Loe raamatut: «Танец маленького динозавра»

Font:

Александр Гиневский
Танец маленького динозавра. Две повести и четыре рассказа

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

Полёт бумеранга
Повесть

Бумеранг – древнее боевое и охотничье оружие. Описав замкнутую кривую, бумеранг возвращается к метателю.
«Энциклопедический словарь»

Втайне Иван давно уже подумывал сказать отцу, чтобы тот приехал, посмотрел. Чтобы увидел, что и он, Иван, может! Ведь успел он всего лишь за одну зиму…

Сколько помнил себя Иван, отец всё время ждал от него доказательств. Каких? Да всё тех же: что и он может. Но если говорить по совести, Ивану хотелось другого. Хотелось просто порадовать отца. Ведь только осенью записал он его в бассейн. Но чем всё кончится, когда отец увидит его в воде, – он не знал. Не знал: действительно ли тот обрадуется, будет тронут или же, не сказав ни слова, усмехнётся только. И вся собиравшаяся так долго, по крупицам, гордость Ивана рухнет в один миг. И то, в чём преуспел он, покажется жалкой чепухой ему самому.

Смутное предчувствие подсказывало: говорить не стоит. Это был скорее расчёт. Ставка на собственную выдержку. Выдержка ли?.. В иные минуты Ивану казалось, что он просто трусит. Думать так было мучительно, потому что, думая так начинаешь невольно презирать себя…

И вот как всё вышло.

Мартовским днём, когда солнце било в стеклянную крышу бассейна, погружая лучи в глубину воды, он увидел отца. Иван сразу понял, что отец давно наблюдает за ним. И как же это обрадовало его! Во-первых, отец пришёл сам, Иван так и не унизился до просьбы. Это была пусть маленькая, но победа. Во-вторых, отец видел его в воде, на дорожке, когда он об этом и не догадывался. А ведь он, Иван, входил в пятёрку лучших.

Коротко и часто дыша, Иван поднимался по лесенке из воды. В ушах стоял слабый звон, а ему казалось, что где-то далеко-далеко звучит духовой оркестр, и праздничность ликующих труб отдавалась в его душе. Он сдержался. Чудом, но сдержался, чтобы не броситься к отцу, не спросить: «Ну, как?..»

А отец ждал этого взрыва радости, Иван видел. Напрасно ждал. И когда понял, что не дождётся, шагнул ему навстречу, потрепал по мокрому плечу: «Я видел, Иван. Не плохо…» Этих слов было достаточно, чтобы Иван в тысячный раз почувствовал невольное, необоримое восхищение отцом. И всё, что открывалось ему, было неожиданным, новым, только усиливающим чувство восхищения. Отец стоял перед ним такой молодой, высокий, стройный. Тугие шары плеч плотно облегал тонкий чёрный свитер. Голова большая, чуть вьющаяся густая каштановая шевелюра. Крупные черты смуглого лица, белеющая полоска шрама на левом виске – память о детстве, о мальчишеской драке. Маленькие красивые, плотно прижатые уши. И глаза… серые, пронзительнохолодные. Их никогда не покидала усмешка сильного, уверенного в себе человека. Глаза отца редко смеялись. А когда смеялись, то чуть влажнели, чуть подтаивали, будто два серых замёрзших оконца тронули тёплые лучи солнца.

Отец тут же ушёл. Иван подумал, что он уехал совсем – он стоял среди ребят, обступивших тренера Георгия Георгиевича. Слушал со всеми, вытираясь большим махровым полотенцем. Оглушённый нежданной встречей, он слушал и не слышал.

И тут он увидел отца опять. Теперь он был в плавках, стоял на тумбочке. Нырнул. Поплыл. В воде, кроме него, никого не было. Под сводами бассейна гулко отдавались резкие всплески воды.

Георгий Георгиевич запоздало обернулся. Озадаченность на его круглом одутловатом лице сменилась возмущением. Он подбежал к кафельному бортику.

– Эй, как вас там?! Сейчас занимаются дети! – окликнул, и было поднёс к губам свисток.

Отец уже оттолкнулся под водой ногами от стенки, поплыл обратно. Георгий Георгиевич невольно нажал кнопку секундомера. И когда отец поднялся из воды, сказал ему уважительным тоном:

– Вы шли в графике мастера… Кто вы? Откуда?

