь провели без костров, только под утро в стороне от табора согрели чай. Здесь же, на кострище выгребли оттаявший грунт, похоронили казака Мишку. Привалили дерн крупными камнями. Все так иззябли, что пришлось использовать остатки спирта. Заодно помянули смелого казака.
Ипатий остался прикрывать отход. Но хунхузы преследовать караван не решились.
В широкой Баргузинской долине навстречу вышел обоз из десятка саней, запряженных верблюдами. Пояснили, что добираются от Кяхты. Последние новости обрадовали. Атаман Семенов выбил красных из Верхнеудинска. В Иркутске Колчак. Вдоль Трансиба то казаки, то партизаны, то иностранцы.
Приказчик купца Мошнякова оглядел обмороженные лица, понурых лошадок с ввалившимися боками и, похоже, понял, откуда идет караван.
– Мы пустые возвращаемся, и то шарят, да шарят по мешкам. Поостерегитесь.
Подошел к Ипатию, предложил папироску.
– Я тебя черта здоровенного где-то видел. Похоже, что в Бодайбо на Николаевском прииске?
Ипатий расхохотался басовито, как умел под настроение.
– Да, было дело. А ты, значит, тоже золотишком пробавлялся.
– А то, походил с разведкой по тайге от Ангары до Витима. Но ныне народ с приисков побёг. Красные приходят, золото экспроприируют, потом заставляют петь Интернационал. Белые приходят, реквизируют и просят петь «Боже, царя храни». Хунхузы петь не заставляют, зато забирают всё до последнего.
Посмеялись и разошлись. Дрейзер стоял рядом, слушал говорливого приказчика, в разговор не вмешивался, но в голове непрестанно крутилась мысль, как же вывезти золото и родных сберечь. А ничего дельного не возникало.
– Эх, нам бы аэроплан. Да где ж его взять в нашей Забайкальской глуши.
В деревне возле Баргузина у староверов-семейских сена купили на каждые нарты по восемь пудов. Груз прикрыли.
– Ты, Ипатий вези с Колькой сено на оленях к нашим старым складам. А мы с казаками пойдем к купцу Сыромятину, чтоб жадную нечисть отвлечь. А в потемках мы неприметно к дому прибьемся.
Алонин предлагал разные способы доставки золота с помощью тайников, как это делают перевозчики опиума. Самый фантастический он придумал в гробах… Но Дрейзер и тут оказался сметливее всех. Первые двести килограммов золота вложили по малу в бочки с рыбой крутого посола, накидав сверху омуля застарелого. И оказался прав.
На станции военные бочки вскрыли, начали тыкать штыками и металлическими прутами. Хотели часть рыбы реквизировать для нужд Армии. Распоряжался осмотром молодой старательный прапорщик.
– Она же воняет у вас, черт побери!
Его изумление было неподдельным.
– Мне приказано, я и везу. Не бросать же… Китайцы любят с душком. Нехристи, одно слово. В растудыть их…
Алонин неоропливо пояснял, прикинувшись сибирским валенком. Говорок подпустил охальный, как у приказчиков местных.
Ни одна бочка на перегрузках не пропала.
В Харбине застарелого омуля оптом забрали китайцы. А золото Дрейзер начал продавать осторожно малыми партиями Русско-Азиатскому банку. Алонин хотел сразу же вернуться в Иркутск, но путешествие в холодных вагонах, да ожидание на продувных станциях сказалось. Поднялась температура. В госпитале Иверской общины Красного креста выявили воспаление легких.
Ипатий получил от Дрейзера расчет золотыми червонцами, как ему и мечталось. Два года назад он получил хорошие деньги за экспедицию на Гилюй и обустроил в селе Долгом хозяйство по откорму скота, где управлялась жена с младшим братом. А теперь он высмотрел здесь в Харбине завод по производству разных колбас и мечтал подобный небольшой цех устроить у себя в Долгом.
