Было около полуночи; луна, бывшая в ущербе и будто окровавленная последними следами бури, поднималась над городком д’Армантьер, обрисовывая бледным светом своим его мрачные домики и колокольню, возвышавшуюся над ними. Против него Ли катила свои воды, походившие цветом на расплавленный свинец; а на другом берегу ее виднелась черная масса деревьев, рисовавшая на бурном небе, покрытом облаками медного цвета, составлявшими род сумерек посреди ночи. Налево возвышалась старая покинутая мельница с неподвижными крыльями, в развалинах которой периодически и монотонно раздавались пронзительные крики совы. Кое-где направо и налево от дороги, по которой тянулся печальный кортеж, виднелись низкие приземистые деревья, казавшиеся безобразными великанами, присевшими на корточки, чтобы пугать людей в этот зловещий час.

По временам широкая молния освещала горизонт, извиваясь змейкой над черною массой деревьев и рассекая пополам небо и виду как страшный палаш. Не было ни малейшего ветерка в удушливой атмосфере. Мертвое молчание тяготело над природою. Земля была мокрая и скользкая от дождя, который только что перестал, и освеженная зелень издавала сильный и приятный запах.

Двое слуг вели миледи, держа ее за руки; за ними шел палач, а лорд Винтер, Атос, Портос и Арамис шли за палачом.

Планше и Базен заключали шествие.

Слуги вели миледи к реке. Она молчала, но глаза ее говорили невыразимо красноречиво, умоляя поочередно всех, на кого она обращала их.

Так как она была на несколько шагов впереди, то сказала слугам:

– Я дам по тысяче пистолей каждому из вас, если вы поможете мне убежать; но если отдадите меня в руки своих господ, то у меня есть поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою смерть.

Гримо колебался. Мускетон дрожал всем телом.

Атос, услышав голос миледи, тотчас подошел к ней; лорд Винтер также.

– Смените этих слуг, – сказал он; – она говорила с ними и потому они уже ненадежны.

Позвали Планше и Базена, которые и заняли место Гримо и Мускетона.

Дойдя до берега реки, палач подошел к миледи и связал ей руки и ноги.

Тогда она закричала:

– Вы низкие, презренные убийцы; вас собралось десятеро, чтобы убить одну женщину, берегитесь. Если не придут мне на помощь, то отомстят за меня…

– Вы не женщина, – сказал хладнокровно Атос, – вы не принадлежите к человеческому роду; вы демон, убежавший из ада, и мы заставим вас возвратиться туда.

– Вы представляетесь добродетельными, – сказала миледи; – но не забудьте, кто тронет хоть один волос с моей головы, будет также убийца.

– Палач может убивать и не быть убийцей, сударыня, – сказал человек в красном плаще, ударяя по широкой шпаге своей; – это последний судья: Nachrichfer, как говорят наши соседи немцы.

А так как он связывал ее, говоря эти слова, то она два или три раза закричала диким голосом, который произвел мрачное и странное впечатление, нарушив тишину ночи и теряясь в глубине леса.

– Если я виновата, если я совершила преступления, в которых вы меня обвиняете, – Сказала с воем миледи, – то отведите меня в суд; вы не судьи, чтобы обвинять меня.

– Я предлагал вам Тибурн, сказал лорд Винтер, – отчего же вы не хотели?

– Потому что я не хочу умирать! – вскричала миледи, стараясь вырваться, – я слишком молода для того, чтобы умереть!

– Женщина, которую вы отравили в Бетюне, была еще моложе вас, сударыня, а между тем она умерла, – сказал д’Артаньян.

– Я пойду в монастырь, постригусь в монахини, – сказала миледи.

– Вы были в монастыре, – сказал палач; – но оставили его, чтобы погубить моего брата. Миледи с ужасом закричала и упала на колени.

Палач поднял ее за руки и хотел отнести к лодке.

– О, Боже мой! – вскричала она, – неужели вы хотите утопить меня?

В этих словах было так много раздирающего душу, что д’Артаньян, бывший до сих пор самым ожесточенным преследователем миледи, сел на пень, опустил голову и заткнул уши обеими руками, но, несмотря на то, он слышал, как она грозила им и кричала.

