Loe raamatut: «Война, которой не будет?», lehekülg 14
Однажды, в конце осени уже, набрел я на заимку егерскую. Мужик там справный с бабой здоровенной хозяйствовал. А я намерзся, наголодался, а тут жилье. Место удаленное, безопасное. Попросился у мужика пожить немного, а все путем будет, так и до весны. Дойчемарками насобиранными с трупов немало, наверное, заплатил, да и в работе всяческой по хозяйству помог премного. Размечтался зиму в тепле перекантоваться. Живу себе в клетушке отдельной, не нарадуюсь. Хозяин только мой больно угрюмый, а разговорчивым, да добродушным становился, когда от работника ему что-то надобно. Но мне то что, у него с женой своя жизнь, у меня своя. Когда работы никакой не было, брал я винтовку, с которой к мужику вышел, и в лес шел. Не столько поохотиться, сколь усовершенствовать навык в стрельбе. Вокруг глухомань. Что на свете ладится не знаю, а как услыхал, Маскву наши сдали – слышать ничего не хочу92. В один прекрасный морозным солнышком день собрались мои хозяева в село не столь уж далекое, – муки купить, кабанчика освежованного продать. Ну, собрались, и собрались, мне без разницы. Но тут хозяин просунул голову в мой угол, и почти ласково расспрашивает, собираюсь ли на охоту, да когда пойду? Да сколько патронов в винтаре осталось? Чего это он разговорился не по обычаю, и глазенки его так и бегают по сторонам, – мысли про себя держу.
–
На охоту – говорю, – завтра с утра пойду. Патронов осталось с пяток не более. А вам то какая печаль за мои патроны?
Он со смешком объясняет, охота, раз уж постановлений никаких от новой власти нет, да и при старой бы сезон уже открылся, – дело прибыльное. А насчет патронов, то их сейчас на базаре купить можно словно семечки.
Да, говорю, нет больше денег у меня. Про себя же думаю – что-то здесь не чисто. И патроны, если у местных найдут немцы, то расстрелять могут. Кто ж ими торговать, да еще в открытую, будет? И есть у хозяина берданка, на охоте более потребная, чем винтовка, с которой только на кабана или зубра ходить сподручно. Но виду не подал. А как уехали, сшастал в лес, достал из дупла автомат со всеми боеприпасами припрятанный. Там даже граната у меня в запасе имелась. Ночь проспал, не раздеваясь, прислушиваясь к дороге, а с рассветом проторил лыжню от ворот к лесу, а сам по-за елками к дороге вернулся.
Ближе к полудню, когда замерз совсем, слышу, сани едут, хозяин возвращается. Один с бабищей своей. Зря думаю, в лесу столько намерзся, хотел уж показаться, поприветствовать. Но вооружение свое открывать не хотел, не стал высовываться. Только мой благодетель к дому подъехал, по дороге следом еще двое дровней, в каждых по четверо солдат. Форма на них вроде и немецкая, но какая-то не такая, как обычно, смешная. Полиция видимо, но вооружены до зубов, даже пулемет везут. Вот кто-то из вас мой сороковой думаю. Ну, это вроде как не уцелеть мне в этом бою, сам же спокоен как пенек. Только про холод тут же забыл. И еще мысль одна вертелась – жалко, граната одна, то бы поболее вас сволочей с собой прихватил. Подводы до моего укрытия немного не доехали, ждали, какой мой хозяин знак подаст. А вот бы самый раз напротив меня остановились. Но я выдержал, не поспешил, подождал, когда наверняка убивать можно будет.