– Простите, что нарушил порядок, – усмехнулся отец. – Мой сын Иван Судаков занимается у вас.

– А-а, – задумчиво протянул тренер. Кивнул головой, сделал шаг в сторону, давая дорогу отцу, и уже ни о чём больше не спрашивал.

Не взглянув на Ивана, отец ушёл в раздевалку.

Ребята молча смотрели, как удалялась широкая в плечах, гибкая фигура отца.

– Это кто же?

– Отец, да?

– Лихо ходит!

Иван рассеянно кивал головой. «Нет, он не просто решил искупаться», – подумал он. Опять отец раздавил его. Легко, походя, без слов…

Иван никогда не видел отца в бассейне. Но ему и в голову не приходило, что отец мог плохо плавать. Но чтобы он мог идти в графике мастера?! Впрочем, чего ж удивляться. Всегда так… Ведь не сомневался Иван в том, что его отец может справиться с тремя взрослыми мужчинами. Своей ловкостью, силой, смелой решительностью отец мог огорошить любого. И когда отец раскрывался перед ним вот так внезапно, это покоряло Ивана. В душе его поднималось чувство беспредельного обожания. Даже самому себе завидовалось: у тебя такой отец! Но странно, чуть позже восторженное обожание гасло, притуплялось. В голову приходило: рядом с таким ты червяк, букашка… Да, именно так заставлял думать насмешливый взгляд отца.

Его отец был большая шишка – возглавлял Стройкорпорацию. Был у него «Мерседес» с шофёром. Правда, отец чаще сидел за рулём сам. И ни разу, как бы Иван ни опаздывал, как бы ни просила мама, эта машина не подвезла его в школу.

Когда-то, ещё в детском саду, в первых классах, сколько было пролито им слёз из-за одного только имени. «Эй, Ванька! Ивашка! Ванька-дурак!» – неслось ему и в лицо и спину. «Самое простое – распускать сопли», – говорил отец, и Иван старался не показываться ему на глаза со своими слезами. Но мама… Она слабо, виновато выговаривала. Даже не выговаривала, а робко сетовала: «Ну, кто же в наше время даёт мальчику такое имя?..» – «Его имя не Ванька, – с холодной усмешкой отвечал отец, – а Иван. Так звали моего деда, которого расстреляли немцы за то, что он укрывал у себя цыганку с четырьмя детьми. Так звали моего прадеда. Голь перекатная, и на лапти-то денег не было, ходил бурлаком по Волге. Это настоящее имя. Сила в нём слышится. Широта. А твой Ванюша будет «Ванька», «Ванька-дурак» до тех пор, пока сам не почувствует себя Иваном…»

И пришло время, уже в школе, когда стали звать его Иваном.

Но чаще, правда, по фамилии: Судаков. Он обратил на это внимание как-то вдруг, нечаянно. Но странно, открытие не принесло ему удовлетворения. Может, потому, что и мама всё реже звала его Ванюшей, а всё чаще – Иваном.

Ещё тогда мать чувствовала скрытую правоту слов отца. Но её пугала эта правота. Скорее, тон, каким она излагалась. Мать была уверена, что люди, несущие такую правоту и таким тоном – сухи и потому могут быть жестокими, способными раздавить слабое. Не со зла, а от избытка своей грубой силы. Но эта же сила притягивала, подчиняла. Не за неё ли любила, даже не признаваясь себе, она своего мужа? Любила покорно, страдающе. Даже тогда, когда в телефонную трубку звали Сергея Владимировича звонкие, совсем молодые женские голоса… И когда он возвращался поздно и навеселе. Порою лишь на другой, третий день. Приходил со словами: «Вот я и вернулся в мою бэль па-три!» Она прощала.

Стыдно ей было перед Иваном. Стыдно и больно было видеть, что Иван уже чувствует: что-то у них неладно. Сможет ли он со временем прощать его так, как она, женщина? Вряд ли. Непрощение ожесточит его сердце. Это её пугало. Она стала замечать, как хмуро, не глядя отцу в лицо, здоровался Иван с ним, торопливо спеша по своим мальчишеским делам.

