Loe raamatut: «Опыты литературной инженерии. Книга 2»

Font:

Кинжал деда

12 августа 1952 года мой дед Давид Наумович Гофштейн был расстрелян. Эту дату я узнал спустя пятьдесят восемь лет после приведения приговора в исполнение.

Нет, в общем год смерти деда мне был известен. То, что дед погиб в заключении – тоже. Но вот детали, существенные детали, которые родители тщательно скрывали от нас с братом, всплыли случайно, а не в результате наших стараний.

В сорок восьмом послевоенный Киев представлял собой гигантскую территорию кирпичных развалин. Крещатик лежал в классических «кинематографических» руинах, где бесконечными зубчатыми обломками застыли фасады, за которыми зияла пустота. Мы жили на Ленина, 68, в так называемом «доме писателей», в квартире деда на первом этаже. Напротив нас, на углу, торчали останки трехэтажного дома, на низких подоконниках выгоревших окон которого часто сидели цыгане. Каких-то особых лишений в те годы я не испытывал, наверное, потому, что просто не понимал, что такое лишения. Есть, правда, постоянно хотелось, но это я тоже считал заурядным проявлением бытия. Люди, которые двигались перед раскрытым окном, тоже вроде бы ничего особенного собой не представляли.

Однажды к остановке, которая была хорошо видна из окна, снизу от Крещатика подъехал тесный довоенный троллейбус. Я хорошо видел, как в кабине водителя внезапно полыхнуло голубое пламя. Видимо, загорелся контроллер. Но реакция людей, которые толпились в салоне, оказалась для меня неожиданной и пугающей: вдребезги разлетелись стекла и сорвались с петель двери! Люди выпадали из окон прямо на асфальт, крича и давя друг друга. Те, кому удалось устоять на ногах, бросались бежать без оглядки, прикрывая голову руками… Многолетняя война только закончилась, и реакция на опасность у киевлян могла считаться уже генетической.

Дед, как я уже знал, любил приобретать всякие безделушки: зажигалки, латунные стаканчики, которые для красоты надевались на ножки стульев, курительные трубки. В общем, всякий замечательный хлам, которым были забиты ящики громоздкого комода и заставлен сам комод. Заговорщицки подмигнув, дед как-то пригласил меня в свой кабинет, в котором царил вечный полумрак от темных штор, и показал настоящий кинжал. Не знаю почему, но кинжал произвел на меня потрясающее впечатление! Он показался мне синеватым, страшно тяжелым и загадочным. В нем была заключена какая-то гипнотическая тайна холодного оружия. Не украшения, не ритуальной цацки, а именно орудия убийства.

Где-то с рук дед приобрел для меня игрушечный пистолет – немалую ценность на то время. Но пистолет не вызвал у меня мальчишеских эмоций. Он был черным, большим и неудобным. Отец повертел пистолет в руках и, стоя у раскрытого окна, направил его наружу. Какая-то тетка, стоящая у дома напротив, вдруг заметалась влево-вправо и резко юркнула за угол. Мне стало смешно, а отец положил пистолет на подоконник и вздохнул. Люди, пережившие войну и оккупацию, еще не привыкли к тому, что из окон не стреляют и троллейбусы не бомбят.

Я думаю, что еды тогда не хватало. Не помню. Есть хотелось всегда, и это чувство еще долгие годы казалось вполне естественным. Отец однажды с гордостью принес домой какие-то пряники и вроде бы настоящее масло. Самолично намазал парочку пряников этим маслом и подозвал меня, желая побаловать. Пряники отвратительно пахли горелым маргарином, а масло сверху – артиллерийской смазкой. Оба запаха совершенно знакомые и не вызывающие аппетит. Как ни пытался отец затолкать мне, неблагодарному, пряник в рот, я уворачивался, орал и таки довел отца до исступления. Он снял ремень и принялся лупить меня первый раз в моей безоблачной жизни. На крик примчался дед, благо мы жили в проходной комнате, вырвал у отца ремень и стал громко кричать. Я отревел свое и начал уважать деда как защитника и личность, которая бесспорно превосходила отца авторитетом.

