Рассказы моего деда Николая Пестова. С необходимыми уточнениями

© Александр Дорофеев, 2024

ISBN 978-5-0064-1340-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рассказы моего деда Николая Пестова
с необходимыми уточнениями

На свет я появился двадцать третьего февраля 1904 года в селе Макарьевцы.

На самом деле Коля родился 21-го февраля по старому стилю в починке Макарьевцы – Котельнического уезда, Красавской волости, Бересневского общества, третьего благочиннического округа, где было тогда 27 дворов – сто один мужчина и сто девять женщин, все государственные крестьяне. А починком в те времена назывался небольшой новый поселок, или выселки, на расчищенном под пашню месте в лесу. Неподалеку протекала речка Быстра, а до города Вятка не менее ста верст пути. Крестьяне в основном занимались извозом или поденными работами. В среднем на хозяйство приходилось по 18 десятин земли и по четыре головы крупного скота. Жили в починке всего четыре рода – одиннадцать семей Горевых, две Мальцевых, три Немчаниновых и пять Пестовых. Ну, по всей вятской губернии в ту пору насчитывалось более пятисот семейств под фамилией Пестовы. Да одна из ближайших деревень в тридцать шесть дворов, известная еще с 1802 года, так и называлась – Пестовы. У Коли были два брата, Петр да Павел, и сестра Ксения. Отец Наум Феофилактович, человек набожный, однажды взял маленького Колю в паломничество. Они посетили Саров, где только что прославили в лике преподобных благоговейного старца Серафима.

К 1917 году мы перебрались в Уфу, где отец устроился плотником в железнодорожные мастерские.

Неизвестно, почему семья Коли решила уехать в Уфу. Возможно, в поисках работы. Однако надо сказать кое-что об Уфимских железнодорожных мастерских, очень важном для города предприятии. Железную дорогу Самара – Екатеринбург, проходящую через Уфу, начали строить по указу императора Александра Третьего в 1885 году, а через три года первый поезд прошел по мосту над рекой Белой. Тогда же возникли и главные железнодорожные мастерские, которые обслуживали около восьмидесяти паровозов и сотни вагонов. Летом 1905 года, когда по всему городу проходили митинги с революционными песнями и криками «Долой царя! Долой самодержавие!», часть рабочих мастерских создала монархический союз – Патриотическое общество на станции Уфа. В этот союз вошло больше половины всех железнодорожников, и он стал главной контрреволюционной силой в городе. С лозунгом «За веру, царя и отечество!» поддерживали державный порядок, стараясь не допускать стачек и забастовок. Имели весьма благие цели – «труд оплачивать по-Божески, чтобы ни себе, ни хозяевам убытку не было», проповедовать мир и порядок, распространять образование среди рабочих и их детей, бороться с пьянством… И все же деятельность общества постепенно угасла. Революционеры преследовали монархистов, организовывая покушения на их лидеров. «Пожалейте наших жен и детей и дайте возможность спокойно работать. Вся наша вина заключается в том, что мы защищаем Веру Православную, Царя Самодержавного и дорогую Родину. Мы рады были бы, если бы в нашем железнодорожном поселке была бы объявлена военная диктатура», – писали они царю. Жаловались и губернатору на участившиеся покушения, но тот отвечал коротко: «Что же я могу сделать? Молитесь Богу, и бить не станут». Впрочем, сами монархисты забили до смерти нескольких забастовщиков. Но от властей и впрямь содействия им не было. Более того, начальство мастерских поддерживало революционеров, увольняя верноподданнически настроенных рабочих. В феврале 1917 года Патриотическое общество запретили, а летом сл всех руководителей арестовали, поместив в трюм баржи на реке Белой. Не берусь судить, к чему в то смутное время склонялся плотник Наум Феофелактович Пестов…

В семье нашей как-то не заметили октябрьскую революцию, большого значения не придали. Вот когда свергли царя Николая Второго, шуму действительно было много. А тут какие-то большевики власть взяли, ничего особенного. Мало ли партий – кадеты, меньшевики, эсеры.… На всех углах расклеены списки кандидатов с призывами голосовать за них. И газетные страницы пестрят воззваниями, обещаниями, от которых голова кругом. Мне тогда исполнилось тринадцать, и вечерами после школы я носился по улицам, продавая свежий выпуск газеты «Вперед!». Все же небольшой заработок. А разобраться, что там пишут, даже не пытался. Нынче то время представляется мне каким-то стремительным вихрем – все рушилось, менялось день ото дня в нашем «благословенном краю», как называл его когда-то писатель Аксаков. То городские погромы, то восстание белочехов, то зверства колчаковцев…