А для Ивана всё началось с одного памятного дня. Тогда он многое внезапно понял. Вернее, не понял, ему открылось многое, чего он раньше не предполагал.

Тот день был осенний, пасмурный. Лил и лил дождь, от которого и воздух был дымчато-туманным. Иван взбегал по ступенькам в метро, пригнув голову, втянув её в воротник куртки. Он наткнулся на встречного человека, посторонился и, пока тот проходил, бросил взгляд в сторону. Он увидел отца у газетного киоска. На какое-то мгновение засомневался: он ли? В серой шляпе, подняв воротник, отец стоял, засунув руки в карманы. Перед ним – молодая незнакомая женщина. С плеча её свисала маленькая сумочка на длинном узком ремешке. Ремешок то и дело соскальзывал с плеча, сумочка ударялась об асфальт. Женщина машинально поддёргивала ремешок. Другая рука её была занята зонтиком, который она заботливо держала над их головами. Сама же, привстав на носки, тянулась губами к губам отца. А он даже головы не нагнул… И лицо его… Отрешённое. Таким оно бывало, когда с магнитофонными наушниками на голове, откинувшись в кресле, слушал он музыку…

Иван отвернулся. Перед глазами стояли красивые, будто из тонкой бумаги туфельки посреди лужи. У неё, наверно, и ноги промокли, но она не замечала… Он и потом не раз вспоминал эти туфельки среди лужи. Вспоминал, как бы заслоняясь ими от мыслей об отце. Вернее от той горечи, которую он узнал тогда у метро.

Но вот ведь…

Стоило отцу вдруг раскрыться, как тогда, когда он проходил мимо пивного бара. Это было позднее, весной. Тёплым сухим вечером. Дверь бара с неожиданным грохотом распахнулась. Из неё выкатилось пятеро парней. Здоровые, рослые. Не ниже отца. Один из них так и летел по инерции головой вперёд. И если бы отец замешкался, парень наверняка сбил бы его с ног. Иван только увидел мелькнувшую руку отца, которая схватила парня за ворот, с такой резкостью приподняла и поставила на асфальт, что у того щёлкнули подмётки. Парень от боли даже поморщился. Остальные обступили их, недобро ухмыляясь. Иван похолодел от страха. «Смотри, Иван, запахло порохом», – весело сказал отец. А в глазах его, хищно прищуренных, уже появился холодный огонёк вызова. «Ребята, – властно и очень спокойно сказал отец, – не советую… Пыль собью с ушей каждого, сколько бы вас ни было».

Парни, не выдержав взгляда отца, помялись, расступились.

Иван обернулся. Теперь парни посмеивались над незадачливым товарищем. Покачивая головами, провожали их долгим, чуть изумлённым взглядом.

Иван шёл рядом с отцом и ничего не мог поделать с собой. Как он сейчас любил его! Как гордился им! В голове проносилось: «Неужели он мой?! Как хорошо, что я его сын!..» И всё прощалось отцу. И даже тот сдержанно-мягкий, как с детсадовским ребёнком, покровительственный тон, которым разговаривал с мамой, когда говорил ей: «Эх, милая. Ты совсем не знаешь жизни. Не хочешь знать её такой, какая она есть. В ней всё хлеще, острее…»

И даже тот осенний дождливый день у метро – прощался.

Но прощение длилось чуть дольше, чем длилось очередное очарование. В конце концов, таяло и оно. Его сменяла тоскливая мысль: «Кто я рядом с ним?» И он сам станет таким же? Да полно, станет ли?.. И потом, он не был до конца уверен, что хочет этого. Вот ведь в чём штука!.. Вот почему размышления так мучили своей безысходностью. Стоит ли мечтать, когда любое желание, если оно не вызывало одобрения отца, становилось и самому Ивану не только нежеланным, но даже ненужным, вздорным. Настолько, что он начинал стыдиться своего желания.

А желания были обычные, ребячьи.