В соседней комнате жила семья брата отца. Там вечно хныкала моя маленькая двоюродная сестра, но она не бралась в расчет, поскольку я уже самостоятельно одолел «Сказки» братьев Гримм и допускался дедом в библиотеку – святая святых дома. Боже мой, как восхитительно пахли толстые книги в темных переплетах! Какой трепет вызывало перелистывание тонкой папиросной бумаги, что скрывала яркие иллюстрации! Книги были на многих непонятных языках, но в моих глазах это не умаляло их ценности.

Строгая высокая бабушка, мало замечая меня, разговаривала с дедом на непонятном мне иврите. Я сидел на полу, рассматривая очередную книгу, и чувствовал себя уютно под покровительством деда – веселого и доброго.

Как-то, на прогулке мы с дедом повстречали его очередного приятеля и неожиданно для меня очутились в городской бане. До этого дня меня купали только в круглом цинковом корыте, загадочно именовавшемся «балией». В бане пахло паром и сырым дощатым полом. Дед то ли купил, то ли взял напрокат простыню, в которую обернул меня после совершенно непривычной процедуры. Голые дед и его приятель непринужденно расположились на длинной деревянной скамье. В реконструкции склоняюсь к версии, что с кружками пива в руках. А я стоял на этой же скамье, завернутый в серую простыню, как памятник самому себе. Авторитет деда после столь необычной прогулки вознесся до небес.

В гулком вестибюле «дома писателей» часто собиралась элитная шпана – дети киевской творческой интеллигенции. Играли в интересную игру: подбрасывали согнутой ногой кусочек овчины величиной с пол-ладони, утяжеленный свинцовой пломбой, – «зоську». К ому-то удавалось подбросить «зоську» больше пятидесяти раз. Это были свои герои-олимпийцы. На вопли болельщиков из квартиры выскакивал рассерженный дед, но, увидев нас, просил «зоську», в чем ему никогда не отказывали, и колотил ее лучше всяких чемпионов. Так я убедился, что дед «в авторитете» не только у меня. После его мастер-класса в вестибюле минут двадцать соблюдалась уважительная тишина: дед мог спокойно работать.

В том же сорок восьмом, теперь для меня понятно, почему из гулкого разрушенного Киева мы перебрались в Прикарпатье, в тихий Борислав. Дед, бабушка, сестренка с семьей и библиотека – все осталось в Киеве.

В пятидесятом – снова переезд. На этот раз во Львов. Если промысловый Борислав остался в памяти чем-то вроде Калифорнии с запахом нефти от реки Тысьменицы, с синими отрогами Карпат за окнами и полной беззаботностью, то Львов, который я впоследствии беззаветно полюбил на всю жизнь, сразу дал понять, что ребячье время закончилось, началось выживание. Львов пятидесятых годов – это три стационарных и одна пересыльная тюрьмы прямо в городе, это огромная орущая барахолка от Оперного театра до самой нашей школы. Это армия безногих инвалидов с орденами на груди, привязанных к тележкам на колесиках из подшипников. Львов – это Краковский рынок с дикими испитыми лицами спекулянток, торгующих ведрами с черно-синим углем, воровками с кондитерской фабрики, от которых замечательно пахло ванилью. Это страшные тетки около расположенной на той же площади городской синагоги, в рваных вязаных кофтах с обвисшими карманами. Они сипели-зазывали покупателей на дефицитные продукты, а тогда все было дефицитом. И еще были старухи со слезящимися глазами, бормочущие как в бреду:

– ДДТ, ДДТ, мухи, клопи, блохи, тараканы … Амоняк, амоняк, амоняк… Цинамон, цинамон… Сода, сода, сода… Дрижжи, дрижжи…

Исчез отец. Мама не говорила, куда и на сколько. Приходили в квартиру военные в синих галифе, что-то писали. Один, ласковый, дал подержать свой пистолет ТТ, предварительно выщелкнув из него обойму.

Мама что-то носила продавать на Краковский рынок. В школе я быстро сообразил, что моя фамилия воспринимается на слух правильно только в сочетании с собственными кулаками.

В Киеве оставалась еще одна моя тетя – скрипачка. Мама часто говорила, что ей нелегко. Нелегко, как я понимаю, было и моей киевской сестренке, чей папа, мой дядя, тоже куда-то неожиданно уехал.