Д’Артаньян был всех моложе, и потому у него не достало твердости.

– О, я не могу видеть этого ужасного зрелища! – сказал он; – я не могу согласиться, чтобы эта женщина умерла такою ужасною смертью!

Миледи слышала эти слова, и для нее блекнул луч надежды.

– Д’Артаньян, д’Артаньян! – кричала она, – вспомни, что я любила тебя!

– Д’Артаньян встал и хотел подойти к ней. Атос обнажил шпагу и загородил ему дорогу.

– Если вы сделаете еще шаг, д’Артаньян, – сказал он, – то мы будем драться.

Д’Артаньян упал на колени и молился.

– Ну, палач, – сказал Атос, – делай свое дело.

– Очень охотно, милостивый государь, потому что исполняя мою обязанность над этой женщиной, я также твердо убежден, что поступаю справедливо, как в том, что я верный католик.

– Хорошо.

Атос подошел к миледи.

– Я прощаю вам все зло, которое вы мне сделали.

– Вас обвиняют в том, что вы имели переписку с врагами государства; что вы подслушали государственные тайны и старались расстроить планы вашего генерала.

– А кто обвиняет меня в этом? – сказал д’Артаньян, – не сомневавшийся, что это была миледи; – женщина, заклейменная правосудием; женщина, вышедшая замуж во Франции и потом – за другого в Англии; женщина, отравившая своего второго мужа и хотевшая отравить меня самого?

– Что вы говорите? – вскричал удивленный кардинал, – о какой женщине вы говорите?

– О миледи Винтер, – отвечал д’Артаньян; – да, о миледи Винтер, которой преступления, без сомнения, неизвестны были вашей эминенции, потому что вы удостаивали ее своею доверенностью.

– Если миледи Винтер виновата в тех преступлениях, о которых вы говорите, она будет наказана.

– Она уже наказана, ваша эминенция.

– Кто же наказал ее?

– Мы.

– Она в тюрьме.

– Она умерла.

– Умерла? – повторил кардинал, не веря ушам своим; – вы сказали, что она умерла?

– Три раза она пыталась убить меня, и я прощал ей; но она убила женщину, которую я любил. После этого мы с друзьями схватили ее, судили и приговорили к смерти.

Д’Артаньян рассказал об отравлении г-жи Бонасьё в монастыре Кармелиток, о суде в уединенном домике и о казни на берегу Ли.

Кардинал задрожал всем телом, несмотря на то, что он нелегко поддавался впечатлениям.

Но вдруг, как будто под влиянием внезапной мысли, лицо его прояснилось.

– Следовательно, – сказал он голосом, кротость которого противоречила суровости слов его, – вы сделались судьями, не подумав, что те, которые наказывают, не имея права наказывать, суть убийцы.

– Клянусь вам, что я вовсе защищать своей головы. Я готов перенести наказание, какое вашей эминенции угодно будет назначить. Я вовсе не так дорожу жизнью, чтобы бояться смерти.

– Да, я знаю, вы человек с душой, – сказал кардинал, почти ласково; – и потому могу сказать вам заранее, что вас будут судить и приговорят к смерти.

– Другой на моем месте сказал бы вашей эминенции, что мое прощение у меня в кармане; но я скажу только: приказывайте! Я готов.

– Ваше прощение? – спросил с удивлением Ришелье.

– Да, – отвечал д’Артаньян.

– А кем оно подписано? Королем?

– Нет, вами.

– Мной? вы с ума сошли.

– Вероятно, вы узнаете свою подпись. Д’Артаньян подал кардиналу драгоценную бумагу, отнятую Атосом у миледи и данную ему для его безопасности.

Кардинал взял бумагу и прочел медленно, делая ударение на каждом слове:

«Все, что сделает предъявитель этой бумаги, сделано по моему приказанию.

В лагере пред ла-Рошелью, 5 августа 1628

Ришелье».

Прочтя эти слова, кардинал впал в глубокую задумчивость; но он не возвратил бумаги д’Артаньяну.

– Он изобретает для меня казнь, – подумал д’Артаньян; – что же, он увидит, как умирает дворянин.