Когда-то, очень давно, захотелось ему, чтобы в доме было живое существо. Ну, какое-нибудь… Мама радовалась вместе с ним, когда принесла черепаху. Иван подобрал ей для домика удобную коробку. То и дело бегал за листьями одуванчика, беспрестанно менял питьевую воду. Часами наблюдал за ней, не сводя глаз. Но как-то отец подошёл к коробке, в которой отдыхала черепаха. Постучал ногтем по панцирю, сказал: «Существо, запрограммированное на века. Будет есть, пить, ползать и молчать. И лапками двигает так, будто в спине у неё торчит заводной ключик. Как у механической игрушки. В этой маленькой головке никогда не поместится даже благодарность за те листики, которые ты ей приносишь…»

Мама возражала. Она говорила, что главное как раз не это. Главное – привязанность самого ребёнка. У мамы даже слёзы навернулись. Отец выслушал молча и только с досадой покачал головой. Из их разговора Иван тогда почти ничего не понял, но… черепаха из дома исчезла. Иван не хотел больше видеть черепаху, и мама, как ни сопротивлялась, вынуждена была уступить.

С тех пор она и стала называть его Иваном.

Позднее то же самое было и с желанием Ивана завести собаку.

Узнав об этом, отец посмотрел ему в глаза, сказал: «Иван, ты до этого ещё не дорос. Поверь мне…» На том и закончился разговор о собаке. Больше к нему не возвращались. Иван в конце концов забыл о нём. Шло время. Как-то они с отцом ездили по городу. Искали «достойный» букет для мамы, ко дню рождения. Отец шутил, был в весёлом настроении. От этого, казалось, и солнце в лужах разбивалось под колёсами машины на золотые осколки. У цветочных лотков Финляндского вокзала отец притормозил и, прежде чем выйти, вдруг сказал: «Понимаешь, Иван, женщины, лошади и собаки – любят сильных».

Иван почувствовал, что краснеет. Ему вдруг вспомнились туфельки среди лужи… Но покраснел он скорее оттого, что у отца женщины стояли рядом с лошадьми и собаками. И ещё: отец никогда так с ним не говорил. «Тебе трудно пока понять это, – продолжал он. – Потому-то я и говорил тебе раньше, что ты не дорос. – Отец вдруг рассмеялся, заметив алую краску на щеках сына. От этого, видно, и сам смутился, закашлялся в кулак. – Я говорю о любви, – сказал он серьёзно, – но о той, с какой готовы умереть на глазах любимого. И умереть с радостью. А такую любовь ты ещё внушить не можешь. Собака будет привязана к тебе. Но любить по-настоящему она не сможет. И не она будет в том виновата, а ты!? Понимаешь?.. Трудно понять, да? Но ничего. У тебя всё впереди, ты растёшь…»

Отец хлопнул дверцей. Иван остался один. Над потоком смутных, обрывочных мыслей и чувств, охвативших его, стояла вечная давящая отцовская правота. Она была ощутима физически. Больно и стыдно было снова и снова возвращаться к этой мысли, соглашаться с ней.

Многих, кто плохо знал отца, удивляло то, что у них не было своей дачи. «Как? У человека с таким положением? У строителя – нет дачи?.. Поистине – сапожник без сапог», – говорили они недоверчиво. Но так оно и было на самом деле. Отец даже гордился этим. Правда, у отца было много приятелей сдачами, куда всегда можно было приехать погостить, где им всегда были рады. К тому же был у отца друг Алексей Тимофеевич (отец его звал Тимофеша), моряк дальнего плавания. Он пропадал в море по полгода и больше. Дача его оставалась в полном распоряжении отца.

На всех этих чужих дачах Иван бывал лишь весной, осенью и зимой. А летом, порою по три смены подряд, проводил в обычном оздоровительном лагере. Стоило маме заикнуться о санатории или об Артеке, куда, если бы отец только пожелал, он бы (считала мама) достал путёвку, как отец возражал: «Иван что, болен? Нуждается в лечении? А Артек надо заслужить. Каким-то талантом или отличной учёбой. Ни тем, ни другим наш отпрыск не блещет. Что ж, тем лучше, – улыбнувшись, делал он неожиданный вывод. – Пусть растёт, обламывается, обкатывается на равных среди таких же здоровых и бесталанных».

Так было и на этот раз. Он уезжал в лагерь «Строитель». В лагерь, в котором ему было хорошо знакома каждая доска в заборе.

Мама, как всегда, собрала вещи, поехала с ним на вокзал проводить.