Как одна подвода чуть вперед проехала, а вторая со мной поравнялась, я в первую кинул гранату, стараясь в середку попасть. Не стал разглядывать, как да где взорвется. А ударил из автомата по второй. Особо не целился, но с десятка метров «шмайстер» хорошее оружие. Да к тому же, как граната впереди рванула, лошадь в этих санях на дыбки встала, потом в сторону с узенькой дорожки спрыгнула. Санки перевернула, как то с постромок выпуталась и по дороге в зад ломанулась. Седоки в кучу свалились, одной обоймы на всех за глаза хватило. Как патроны кончились, автомат в сторону отбросил, винтовку схватил, из винтовки в тех, кто в первых санях уцелел бить начал. Там получилось не так удачно. Граната попала в одного из полицейских и отскочила, взорвалась чуть в стороне. Осколками убило только возницу и вспороло живот лошади, остальных не столько ранило, сколько оглушило. Мне страшно повезло, что растерянность не прошла, пока я расстреливал их подельников. Потом из винтовки я успел убить того, кто из автомата догадался пальнуть по сугробу, в котором я залег. Еще двое бросились убегать, как ровно не понимают люди, пуля все одно быстрее. Первый ткнулся носом в снег сразу же, а вот второй после каждого выстрела падал, но не хотел умирать, поднимался на четвереньки и полз к лесу. Только третья пуля, выпущенная после, упокоила окончательно. Казалось, всех угомонил, одна раненая лошадь билась и хрипела на окровавленном снегу. Я спокойно перезарядил оружие, внимательно огляделся, – одного со вторых санок вроде не досчитался. Прицелившись, добил бедное животное, чтоб не мучилось, крикнул хорошо выученное – хенде хох. И по-русски добавил непонятно кому:
–
А то следующую пулю в тебя пущу.
Каково было мое удивление, когда из-за саней поднялся один с поднятыми руками и на чисто нашем, да еще с матерком, чтоб сомнений не было, заорал: – Партизаны не стреляйте, кудрит твою раскудрит, расеский я! Я к вам давно хотел.
Выбравшись из сугроба, я осторожно приблизился. Передо мной стоял молодой насмерть испуганный мужичек.
–
Дяденька, – скулил он, хоть и вряд ли был моложе меня. – Я, правда-правда, к партизанам хочу, но как наши немцам п…ды под Масквой вломили, меня насильно в полицаи загнали.
Я никогда не сомневался в необходимости полного истребления врагов, но тут остановило мою пулю то, что он имперский, то, что форма на нем сидит так же пригоже, как на корове седло. А самое главное знал он, видимо, много интересного. Ну-ка, ну-ка, излагай подробно, кто такие? Все наши что ли? Что там на фронте деется?
Рассказал он, заикаясь от страха то, что тебе надобности пересказывать нет. О том, как немца мороз скрутил. О том, что вместо милиции теперь полиция, в которую насильно загоняют местных мужиков. О том, как хозяин сдал меня, прослышав о вознаграждении за поимку партизан. Предупредил очень кстати, хозяину наган дали, в случае чего в спину мне бахнуть. Рассказывал мне все это полицай, а сам по сторонам озирался.
–
Действительно Вы один всех этих гадов перебили, и кто такие партизаны и где они не знаете?
Выведав, что полицай только к ночи до своего села доберется, а немцы ночью в лес не сунутся, я отпустил его домой. Он поскулил для проформы, один хрен расстреляют его, как узнают, что одинешенек вернулся. Но я ответил, с собой взять не могу, изворачивайся сам, как сумеешь.
По выработавшейся привычке принялся я покойников ошманывать, оружие портить, какое с собой забрать не могу. У немцев обычно документы забирал, чтоб сжечь, жетоны у кого были, себе оставлял. В дупле, где автомат прятал, у меня жетонов десятка с два хранилось, а убитых фашистов к тому времени, по моим подсчетам далеко за тридцать выходило. Вот я дурашка и принялся прикидывать, который бы сороковым был. Тут пуля меня и догнала в спину. Спасло от смерти только то, что полицай больно меня боялся, выстрелить решился когда подальше отошел. Наганная пуля вот уж действительно дура, – с ног сшибла, зипунишко и белье, которое под ним продырявила, а меня не пробила, меж ребер застряла. Но я этого сперва не понял от удара едва сознание не потерявший. Вот тебе и твой сороковой-роковой подумалось. Полежал немного, чувствую, не, не помер и даже не собираюсь вроде, больно только с того что пуля жжет и от того что не умер. Смотрю осторожненько, пытаясь не слишком шевелиться, – ко мне полицай подбирается. Уверен гад, что убил, но все одно, боится. Одним рывком я до автомата дотянулся, и все пули одной очередью, чтоб наверняка добить выпустил. Он тоже навскидку выстрелил, да промазал. А я попал. В живот ему. А не прикончил. Живучий ирод оказался. Елозит он по снегу, скулит больно, мол, терпежу нет, пристрели до конца хоть. А я едва ворочаюсь, пуля в спине двигаться мешает, горит. И злость внутри меня разгорается. Нет, – говорю, – поскудыш, куда свой наган отбросил, сам найди и застрелись. И к дому пошел с хозяином разбираться. К воротам подошел, когда звук выстрела догнал. Нашел подлец в снегу свой пистолет, еще раз в меня стрельнул, но с такого расстояния и подавно попасть не мог. С трудом снова курок взвел, и на меня глядя, в сердце себе выстрелил. Все думаю, сволочь отмаялся, но нет еще, шевелится, даже кажись слышно как хрипит, кровавая пена со рта. Вот уж живучая скотина человек. Тогда я в него пальнул, пожалел, значит. Упокоил с первого патрона.