Молодой мушкетер готов был в эту минуту умереть геройски.

Ришилье продолжал думать, и сжал в руках бумагу. Наконец он поднял голову и устремил орлиный взгляд свой на умное, открытое лицо гасконца; он прочел на этом, изнуренном от слез лице все страдания, перенесенные им в продолжение последнего месяца, и подумал уже в третий или в четвертый раз, какая будущность предстояла этому молодому человеку двадцати одного года, при его деятельности, храбрости и уме.

С другой стороны преступления, влияние, адский гений миледи не раз уже пугали его.

Он чувствовал какую-то тайную радость, что избавился навсегда от этой опасной сообщницы.

Он медленно разорвал бумагу, поданную ему д’Артаньяном.

– Я погиб, – подумал д’Артаньян.

Кардинал подошел к столу, не садясь, написал несколько строк на пергаменте, которого две трети были уже исписаны и приложил свою печать.

– Это мой приговор, – подумал д’Артаньян; – он хочет избавить меня от скуки заключения в Бастилии и от медленного суда. Это очень любезно с его стороны.

– Возьмите, – сказал кардинал: – я взял у вас открытый лист и за то даю вам другой. На этом патенте не написано имя, вы сами его напишете.

Д’Артаньян нерешительно взял бумагу взглянул на нее.

Это был патент на чин поручика в мушкетерском полку.

Д’Артаньян упал к ногам кардинала.

– Ваша эминенция, – сказал он, – жизнь моя принадлежит вам; располагайте мной с этих пор; но я не заслуживаю милости, которую вы мне оказываете; у меня есть три друга достойнее меня.

– Вы славный малый, д’Артаньян, – прервал кардинал, дружески ударив его по плечу, радуясь, что победил этот упорный характер. – Делайте с этим патентом, что хотите. Но хотя в нем имени не вписано, помните, что я даю его вам.

– Я никогда не забуду этого, – отвечал д’Артаньян.

Кардинал обернулся и закричал:

– Рошфор!

Граф, стоявший за дверьми, тотчас вошел.

– Рошфор, – сказал кардинал, – это г. д’Артаньян: я принимаю его в число друзей моих, обнимитесь же и не дурачьтесь, если хотите сберечь свои головы.

Рошфор и д’Артаньян, хотя очень неохотно, но обнялись, потому что кардинал наблюдал за ними.

Они вместе вышли из комнаты.

– Мы еще увидимся; не правда ли?

– Когда вам угодно будет, – отвечал д’Артаньян.

– Случай скоро будет, – отвечал Рошфор.

– Что? – сказал Ришелье, отворяя дверь.

Два врага улыбнулись, пожали друг другу руки и поклонились кардиналу.

– Мы начинали уже терять терпение, – сказал Атос.

– Вот и я, друзья мои! – отвечал д’Артаньян; – я не только свободен, но еще и в милости.

– Вы расскажете нам все?

– Сегодня вечером.

Действительно, вечером д’Артаньян пришел к Атосу и застал его за бутылкой испанского вина, осушаемою им каждый вечер.

Он рассказал ему весь разговор свой с кардиналом и, вынимая из кармана патент, прибавил:

– Возьмите, любезный Атос, это следует вам.

Атос улыбнулся.

– Друг мой, – сказал он, – для Атоса это слишком много, а для графа де-ла-Фер слишком мало. Оставьте патент у себя; это для вас, он вам недешево достался.

От Атоса д’Артаньян пошел к Портосу.

Он застал его великолепно одетым, в блестящем камзоле, перед зеркалом.

– А, это вы, любезный друг! – сказал Портос; – как вы находите? идет ли ко мне это платье?

– Как нельзя лучше, – отвечал д’Артаньян; – но я хочу предложить вам другое, которое еще будет вам к лицу.

– Какое?

– Мундир поручика мушкетеров.

Д’Артаньян рассказал Портосу о свидании своем с кардиналом и, подавая ему патент, прибавил:

– Друг мой, напишите на этом патенте свое имя и будьте для меня добрым начальником.