До отхода поезда долго проверяли ребят по спискам. Строились поотрядно, опять расходились. Было шумно, суматошно. Уже бегали к вокзальным ларькам за пепси. Доставали из маленьких рюкзачков свёртки, походные фляжки. Жевали, отхлёбывали, отвернув пробку. Иные с гордостью говорили, что чай из фляжки куда вкуснее покупного пепси. Те, у кого не было фляжки, молча завидовали. Действительно, люди нигде так много не пьют и не едят, как в дороге. Словно это они затрачивают столько сил, чтобы добраться до нужного места, а не тепловоз или самолёт. При этом жажда и голод наваливаются на людей ещё до начала пути.

Пить Ивану не хотелось. Он хмуро и рассеянно смотрел по сторонам. На ребят, торопливо пьющих воду прямо из горлышка. На тех, кто пил из фляжек, смотрел с усмешкой, без всякой зависти. Видел, что они не столько пить хотели, сколько показать, какие у них чудесные фляжки…

В суматохе построений, переклички, Иван двигался нехотя, машинально. Каждый раз, когда он подходил к маме, она торопливо брала его за руку. Он чувствовал, какая она у неё горячая, сухая. Мамина рука держала крепко, словно им предстояло расстаться на годы. Оттого, что Иван всё время смотрел исподлобья и куда-то в сторону, ей было грустно. Делая над собой усилие, она старалась его развлечь. Как когда-то, когда он был совсем маленький, она вдруг спрашивала: как будет по-французски «вагон», «дорога»? Но сейчас Иван молчал, будто и не слышал. Только только с усмешкой поглядывал на неё, и ей почему-то казалось, что думал он в эту минуту о чём-то нехорошем, гадком. Особенно когда он мягко, но настойчиво пытался высвободить свою руку…

Мама Ивана преподавала французский язык в Институте усовершенствования учителей на улице Ломоносова. Когда был ещё детсадовским малышом, он любил эту игру: охотно называл знакомые предметы чужими словами. Мама со смехом поправляла его произношение. Она так при этом заразительно смеялась, что и он громко заливался. Если это случалось на улице, мама смущённо оглядывалась, шептала, склонившись: «Потише, мой дорогой». Но он не унимался, потому что видел по её глазам, как ей приятно слышать его смех. Правда, со временем какой-то бес вселялся в него. «Клумбу», скажем, он называл «камнем», «дверь» – «лошадью». И это тоже походило на игру. Мама восприняла её как остроумную шутку. Но потом его ответы становились резкими, грубыми. И совсем ей было не до веселья, когда он однажды сказал ей: «Да отстань ты…» И не просто сказал, его розовощёкое лицо исказила гримаса злого раздражения. Она даже не решилась потребовать от него извинения…

Наконец, протрубил горн, прогремели барабаны, раздалась команда: «По вагонам!»

Мама прижала сына к себе. Он почувствовал горячую, пахнущую духами щёку. Лоб его будто уколола холодом капля серёжки. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, поддавшись её объятию, но потом резко, нетерпеливо стал выпутываться из маминых рук, словно это были верёвки. Взглянув в покрасневшее лицо сына, она с грустью отметила теперь уже знакомое выражение раздражённости, стыда…

– Иван, обязательно пиши. Понадобятся деньги, они там, ты знаешь где. Пиши, сынок…

– Ладно. Если будет время.

Странно, когда-то он писал, и об этом не надо было просить. Писал коряво, с ошибками, вставляя иногда французские слова. Сколько в этих письмах было очарования! Как радовали сердце своей искренней детской непосредственностью! Ласковые, все они заканчивались горячим желанием увидеть маму… Позднее она просила его писать. И он писал. Редко и будто из-под палки. А то и вовсе молчал, находя потом кучу отговорок…

Последнее, что он услышал в узкую щель приоткрытого окна вагона:

– Передай привет Терентию Васильевичу. Пожелай ему доброго здоровья. И Дижону привет… – мама сказала это по-французски, с улыбкой сквозь слёзы.

Стоило ребятам приехать в лагерь, как пошли дожди. Казалось, солнце спряталось за серые волглые тучи на всю смену. Но непогода постояла день, другой, третий, а к утру четвёртого унесло куда-то ветром тучи, над дальним лесом показалось сияющее, будто новенькое солнце.