Хозяин в доме заперся, но я то конечно знал, в каком месте щеколда находится. Короткая очередь, – дверь, ощетинившись щепками, открылась. Зашел в горницу, – супружница лесничего голосит, сам он бледный стоит как примороженный. Отдай, говорю наган по-доброму. Отдал, и проворно на колени рухнул. Не убивай, -стонет, – меня насильно заставили.
–
А как же, все понимаю – Головой киваю ему. – Убивать не буду. Да и зачем? Весна покажет, кто где срал. Хватятся немцы холуев своих, сюда приедут, разбираться долго не станут. Тебя в твоей же хате и спалят. Так зачем мне о такое как ты свои руки марать. А сейчас, милок, забирайся в голбец
. Достань-ка мне на дорожку окорочек копченый,
знаю, у такого справного хозяина, должен он в заначке быть. Ну и еще чего ни будь вкусненького. Слышал я твою призказку: – «Тиха украинская ночь, но сало надо перепрятать». Вот и отдай мне. Я так сховаю никто не сыщет. А тебе все одно скоро уж не до разносолов будет.
–
Подал он мне под дулом автомата, через бабу свою и окорока, и меду, и самогонки. Ничего не жалко мужику оказывается. А я его в подполе закрыл. Дамочке его говорю:
–
А ты, пойди ко мне, да помоги раздеться.
А она глупая зарделась, заулыбалась, – я говорит, – при живом муже не могу.
–
Дурища – заорал я. – Ранили меня, перевязку сделаешь.
Только толку от нее ни на чуть оказалось. От вида крови она в обморок валилась, самою в чувство приводить надо.
Ушел, чуть подлечившись самогонкой, я в тот же день. Как приговаривают люди – погостили и хватит. Незванный гость хуже татарина, а запозднившийся противнее жида.
Одно было жалко – столько оружия оставлять, но на себе не утащить, да с такой раной толком не припрятать. Пришлось, прям у дороги снежком слегка забросать. Брел потом верст сколь десятков незнамо. Ломился через сугробы, не оглядываясь, не останавливаясь. Не погони страшился, ночная поземка все следы заметала. Боялся, присяду не поднимусь уже. На следующийдень, уже в вечеру тусклые огоньки деревеньки увидал, на них двинул. Все равно уже было, как сгинуть, да и пурга настоящая начиналась, а под снегом умирать хотелось меньше всего. Повезло мне несказанно, вышел к сельскому старосте, который специально нашими был оставлен для связи с партизанами. Он мне и пулю вытащил, и почти до весны прятал в погребе, пока я оклёмывался, да пока партизаны в ближней округе не объявились.
Побыл я и у партизан. Вот именно побыл, а не повоевал. Читал я как партизаны в страхе фашистов держали, как поезда пачками под откос пускали. В общем, какой грозной силищей были. Может и на самом деле таковые водились, я не встретил. Мои дрыхнули целыми днями – прятались, а ночью пожрать сварганят, и опять спать. Всех делов, по деревням шастали как мародеры, последний хлеб у крестьян забирая. Командир отряда посмеивался, – ну и пусть у нас пропадет, зато фрицам не достанется. Акция называлось – скирды сена у крестьянина чуть позажиточнее сжечь. Немец, если ближе чем за двадцать верст объявится, срочная смена дислокации. Но и действительно, фрицев нельзя было трогать. За одного своего убитого они десяток заложников из простых селян расстреливали.
