Loe raamatut: «Разумеется, сборник»

Font:

Трудящийся поэт – больной Сизиф. Народ смущён: он не узнал либретто. Послушаем же, милые, поэта! Послушаем, как умирает миф.

#34

О, Время,

Поверни своё движение вспять,

Чтоб хромой и поседевший Хронос,

Услышав режущий пространство голос,

Не смог Вселенную, как дочь, обнять.

И до сих пор печальное дитя от горя

Плакало бы у безжизненного с виду,

Бьющего волнами в infinitum,

Пугающего своей силой моря.

#33

Нечто особое – жить в поездах:

Сутки размеренно сводят с ума,

Время рисует зигзаги по зимам,

Лес проносится с воплями мимо,

И полки сжимают пространство и тело

До жидкого чая в стекле запотелом.

Но рельсы пинают и гонят прочь

Буквы, стремящиеся нам помочь.

И рифмы никак не сложить поверх

Ритмичных прыжков под плацкартный смех.

Бутылки стоят в темноте до утра;

Пейзаж убегает из клетки окна.

Но я крепко заперт. Мне некуда деться.

Раздеться и спать в отведённой нише.

Если когда-то я видел романтику в рельсах,

то, спрыгнув с подножки, больше не вижу.

#52

Растрёпанные волосы и небо,

и гладь души в обличье моря.

Столкнувшись с вечностью, не ожидаешь от неё ответов, но обретаешь состояние покоя.

Заставленная, но широкая квартира,

окурки, шторы, скатерть у окна,

пустой бокал, бутылки и остатки пира

в лице кусочка хлеба, апельсина и вина.

Простые сны в чужой кровати,

чужие мысли на чужой бумаге,

чужая мать в чужом наряде,

чужая церковь на чужом закате,

но это всё моё, моё как будто.

Обои. Запах. Лезвие ножа.

Я тихо захожу на кухню утром,

где за столом сидит моя душа

и плачет. Она плачет по себе.

Ведь для неё нет места не земле.

#51 (Поэзия)

Хоть я прерывисто дышу осколками тебя,

твоё изменчивое зеркало не воссоздать вовне.

Я с болью выдыхаю мелкие куски стекла,

но отражения меня, однако, всё равно там нет.

Но там есть море. Крики чаек. Волны в тишине.

И я касаюсь медленной рукой того, что называется морская гладь.

Ты отражаешь то, что не могу увидеть сам в себе,

но не даёшь мне сил об этом рассказать.

Ведь жизнь – короткий Стикс, что упрощает труд Харона.

Но с грустью наблюдает за мучениями людей.

И мысль не опускает трубку телефона,

чтобы слабый голос чувства, вопреки всему,

стучал в груди среди десятков тысяч мысленных смертей.

#58

Мгновение – это вечность,

что сжалась от боли в постели.

А жизнь – как шаги по рельсам, ведущим домой, на берег.

И смысл не просто в том, чтоб

писать или не писать:

он просто не вышел ростом

в ногах у людей играть.

Но вся пустота исчезла —

душа вышла в долгий путь.

Теперь не осталось места

дорогу в себе замкнуть.

И вместо прощальных слов

печаль под замком у мысли.

Мы больше не видим снов

и пишем друг другу письма.

#59

топчусь на месте у порога

и вижу всё

что происходит там

рукопожатием меня затягивают внутрь

но остаюсь у входа

как промокший путник

в страхе намочить ковёр

остатками дождя

как бумажный пёс

которому всю жизнь

не разрешали заходить домой

#60

Я вижу дерево на фоне кирпича:

как будто элемент декора!

Наверх – скорей! – подошвы волоча

по лестнице из трещин и бетона.

Фигуры слов – как натюрморт акрилом,

а перекрёсток рифмы как распутье жизни,

четыре строчки как структура мира,

ну а мелодия как чувство – вытащи и выжми.

Вытащи и выжми.

Вот так я и живу последние полгода.

Мне говорят: ты напиши и станет легче,

но не становится. Ведь я не нахожу ответов,

а только чётче намечаю очертания вопросов.

И если прерывается процесс – я рад.

Не получается? – нестрашно.

Похоже, в этом нет меня. Однако

прощание даётся сложно.

Куда тогда идти и что же делать,

когда опустошается холодная земля,

когда единственное утешение тает

под тяжёлым взглядом,

а боль страдает от существования себя?

Да, мир убог и крайне очевидно создан.

Все мыслимые сложности льют через край из нас.

Забудем всё. Откажемся от слов

и будем молча плыть, куда подскажут волны.