В часу одиннадцатом, с разрешения врача, весело гомонящие, распевая песни, потянулись отряды к озеру, где была лагерная купальня. Пришёл туда и Иван.

По команде физрука прыгнули в воду.

Иван вынырнул, встал. Воды ему было по грудь. Солёный комок подкатил к горлу. От злой досады он чуть не заревел.

Кругом стоял весёлый крик, смех. Вода кипела, как в кастрюле на огне. Крупинки донной мути поднялись к самой поверхности, но никто этого не замечал. Ребята были рады долгожданной возможности поплескаться. В прошлом году Иван и сам был счастлив точно так же. А теперь ему хотелось плакать.

«И так всё лето в этом лягушатнике?! – подумал он. – Нет уж…»

Он выбрался на доски настила. Прошёл в дальний конец купальни, где стоял физрук с мегафоном в руке. На лице физрука была написана предельная внимательность. Он так и впился глазами в воду. Похоже было, что он пересчитывает ребят по головам.

Ивану было всё равно: видит его физрук или нет. Он перемахнул через перила и нырнул в озеро. Озеро называлось Тихое, и было большим.

– Эй, кто там поплыл?! Сейчас же вернись! – запоздало крикнул в мегафон физрук. Видно, ему подсказали фамилию нарушителя. – Судаков, слышишь?! Кому говорю!

Иван не оборачивался. «Фигушки вам, – повторял он про себя. – Дождётесь…»

Он отплыл уже изрядно, пока физрук отвязывал лодку, пока нагонял.

– Я вот сейчас тебя по башке веслом… – крикнул он срывающимся голосом. – А ну залезай в лодку!

Иван будто не слышал. Он лёг на спину, раскинул руки. Резким выдохом вытолкнул тонкую струйку воды, накопившейся во рту. «Китовый фонтанчик» – подумал.

– Я в вашем лягушатнике купаться не буду, – сказал.

– Напугал! Он, видите ли, не будет!.. На берегу торчать будешь!

– Посмотрим.

В новом китовом фонтанчике физрук увидел проявление презрения к нему, старшему.

– Сопляк ты этакий! – вышел он из себя. – Я тебе покажу! Узнаешь у меня!..

Иван долго не мог уснуть. Перед глазами стояло лицо физрука с выступившими белыми пятнами, перекошенный в крике рот и то, как он схватил его за ногу и потащил к борту лодки, словно полено…

Мысль о предстоящих сборах, играх, кострах на поляне с обязательной печёной картошкой, с песней про неё – не радовала. Всё это ему сейчас казалось скучным, давно надоевшим. Даже обманом, о котором он только-только догадался. Ну, действительно: что это за костёр, рядом с которым стоят два-три огнетушителя? Наготове! Если со всех сторон только и слышно: «Ребята! Подальше от огня!» И картошку-то пекут воспитатели. А потом раздают. Как в столовой…

Иван зло ткнул кулаком в угол подушки, повернулся на другой бок.

Он уже начинал дремать, как вдруг, неожиданно, вспомнил о Лагуне. Он даже вздрогнул и тут же забыл лицо физрука, красные столбики огнетушителей…

«Лагуна… Но попробуй туда доберись, и чтобы тебя не застукали…» – пронеслось у него в голове.

В Лагуну вела всего лишь одна узкая тропа. Обходить её было трудно и хлопотно: тропу прижимали к воде озера высокие каменистые осыпи. А ходу туда было минут десять каких-то. Лагуна, так её называли, представляла собой большую бухту, обрамлённую серыми валунами. Редкая цепочка валунов, выставив мокрые чёрные лбы, тянулась полукругом метрах в ста от берега. Цепочка походила на оградительные боны. И вода здесь – сразу уходила глубоко, нырять можно было без опаски с любого камня. Сюда ходили купаться только взрослые. Пытались кое-кто из ребят старших отрядов, но попытки эти оказывались напрасными: на пути смельчаков вставал Дижон. Он подавал голос, помогая обнаружить и «схватить нарушителя границы». Когда пойманного вели к начальнику лагеря, сбегались все, кто был рядом. Они окружали «нарушителя», считая себя «подоспевшими пограничниками». Ещё в прошлом году Иван и сам бывал не раз таким «пограничником».