Ушел я к лету от тех партизан. Я охотник, мне за наших убитых перед старшиной покойным отчитаться надо. Двинулся на восток, откуда красная армия наступает. Такой наивный был. Думал тысяча, это если в день всего-то по тридцать километров проходить, то с месяц, и я у своих. Да и они ведь не сидят, сами навстречу поспешают. Так-то оно так, но получилось шагать подольше. Иногда вообще никуда не идти, то в стогах, то в дуплах лесных отсиживаться. Чаше всего, после того как немцев поустрашаю удачными выстрелами. А жути действительно мог на любого нагнать. Представляешь, как я выглядел? Когда к ручью нагибался воды попить, то даже рыбешки врассыпную разбегались. До фронта немного только и не дошел под конец августа. Уже и канонаду было слыхать, наши, наконец-то, на запад двинуть решились. И немчуры, к моей радости, по округе столько, что патронов бы только хватило. Но все группами сволочи норовят. А мне, как уже упоминал, по одиночке-двойке их шлепать вроде как сподручнее. Вот тут к чугунке – железной дороге меня нелегкая вынесла. Смотрю, эшелон шлепает, на тендере паровозном пулеметчик сидит, как грудная мишень на пятидесяти метровой дистанции. Грех не потренироваться в стрельбе по движейся, или как правильно-то? Короче двигающейся цели. Выстрелил я вроде удачно, но вдруг поезд тормозить стал. Кто бы подумал, что из-за одного какого-то охламона фрицы решили весь график движения сбить. Состав протащился, а на последней платформе зенитный пулемет в мою сторону развернулся и давай уже желтеющие березки лесополосы брить. Вжался бы в землю поплотнее. Она родная, может быть бы и уберегла, но я толи от жалости к деревцам, толи к самому себе, бахнул в зенитчика. Удачно видать, пулемет смолк, но тут же землю мины рвать начали. Сразу несколько осколков меня хорошо зацепили. Сознание, правда, не сразу отъехало, увидел как фашисты с платформы спрыгивают и в цепь растягиваются. Сейчас и самому странно, а тогда не смерти боялся, а что живым в плен опять возьмут. От боли в глазах уже двоилось, но еще не утратил желания трепыхаться. Еще стал стрелять. Попал ли нет в кого, не знаю. Но в меня попали твердо, как колуном по башке. Врут, что перед кончиной вся жизнь перед глазами проносится. Или это только для тех, кто достоин? Я же просто отключился и все. Не знаю, через, сколько времени, увидел я белые тени перед собой, обрадовался – думал ангелы. Оказалось фашистские лепилы, то есть врачи лагерные. Зачем с того света фрицы вытащили, почему около железки не добили, – кто знает? У гансов свои законы. Наши бы наверняка возиться не стали. Выходили немцы, отвезли снова в Польшу. Там снова сбежать удалось, но не далеко и не долго бегал. Снова ранили, снова вылечили. Увезли в свою Рейхсляндию. Короче если все пересказывать, то почти шолоховская «Судьба человека» получается, только кончилось не всё так красиво.
Из лагеря, где наши воеенопленные вроде как восстание подняли да не успевших разбежаться инвалидов эсэсовских перебили, американцы высвободили и советам передали. А там, следователь с каждым беседовал. Ну и со мной, почти ласково, – как в плен попал, да где за четыре года побывать удалось? Молоденький, улыбается во весь рот – сучонок. И я, ему, улыбаясь, все рассказал, и про партизан, по глупости беспросветной, упомянул. Счастливый на родину убыл с эшелоном таких же как я, но под охраной. То, что под конвоем мы да у теплушки оконце колючкой затянуто, немного тревожило, только ведь против своих не грешен – так чего зря волноваться? А дома, в Расеи, другой следак встречает, только старый и хмурый.
–
Тут – говорит, – с тобой сопроводиловка прибыла, – наговорил ты на себя, хоть сейчас на имя Верховного Главнокомандующего представление пиши о присвоении к звезде героя, но появились у моего коллеги сомнения, вот и посиди еще у нас немного, пока эти сомнения развеются.