Портос посмотрел на патент и к великому удивлению д’Артаньяна, возразил ему.

– Да, сказал он; – это было бы очень лестно для меня, но я недолго пользовался бы этою милостью. Во время нашей поездки в Бетюн муж моей герцогини умер: так что, друг мой, сундук покойного простирает теперь ко мне свои объятия, и я женюсь на вдове. Я только что примерял свадебный костюм; оставь же для себя чин поручика, любезный друг.

Д’Артаньян отправился к Арамису. При входе его Арамис стоял на коленях и молился Богу, преклонив голову на молитвенник.

Он рассказал ему о своем свидании с кардиналом и подал ему патент, говоря:

– Друг мой; – ты наш невидимый покровитель, возьмите этот патент; вы служили его больше всех своею мудростью и советами, которые всегда приводили нас к таким счастливым результатам.

– Увы, любезный друг! – сказал Арамис, – последние похождения наши поселили во мне отвращение к жизни и к военному званию. Теперь я окончательно решился; по окончании осады я поступаю в монахи. Оставьте у себя патент, д’Артаньян; военная служба вам прилична, вы будете храбрым и предприимчивым капитаном.

Д’Артаньян, с радостью в сердце и со слезами признательности на глазах, возвратился к Атосу, которого опять застал у стола с последним стаканом малаги в руке.

– Они также отказались, – сказал он.

– Потому что никто столько не заслуживает этого, как вы, любезный друг.

Он взял перо, написал на патенте имя д’Артаньяна и возвратил ему.

– Итак, у меня не будет больше друзей, – сказал д’Артаньян, – и мне не останется ничего, кроме грустных воспоминаний о них.

Он опустил голову на руки и слезы текли по щекам его.

– Вы молоды, – отвечал Атос, – и новые удовольствия заставят вас забыть старую грусть.

Эпилог

Ла Рошель, лишенная надежды на помощь английского флота и на поддержку, обещанную Бокингемом, после годовой осады сдалась на капитуляцию, 28-го октября, 1628 года, 23-го декабря того же года был въезд короля в Париж. Его приняли с триумфом, как будто он возвращался после победы над неприятелем, а не над французами. Он въезжал под арками, убранными цветами и устроенными в Сен-Жакском предместье.

Д’Артаньян был в новом чине. Портос оставил службу и в следующем году женился на г-же Кокнар; в давно желанном им сундуке оказалось 800,000 ливров.

Мускетону сделали великолепную ливрею, и он достиг, наконец, удовольствия, которого добивался во всю жизнь, ездить на запятках богатой кареты.

Арамис, после путешествия в Лоррен, вдруг исчез и перестал писать к своим друзьям. После узнали от г-жи де-Шеврез, которая говорила об этом двум или трем из своих любовников, что он поступил в монастырь в Нанси.

Базен также пошел в монастырь.

Атос служил мушкетером, под начальством д’Артаньяна; в 1631 году, после одной поездки в Турень, он оставил службу под тем предлогом, что получит небольшое наследство в Руссильоне.

Гримо последовал за Атосом.

Д’Артаньян три раза дрался с Рошфором и три раза ранил его.

– Вероятно, в четвертый раз я вас убью! – сказал он, подавая руку, чтобы помочь ему встать.

– И потому лучше будет и для вас и для меня, если мы на этом покончим, – сказал раненый: – я больше расположен к вам, чем вы думаете, потому что после первой встречи нашей я мог бы погубить вас; мне стоило только сказать слово кардиналу.

Они обнялись, но теперь уже от души и без всякой тайной мысли.

Планше получил через Рошфора чин сержанта гвардии.

Бонасьё жил спокойно, совершенно не зная, куда девалась его жена, и вовсе не беспокоясь об этом. Однажды он имел глупость напомнить о себе кардиналу. Кардинал велел отвечать ему, что он позаботится, чтобы он ни в чем не имел нужды.

Действительно, на другой день Бонасьё, выйдя из дому в 7 часов вечера и отправившись в Лувр, не появлялся больше на улице Могильщиков, – люди, хорошо знавшие это дело, говорили, что он получил стол и квартиру в одном из королевских замков на счет великодушного кардинала.