Теперь он думал (так думали, наверное, и те смельчаки), как перехитрить собаку. Можно было бы пуститься в долгий обход осыпей, но ведь это сколько времени понадобится. Ради нескольких минут?.. К тому же всё равно, когда начнёшь спускаться вниз, собака может учуять. А ещё надо было вернуться незамеченным. Перехитрить Дижона. Но как? Ничего в голову не приходило. Но заснул Иван с твёрдым намерением попробовать. Ведь Дижона и его хозяина он знал. Знал, как ему казалось, лучше других.

Начал с того, что чаще стал заглядывать в домик сторожа Терентия Васильевича. Тот расспрашивал Ивана о доме, о школе, о лагерном житье-бытье. Когда сторожа не мучили старческие недуги и дававшие о себе знать раны, когда он был в добром настроении, он любил добродушно посмеяться над кем-нибудь из знакомых. Скажем, над поваром Игнатьевым, изображая его испуг, с каким он бросался к плите: не переварилось ли в котле, не пережарилось ли на противне. Или над директором лагеря Виктором Анатольевичем, показывая, как тот с очень серьёзным лицом вставляет дымящуюся папиросу в отверстие своей уникальной пепельницы. Это была действительно занятная вещица. Большая, из прозрачного стекла с зеленоватым оттенком, похожая на раковину с двумя створками. В одной из створок, сбоку, было маленькое отверстие для папиросы. Когда в отверстие вставляли горящую папиросу, раковина наполнялась причудливо меняющимся облачком дыма. И все, кто был в это время в кабинете, невольно замолкали, вглядываясь в это облачко, словно там под стеклом дымился кратер маленького вулкана.

Пошучивая, Терентий Васильевич щурил маленькие карие глаза в глубоких морщинистых глазницах, глухо смеялся, то и дело вставляя французские словечки, приговаривая: «Ну, ты понимаешь».

Иван тоже смеялся. Иногда в голове его проносилось: «А что? Вот сейчас взять и сказать про Лагуну». Но жгучая боязнь отказа останавливала его. И потом, отец на его месте не стал бы просить, а сделал бы по-своему. Поэтому Иван только поглаживал Дижона. «А ты чего не смеёшься?» – говорил ему по-французски, запуская руку в густую шерсть загривка.

Старый Дижон всё понимал хорошо, на каком бы языке с ним ни заговаривали. Он даже понимал то, чего не произносят вслух. Иван вскоре в этом убедился, когда стал оставлять от завтрака и ужина кусковой сахар. Со стороны Ивана это была наивнейшая глупость. Но уж слишком он был ослеплён своим планом.

Желающих угостить Дижона сахаром хватало и без него. Особенно, разумеется, среди малышей. Это может показаться смешным, но Иван на сахар рассчитывал. Вернее на то, что его сахар будет слаще… Он протягивал кусок на ладони. Пёс долго раздумывал, сахар начинал таять, липнуть к потной руке. Дижон наконец брал угощение, скорее из деликатности и, верно, чтобы поскорее отвязаться. В голову Ивана закрадывалось: понимает Дижон, насквозь видит. Видит, как он подлизывается, видит, что на уме у него другое… И когда Дижон едва шевелил метлой своего хвоста в знак благодарности, Иван не очень-то ему верил. Но он поглаживал собаку и, если никого рядом не было, говорил, раскрываясь: «Дижон, ведь мы друзья, правда? Ты уж прости меня, а? Ну, сам подумай, что мне в этом лягушатнике…» И когда он так говорил, он всем существом своим чувствовал, что не обманывает, не подлизывается. И верил, что Дижон в конце концов его поймёт.

Но вот он заметил, как Дижон берёт угощение у других. Заметил: собака ничем не выделяет его среди других. «Ну и чёрт с тобой!» – решил он и перестал носить сахар. «Подумаешь, Лагуна, – сказал себе. – Вернусь домой, начну ходить в бассейн. Накупаюсь вволю». Но тут же на ум пришло другое: «Отец бы от задуманного не отступился. Не трусит ли он из боязни попасться? И это притом, что он знал: «Дижон не укусит. Подаст только голос – сигнал «пограничникам». А может, не подаст всё-таки? Меня-то, может, не выдаст? Нет, надо попробовать», – в конце концов думал он, ругая себя за малодушие.