Вскорости на быстреньком суде объяснили, староста, который меня прятал, расстрелян был партизанами, как пособник немецко-фашистских оккупантов. А вот командир партизанского отряда жив, имеет правительственные награды и доверие. Он и показал, что такой-то, такой-то, действительно находился в партизанском отряде, с такого-то по такое-то, но из подразделения дезертировал. Следовательно, закрытое заседание суда установило мою вину и приговаривает к десяти годам лагерей, да десяти спец. поселения. Мол, скажи спасибо, с войной без тебя покончили, то бы справедливый расстрел. Вот так до середины шестидесятых я грехи в наших зонах замаливал, да и сейчас ответствую. Только не пойму, толи за души более чем полусотни немцев убиенных мной – у господа прощения просить, толи за души не отомщенных наших. Да еще с десяток, которые вроде наши, но ведь за немцев были. А убил то их все одно я.
Вот еще вспомнилось, смешно тому, кто не понимает. Я то все ж немало заповедь не убий нарушил. А знаю тут мужичка одного. Бывший хохол, можно сказать. Западенец. Так тот и лагерей хлебнул и обрусел, за то, что за винтовку подержался. Рассказывал он, – когда к ним советы пришли, страшно обрадовался, тому как отменили в школе урок ненавистного закона божьего, а самого учителя, – ксендза, который порол нещадно за любую провинность, куда-то отправили. Потом немцы пришли. В селе это заметили только когда с дома того самого сосланного слуги божья, сняли один красный флаг и повесили другой, такой же красный, только со свастикой посередке. Так и жили они тихо-мирно едва зная о проходящей где-то войне. Но в один заметный, но не самый замечательный день, приспели люди в шинелях мышиного цвета. Дали парню, как и многим односельчанам, тяжелую винтовку. Так хлопчика распирало от гордости, что в руках всамделишное оружие. Об одном жалел, когда из дому уходил, пострелять с винтарю пока не дали. Потом три дня он топал по грязи со всеми и уже не радовался, а проклинал груз военного желиза. Но тут откуда-то взялись добрые дяденьки с красными звездами на пилотках и показали, куда надо бросить бестолковую грашку94. А дальше дяденьки построили их, как и прежде, и повели все в том же направлении, на восток. И так до самого Урала, где так много леса надо свалить в Ныроблаге, и так много уголька поднять на гора в Кизеллаге. За десять лет парнишка только и управился. А потом еще почти столь же на поселении с живописным видом на горушку Кваркуш. Предателям, как я, и националистам, как парнишка, сроки не скашивали.
Ты не подумай, мол оправдываюсь. Сидели, вернее, только говорится – сидели, а на самом деле вкалывали в наших лагерях в основном не овечки безвинные, а волчары. Не от одного слышал: – бил комиссаров еще в гражданскую. Потом, удирая от красных, грозил кулаком родине: – я еще вернусь! И вот ведь вернулся, – выданный властями союзников после второй мировой. Зря клевещут, что тут расстреливают направо и налево. Тут вкалывать надо так – сам возмечтаешь сдохнуть.
Я не из таких, кто всем сердцем ненавидел нашу власть, но тоже был хищником, умеющим только убивать. Вот мне клыки и подравняли. Теперь мирный пахарь, изредка без особой тоски вспоминающий о своей бытности. Был хумляльт, да стал кусь ко овад – так комипермяки зовут длинноного комара, того что не кусаеться.»
–
Такую вот историю рассказал мне старый электрик. У меня с нее голова перестала болеть и похмелье улетучилось. Я тогда еще подумал, расскажи он ее какому писателю, такой роман насочинять можно. Хотел еще, как нибудь его послушать – интересно он рассказывал, мне так не пересказать. Но в тот день гулеванить к друзьям заспешил. Потом все как-то не было случая с расспросами приставать, а чуть позднее в армию забрили. Больше того бирюка и не встречал.
А к тому историю его поведал, что как моих ребяток заживо сожженными увидел, слово себе дал, за каждого по ханю к их богу отправить. Даже по десять, следуя логике старшины саперов с сорок первого года. Ханей, поди, раз в десять больше чем нас. Но только видимо не судьба мне. Придется тебе, Володя….
Вовчик нащупал в темноте горячую руку прапорщика. Да, видимо и голова столь же перегрета. Такое отморозить.
–
Ну что ты, Васильич, ты выкарабкаешься, я знаю. Мы с тобой еще так повоюем, чертям весело станет.