В 1917 году Уфу заполнили эвакуированные, беженцы, военнопленные и амнистированные после февральской революции уголовники. К тому же разместился сорокатысячный гарнизон – пехотные полки, напоминавшие скорее беззаконный сброд, чем организованную армию. Мест в казармах не хватало – солдат разместили в гостиницах и в верхних этажах магазинов, откуда прямо на мостовые летел мусор. На трех мирных жителей в городе приходился один человек с оружием. Всякие безобразия случались внезапно, по любой малости. Однажды бунт возник из-за галош. С раннего утра в одной из лавок продавали галоши, по паре в руки. Но вскоре объявили, что все закончилось. Толпа потребовала устроить обыск, и группа рабочего контроля обнаружила под прилавком спрятанные коробки. Вмиг распродали, однако очередь и не думала расходиться. Полетели в окна камни. Разграбив до основания одну лавку, толпа направилась к соседним. Прибыли пять милиционеров, но не смогли ничего поделать. Разогнали погромщиков только к вечеру усилиями дружины рабочих-железнодорожников. В городе объявили военное положение, а на улицах расклеили воззвание Совета рабочих и солдатских депутатов: «Разразившиеся вчера позорные события служат явной угрозой интересам Родины и революции. Преступная рука темных сил чувствуется в той бессмысленной жажде разрушения, которая охватила разных людей. Необходимы самые решительные меры, чтобы в губительном бунте улицы народ не потерял своего гражданского сознания и совести». На другой день милиция провела обыски, во время которых «отобрано много вещей». Всех потерпевших от погрома пригласили с удостоверениями личности в бывший губернаторский дом для опознания товаров. Ни дня не обходилось в городе без происшествий. 14 сентября на Богородской улице агенты уголовного розыска устроили засаду для поимки известных громил. Когда их пытались задержать, громила Чуприков набросился на агента Бакаева и стал душить. Последний успел дважды выстрелить из револьвера и сразил Чуприкова наповал. Остальных задержано шестеро.

Ни комиссары Временного правительства, ни Губернский комитет общественных организаций ничего не могли поделать, и реальная власть оказалась у Совета рабочих и солдатских депутатов. Большевики пытались восстановить порядок. Впрочем, начали со смены вывесок, меняли старые названия на новые. К примеру, Соборная улица получила имя Льва Троцкого, а Ивановская площадь стала площадью Революции. Чуть ли не каждый день в городе проходили митинги, демонстрации, сопровождаемые духовыми оркестрами. Впереди колонн выступали дети с серьезными, бодрыми лицами под алыми знаменами с призывом: «Смелей, вперед, маленькие воины!» Шли пешие и конные боевые отряды, колесили части красных велосипедистов – самокатчиков. Выделялись китайские интернационалисты и сотни австрийских и германских военнопленных в серых шинелях. В разных районах города закладывались памятники героям революции. Ко всему прочему началась конфискация продуктов у мирных горожан. Да еще регистрация домашнего имущества, включая музыкальные инструменты. Подушки и одеяла забирали без разговоров. А верхнюю одежду жители должны сдавать в городскую коммуну, откуда представителям пролетариата выдавали две смены белья и одно пальто на год. Вскоре закрыли частные газеты, их учредители и журналисты стали заложниками.

На улицах шептались, что в Москве уже восстание – арестовали Ленина с Троцким, к Уфе подходит армия Колчака. После известий о наступлении белых началась паника. Поезда не могли вывезти все красное начальство. Привлекли извозчиков, частные экипажи и даже ассенизаторов. С раннего утра красноармейские отряды, пешие и конные, проходили через город, спасаясь от белых. Последние ночи они провели в пьянстве, грабежах и разбоях – к примеру, группа красноармейцев вломилась в гостиницу «Россия» и требовала выдать им горничных для утех…

Белая гвардия вступила в Уфу под звуки все тех же духовых оркестров. Колчаковцев встречали сначала с опаской, но вскоре как спасителей, радуясь избавлению от красного террора. Приняв цветы от горожан, освободители принялись за работу. Следственная Комиссия выяснила, что красные за время пребывания в Уфе расстреляли более двух с половиной тысяч человек. Сразу началась зачистка города от не успевших бежать сторонников Советов. Повсюду шли бесконечные обыски с разграблением имущества, так что многие семьи пущены по миру. В бараках запасного пехотного полка создали концентрационный лагерь за колючей проволокой на две тысячи человек. А еще тысячу горожан упрятали в тюрьму. За малейшее неповиновение заключенных раздевали догола и бросали в ледник. После отступления белогвардейцев обнаружили двести трупов, смерзшихся в единый ледяной комок. Введен комендантский час – с 11 вечера до 5 утра – за нарушение арест или расстрел. Уфа становится центром Белой России. Создается Уфимская директория, объявившая для начала войну Москве, Петрограду и Берлину. Впрочем, протянула она совсем не долго.

За два года Уфа несколько раз переходила от красных к белым и обратно. И те, и другие не церемонились, устанавливая свои порядки. С одним, пожалуй, отличием. Красные проводили репрессии в центре, среди зажиточных горожан, а белые – на рабочих окраинах. Колчаковцы, к примеру, арестовали практически всех железнодорожников, так что некому было формировать паровозные бригады. Перед бегством из города расстреляли шестьсот человек. В порядке вещей для них массовые казни и сожжение целых деревень.

А в промежутках между красными и белыми – власть уголовников. Город наполнен убийцами, бандитами, грабителями. Многих из них расстреляли чекисты. Других изрубили саблями белогвардейцы.

Уфимская милиция тоже старалась на славу – задерживала детей, катающихся на коньках по тротуарам. Хотя после заполнения протокола конькобежцев все же отпускали по домам.

Несмотря на эпидемию тифа, с разрешения санитарной станции, проходили лекции – «Гражданская война», «Есть ли жизнь на Марсе», «Знание – сила! Учитесь строить новую жизнь»…

Господи, сейчас представить невозможно мальчика 14—15 лет посреди всего этого катастрофического безумия.

В 1919 году от сыпного тифа умер отец, и я остался кормильцем в семье из шести человек, так что пришлось поступить учеником токаря все в те же железнодорожные мастерские. Вот там, среди рабочих, и начал потихоньку разбираться, какие именно партии борются за власть в стране, каковы их цели. И через полгода под влиянием старого большевика Шнейдерова вступил в комсомольскую организацию – тогда она насчитывала ровно столько же членов, сколько было в моей семье.