Он выбирал день, момент. Где-то в глубине души надеялся, что Терентий Васильевич вместе с Дижоном куда-нибудь уйдут, уедут. Могут же на денёк… Но такое, судя по всему, не предвиделось.

Вокруг лагеря был старый деревянный забор. Теперь его меняли. Вместе с рабочими занимались этим и Терентий Васильевич, и шофер Лунин, привозивший на своей машине из города продукты. И даже врач Слава – не старше любого воспитателя, отличавшийся от них только тем, что ходил в белом халате.

Как-то, вконец уставший от ожиданий и смутных предчувствий, Иван решился внезапно для самого себя: вот сейчас и пойду. И сразу будто камень с души свалился.

Было часов пять вечера. Иван даже не сходил посмотреть, где сейчас Дижон. Он перемахнул забор в дальнем тёмном от кустов углу территории. Вышел на тропу. Собирался засечь время по своим часам, когда пойдёт, но совсем забыл об этом. Так и пошёл, стараясь ни о чём не думать.

Он прошёл уже довольно-таки изрядно. Оглянулся раз, другой – никого. Радость удачи подстегнула, он прибавил шагу. «Только нырну, вылезу и – обратно», – думал он, чувствуя, как быстро и сильно колотится сердце. Ещё подумал: «Кажется, везёт…» Уже было, как ему казалось, совсем близко. Он остановился перевести дух и тут отчётливо расслышал сзади собачью побежку. «Учуял всё же…» И Иван бросился бегом, забыв о всякой предосторожности.

Шерстяной бок собаки чиркнул по бедру. Дижон обогнал, встал поперёк тропы. Он вилял своим большим пушистым хвостом шотландской овчарки. Поворачивал к Ивану узкую морду, чуть скалил в улыбке зубы, жёлтые собачьи глаза смотрели дружелюбно. «Да ладно тебе, Дижон, – сказал Иван, надеясь ещё, что собака всё же его не выдаст. Он упёрся коленями в её бок, чуть толкнул. – Пропусти, тебе говорят». Но собака оставалась на месте. Иван рывком, изо всех сил толкнул её в сторону, пошёл дальше. Сделав несколько шагов и не услышав сзади собаки, Иван не выдержал, обернулся. Дижон сидел на тропе, высоко подняв голову. Иван вспомнил картинку из какой-то книжки. Там был нарисован волк, воющий на луну. Сейчас Дижон походил на этого волка. Собака косила глазом в его сторону, всем своим видом показывая: если не повернёшь сейчас же подам голос.

«Ты так, да?!» – в глазах Ивана потемнело от ярости. Он схватил подвернувшийся камень, бросил в собаку. Она тихо взвизгнула.

Иван побежал по тропе, больше не оглядываясь.

Вот и Лагуна. И людей никого. Иван быстро разделся, нырнул в воду. Несколько дней тому назад он думал поплавать, полежать на нагретых солнцем камнях. Но теперь этого желания не испытывал. Выбравшись из воды, он так же быстро оделся. Побежал в лагерь.

Опомнился только на волейбольной площадке. В одной из команд не хватало игрока. Он встал на свободное место. Заиграл с удовольствием. Давал хорошие пасы, на удивление себе легко брал трудные мячи и даже здорово резал, когда ему набрасывали у сетки.

– Молодчина, Судаков!

– Ай да Судаков! – слышал.

И было ему легко, весело от одной мысли: «А в Лагуне я всё-таки искупался. Скольким это не удавалось? Вот что значит рискнуть и попробовать!»

Спал он в ту ночь крепко. Услышав горн, вскочил ещё более счастливый от вчерашней удачи, с мыслью: «Нет, Дижон молодец! Не выдал…» Кто-то из ребят даже сказал ему, когда строились на утреннюю линейку: «Ты чего это сегодня, Судаков? Светишься весь, будто лампочка?»

Так и стоял он в строю с рассеянной улыбкой на губах. Слушал и не слышал слов Виктора Анатольевича.

Tasuta katkend on lõppenud.