–
Твои бы слова да богу в уши, но что-то фортуна повернулась ко мне улыбкой не с тех губ. Знаешь, за столько лет что под пулями был, и на границе, и особенно в Афгане, ни разу даже легко ранен не был, пока с вами мчудилами не встретился. Ну, ты не обижайся на частые повторения. Это я так, для красного словца брякнул. Иди-ка лучше спать, завтра снова в горы пойдешь. Чует мое сердце, прав аксакал, надо нам отседова перебираться.
Старшина в пересказе деяний бирюка опустил один момент которого ему видать было крайне неприятно касаться. Только ведь жизнь такова, у каждого отыщется свой скелет в шкафу за который постесняешься, а за чужие так еще и побрезгуешь.
«Одиночка я. Так уж повелось и видать только смерть отменит. Но, пока она меня сторонится. У немцев в лагере в одиночном боксе типа – хоспитале валандался. Там никто долго не задерживался. Кому заразу, какую привьют и тот окучится сам, а выживших так поисследуют, стрелять не надо. Сам в крематорий рвется. А у меня только кровь брали. Смеялся им, сколь вашей пролил, столь с меня ввек не сцедить. Вряд ли с них кто понял моего трёпа, но выжимать до донышка не торопились. Видать приговор на меня – повесить, навешанный блюли, но с исполнением чего-то подзадержались. Кончилась их власть, чтоб примерить смог нашенскую лагерную, которая от хозяина жестковата, да не столь непотребна как по понятиям блатарей. Впрочем, в том сам виноват. К фронтовикам, по политическим иль мордобойным статьям чалившимся, не сунулся. Я ж как изменник и предатель числюсь. К пособникам оккупантов и националистам по мне тоже не ко двору. Ну, а для блатных я фраерок гунявый и чушка бесхозная, коею раз шестерить ломается, то и опустить не зазорно. Вот тут вспомнить стыдно, да не забудешь. Один уркаган со свою шохой дое_лись до меня так, что по горячке напророчествовал обоим недолгую жизнь. Такой базар не прощают и чтоб не бакланил чо не попадя, надумали опетушить и сварганить с меня машку подшконочную. А во мне в ту пору запор страшенный приключился. Я даже к лепиле за слабительным обратился, да чой-то сразу не помогло. Вот тогда-то скрутили меня вчетвером, на нижних нарах раком распяли. Огрызнешся да не рыпнешся. И конечно, вездесущих сук из секции дисциплины и порядка сразу же поблизости не сказалось. Козырный один было пристроился да и пробил заглушку мне жизни не дававшей. Опростался я на него тем, что почитай неделю копил. Да и запашок соответствующий. Брызнули от меня воры в разные стороны, даже попинать побрезговали. Но знал точно, теперь вскорости замочат. Ладно коль по-тихому загасят, а то потешаясь забьют до полусмерти чтоб сам о кончине помечтался. Но я хоть и простой кныш на зоне, но еще помнил, что перед своей смертушкой врагов вперед пропустить должен. Этой же ночью я подкрался к шконке урок. За войну не только стрелять сносно наловчился, но ходить так что и в сумеречном лесу под ногами ничего не хрустнет. А по бараку так того проще, подвалить к кочумарищиму, да его, его же клифтом и придушить. Блатарь, хоть и козырного с себя корчил, а спросонья только пару раз брыкнулся и притих насовсем. Хотел тут же и шестерку его завалить, но тот каким-то калачиком согнулся, голова почти промеж ног. Хоть и щупленький, но пока ему до дыхалки доберешься еще шумнуть вдруг да успеет. Ништяк, подумал, коль доживу до следующей ночи, то он её не переможет. Да не сбылось мне руки попачкать. Наутро, при скореньком разбирательстве следак с вохры постановил, повинен в убийстве своего подельника, тот до кого я не дотянулся. По совокупности с предыдущими статьями ему вышку вломили. Как и где того грохнули я не знаю, но меня блатные трогать перестали. Видать за проклятие мое кто всерьёз что подумал. А скорее всего, пахан смотрящий просек чо к чему, но поскольку я убрал неугодного, то изрек по своей фене об меня более руки не марать.