Зачем писать, зачем страдать

когда всё сделано за нас

а миф прописан наперёд

на илистом листе бумаги

Назад – домой. Домой – обратно.

Песок темнеет под ногами.

Огни родного города вдали,

И море тяжело вздыхает.

#53

Писать, пока не опустеешь.

Дышать, пока язык зашит.

Искать любые панацеи,

которые научат жить.

Бежать, пока не сделал глупость.

Желать, пока желает сердце.

Смешить, пока не улыбнулась,

и ехать, если шепчут рельсы.

Идти, пока в руках есть хворост.

Стоять, пока не впустят в дом.

Молчать, пока не стихнет голос,

и слушать полночь за окном.

Грустить, пока имеешь право.

Дрожать, пока сидишь на месте.

Вздыхать, когда глядишь устало,

как в небе счастливы созвездия.

#…

и если где-то

вдруг – назад,

туда, где лета

светлый сад

тускнеет, то

останься там,

оставив всё

чужим стихам.

Заглядывая внутрь, я обнаруживаю не ужас, а спокойную, органичную (хоть и плохо сформулированную) трагедию.

Познание должно быть бесконечно выстрадано.

Человек есть определенная мера тепла, которое он способен отдавать другим.

Я не повидал полмира, но мне и не нужно это. Меня тянет в забытые богом уголки планеты, попадая в которые парадоксальным образом понимаешь, что о них-то бог как раз помнит больше всего.

Нонконформизм основывается на зависимости от мнения других.

И вот я стою один посреди широкого поля с кучей разбросанных игральных карт у ног, смутно осознавая, что то, что наполняло, ни много ни мало, всё моё существование, погибло. Это даёт ощущение судорожного отчаяния, подобного агонии тонущего человека, который в один момент лишился спасательного круга, – человека, охваченного паническим страхом, неумолимо захлебывающегося, невыносимо медленно идущего ко дну.

С другой стороны, человек может плавать и без круга – ничто не мешает ему несколькими уверенными движениями вынырнуть на поверхность, с волнующим облегчением вдохнуть спасительный кислород и уверенно поплыть дальше, к берегу. Ведь столько людей живут именно так, даже не подозревая, что существует пугающая толща воды и глубокое морское дно. Вопрос только в том, умею ли я плавать, или же стоит заняться поиском уже не круга, а акваланга, пока я не утонул окончательно?

Иногда мне кажется, чем больше я понимаю в абстракции, тем более беспомощным становлюсь в обыденной жизни.

Кто-то пишет потому, что не может иначе. Я же пишу, чтобы увидеть, как в моих пальцах заканчивается очередная паста чёрного цвета.

Как писать четырёхстопным? Пытка какая-то. Из него невозможно выжать более-менее точную мысль – только размытое настроение и некий дух восприятия. Настоящая мысль, на мой взгляд, начинается только после шестой стопы, поскольку она не может возникнуть в тесном пространстве. Однако вложить её туда можно, что требует высочайшего мастерства.

Я понятия не имею, сколько прошло времени. Такое чувство, что если я взгляну на часы, то всё пропало.

Когда волшебная красота, потрясающая моё сердце, предстаёт передо мной, я вместо того, чтобы вдыхать в себя и любить эту красоту, испытываю только смущение и бессильное отчаяние оттого, что не могу никак вобрать её в себя и почувствовать, пережить. То есть я как будто стою около неё, но никогда – в ней. И если мне в редкий момент удаётся варварски присвоить себе кусочек чуда, ещё большее отчаяние не даёт мне покоя; у меня никогда не хватает сил соотнести испытываемое с самим собой.

Искусство – единственный оазис в пустыне воли и желания, образующих не диалектику, но палимпсест.

Вся печаль состоит в том, что кусочки нашего «я», которые мы с болью вытёсываем из себя, всего лишь бьются о другие каменные «я», оставляя после себя только мгновения тихого звука удара камня о камень.

Общество закрывает нам глаза на самих себя.

Мысль имеет особую природу она теряет свой смысл когда делишься ею с другим так как в этом случае она останавливается в своём развитии или вовсе умирает ведь мысль это глубоко личная материя в то же время ей невыносимо жить взаперти именно поэтому она постоянно хочет вырваться наружу и глотнуть воздуха однако в отличие от новорождённого который с первым вздохом начинает жить мысль гибнет в нашем мире её первый вздох оказывается печальным (счастливым?) и в этом её сущность и трагедия она не может жить будучи невысказанной но погибает как только выходит наружу.