Да, неверно давече сказал, мол у фрицев и наших в лагерях почти одинаково. У фашистов вся система была продумано настроена на физическое уничтожение человека. И кто там выжил, то просто повезло. У наших же все рассчитано и вершится для уничтожения личности в человеке. И если кто при этом издох, то считалося, что бедолаге просто не подфартило.
ВАСЬКИН
Человек по природе своей добр.
Мен Цзы
Проснулся Вовчик от какого-то кошмара, весь в испарине, как ровно заразился ранением от Пермякова. Хандру иль даже невезучесть подцепить по неосторожности да неча делать, а как можно заразиться от пулевой раны? Утро за окошком блезилось хмурое, туманное. Старшина, не отключившийся в бессознанку и возможно не уснувший всю ночь, предрек, что днем распогодится. – Ты, там, в горах на солнце осторожнее, злое оно, на нем не загоришь, а сгоришь в момент, шкура пластами слазить начнет.
Ну, он совсем меня за пацана держит, – раздраженно подумал Вовчик, – словно я не в горах воюю скоро как десять лет. В слух же со всем участием, на какое был способен, спросил, – ну как ты? Сегодня полегче себя чувствуешь? На поправку пошло? В ответ прапорщик не просто грустно, а как-то даже обречено улыбнулся. – Полегче, видать на поправку. Ты погодь, чуток притормози…, выслушай…. Мне вот мысль ночью одна пришла, о перекрестках судьбы. Сам, небось, не один их в жизни пересек не задумываясь? Пригрезилось мне, что занесло нас на таковой, с которого нормального выхода нет. Но у тебя-то есть еще время спрыгнуть с этой подножки. Брось-ко меня. Сколь бензину хватит, на газоне проедешь, а далее пешочком, но подалее.
–
Это ты зря Василич. По-разному, но вместе нас вынесло на эту раздорожицу. Вместе и выкарабкиваться станем. Спрыгивать надо было,
перед тем как Аджицкую военную присягу принимал, иль еще раньше, сразу после выпускного вечера в школе.
Да и твой путь, ты сам рассказывал, предопределил своим желанием мстить.
–
Да пойми мне-то не убежать, поскольку бегалка слегка разостроилась, но и тебе бестолковой привязкой быть в тягость. Оставь меня без глупых измышлений…. Чо? Нет? Ну и дурак. И я дурак,
поскольку здесь и сейчас. А ведь многажды мог жизнь повернуть.
Вот ночью вспоминал, как проскочил один особо памятный поворот. И к чему вспомнилось-то…. Перед тем как учиться в школе эсэс – совершенствования состава, ну то есть на прапорщика, дали мне отпуск на родину. И пока дома без дела болтался, закрутилась у меня такая любовь с одной бывшей одноклассницей. Все бросить был готов, только всю жизнь рядом с ней быть. Вот женился бы на ней, не поехал в сраную прапорскую школу, вся бы жизнь по-другому пошла, и здесь бы не оказался.
–
А чего ж не женился?
–
Наверное, испугался. Она, как уже тогда говорили, – крутая была, машину свою водила, на отлично в университете училась. И папашка ее большой начальник. А кто я? Голь перекатная. Опять же слово начальнику дал, что вернусь на заставу. Вот так уехал, и оборвалась ниточка. А ведь часто потом мечтал хоть одним глазком на нее взглянуть. Вот может действительно настоящая любовь, если до сих пор душу щемит.
–
В отпусках ведь бывал, чего ж не нашел её.
–
Да вот не нашел. Узнал стороной, все нормально у неё, – пацан растёт, работа, муж и всё прочее. Не стал соваться в чужую жизнь.
–
Не бери в голову. Была б настоящая любовь, от нее не уехал бы. От нее, говорят не спрятаться, не скрыться.
–
Нет, такое напридумали те, кто алиментщиков по стране разыскивал.
–
Ага, а те в ответ: – «мой адрес не дом и не улица….». Только что-то заболтались мы. Коли олух царя небесного и не дашь спокойно помереть, то може вечером погуторим. Сейчас поезжай, базу запасную подготавливай. И прихвати с собой из машины лопату, да топорик маленький, там они сподручнее будут.
Вовчик согласился, только решил еще и ведерко глины смешанной с кизяком, для ремонта печи, прихватить. Все это, плюс пол ящика консервов загрузил в один мешок, и пристроил на спине лошади, с другой стороны, для противовесу, пристроил едва не полный мешок крупы. Хотел еще и сам верхом забраться, но сообразил, животинка сдохнет на полпути, тогда все самому тащить придется.
Отойдя совсем немного от грязной кошары, которую язык не поворачивался назвать домом, Вовчик задумался о словах Васильича про перекрестки. Вона сколько их пересек, не задумавшись особо на какой свет. А теперь перед тобой горит не красный или зелёный, а «Тот» иль пока еще этот. В этой прострации он едва не наступил на зайчишку. Зверёк, до смерти напуганный прятался в невысокой траве до последнего момента, а потом подпрыгнул вверх, почти на уровень Вовчикикова носа, и, петляя, бросился наутек. Васькин и сам напуганный не меньше, вскинул китайский пистолет-пулемет. Одумался стрелять в последнюю секунду. В магазине оставалось только тринадцать патронов, а как переводить стрельбу на одиночный огонь офицер так и не смог разобраться. – Ну, серенький, мать твою! Нагнал страху, я чуть порты95 не испачкал. Вот, видимо, почему встречу с тобой раньше считали плохой приметой. Стрельнуть бы в тебя, чтоб под ногами не путался, но разнесет в клочья. Для бульона Куску по кусочкам надо будет с травы соскребать.
Дотащились до места только много позже полудня. Перегруженная кляча не шла, ползла в гору. Да и сам он после вчерашних пробежек и почти бессонной ночи чувствовал себя неважно. – Думал сдохну по дороге ежели половину припасов не скинуть, а вот смотри-ка всё в целости довез. – Ага, ты довёз – ответила кобылка, но человек, по своему обыкновению, толи не просёк иронии, толи предпочел не опускаться до разговора с животным. Поэтому, стреножив лошадь и отпустив пастись, сам прислонился к прогретой солнцем деревянной стене заимки и сомлел.
Сквозь дремоту Васькин расслышал отдаленный отзвук грозы. На сердце стало так тоскливо, словно потерял чего-то самое дорогое в жизни. Он приподнял голову чтоб определить, откуда надвигается ненастье. Но небо было безоблачное и до боли прозрачное. И тут майор краем глаза заметил какое-то движение у себя за спиной. Кто бесшумно, по-звериному подкрадывался. Друзей чтоб внезапно напугать, в этих краях не обозначилось. Значит враг. Вовчик напрягся как пружина, и кончиками пальцев дотронулся до автомата. Тут же он уловил, откуда исходит угроза. Мгновение, и почти не соображая что делает, майор, передернув затвор, послал длинную очередь по направлению опасности. Сам тут же откатился в сторону, и только затем уже рассмотрел, куда направил огонь. Несколько пуль прошили грудь человека в незнамой военной форме, отбросив последнего на несколько шагов. Но дальше стало еще интереснее. Враг и не думал падать, а тем паче умирать. Улыбаясь протянул к Вовчику безоружные руки. – Неплохо боец, весьма неплохо. Но вот патронов много пожог, а попал, смотри, только три раза и смертельная рана всего лишь одна. Видишь, вот здесь пуля перебила позвоночник. При этом незнакомец показывал на себе следы рваных ранений, сквозь которые струился легкий дымок. В следующий раз будь бережливее с боеприпасом. Не кино попал, где с одной обоймы стреляй хоть целый день и врагов вали пачками. Да и супротивники тоже восхотят тебя угомонить. В моей практике всякое бывало. Случалось и неоднократно, человек даже с пробитым сердцем успевал произвести несколько выстрелов. С появлением автоматического оружия это даже очень просто. Так что бей в голову, у человека то самое лишнее место. С этими словами незнакомец приветливо махнул рукой и направился в сторону долины. Вовчик при этом торчал широко раскрыв рот. Отойдя на несколько шагов, прострелянный военный обернулся, и задорно крикнул. – Да, а после моего удара в мозгах все еще звенит?! Ты не расстраивайся, теперь до самой смерти не пройдет. Постарайся, чтоб она не слишком скоро за тобой пришла. Других отправляй к ней, сколько осилишь, – я просто понаблюдаю, а интересно станет, может и не просто….