Отец редко, но писал письма. Откуда-то, в общем, из Сибири. Писал весело, сопровождая текст рисунками. Писал химическим карандашом и для сохранности макал письма в воду. Поэтому приходили они слегка расплывчатыми. Геолог по профессии, отец работал там агрономом, а мы продолжали жить с мамой и маленьким братом, который родился накануне отъезда отца, в одной комнате, сдавая другую студентам.

В пятьдесят втором вернулся из Сибири отец. Все, что касалось Киева, деда, стало в доме табу. Приезжали какие-то люди, что-то передавали, что-то обсуждали без нас, детей, за закрытыми дверями. Я интуитивно понимал, что родители чего-то боятся, но чего именно?

5 марта 1953 года завыли заводские гудки. Остановились поезда – железная дорога проходила в трехстах метрах от нашего дома, – взревели паровозы. Ледяной ужас объял страну – умер Сталин. Но это было позже. Утром я пошел в школу. Сталин тяжело болел, газеты были заполнены бюллетенями о его здоровье. А утро 5 марта было таким же, что и обычно. Я сбега́л по лестнице школы со второго этажа на первый – за мной кто-то гнался из детей, когда меня грубо рванула за руку моя классная руководительница Таисия Никитична. Она была вся покрыта красными пятнами, тушь на глазах расплылась от слез. Я остро почувствовал, как люто она меня ненавидит:

– Сталин умер, а ты смеешься! – прохрипела она, выпустила мою руку и закрыла лицо руками.

Я стоял как пораженный громом. Умер Сталин! Этого просто не могло случиться! Сталин не мог умереть! Ведь Сталин – это все: воздух, небо, школа моя, вот эта лестница… Мне стало по-настоящему страшно, как будто мне сообщили, что на нас надвигается вселенская катастрофа, пожар, цунами!

Где-то в конце пятидесятых с недоговоренностями, без подробностей мама рассказала, что дед был арестован еще в сорок восьмом как враг народа. «Враг народа» – я это понимал. В свое время только о них и писали в газетах. Вон у моего одноклассника арестовали отца – секретаря горкома. Так он был враг народа. Потом, правда, вернулся из заключения на одной ноге. Вторую, говорили, отпилили ему в лагере простой пилой.

В комсомол меня приняли с третьей попытки. Хотя я был отличник, спортсмен и пр. С третьей так с третьей. В институт тоже попал со второй попытки. Фамилия для Львовского университета, оказывается, совсем не годилась. Хрущев закрыл военные кафедры, и на три года я поменял туфли на кирзовые сапоги. В армии было все просто. Там силу уважали.

Только после армии удалось попасть вместе с родителями в Киев. Семья сестренки и тетя ютились теперь под самой крышей, в маленькой квартире. Библиотека и вещи деда бесследно пропали. В тот раз отец захватил с собой из Киева кое-что из того, что сохранилось как память. Уже во Львове он, как когда-то дед, позвал меня в свою комнату и достал из ящика письменного стола тяжелый кинжал, каким-то чудом уцелевший в той ужасной круговерти, которая беспощадно вертела нашу семью долгие годы.

– Арабский клинок, – сказал отец. – А рукоятка из карпатского ореха. Я носил его на экспертизу в исторический музей. Сказали, ценная вещь. Где раздобыл ее дед Давид – разве теперь узнаешь? В двадцать пятом он был в Палестине. Может быть, оттуда?

Смерч наконец остановился. Постепенно проявились даты, факты. В лексиконе семьи появились внятно произносимые слова: «антифашистский комитет». Но кому уже от этого легче? Умерла уже в Израиле скрипачка-тетя – любимая дочка деда. Умерли его сыновья. Остались мы – теперь крайние, с тяжелым чувством непонятной вины за свою наивность и глупость. Хотя разве можно быть виноватым в собственной глупости?

Китайский порох

Максим Образцов учился в классе, где классным руководителем была Нина Яковлевна – учительница русского языка. Она откровенно недолюбливала Максима и всякий раз, когда ловила его на очередной шалости, корила:

– Не срами свою фамилию, Образцов! С твоей фамилией ты должен быть примером для всего класса. А ты, Образцов, отъявленный хулиган и разгильдяй! Какой-то сплошной стыд и срам!

Чем-чем, а русским языком Нина Яковлевна владела в совершенстве.

Ближайшими приятелями Максима были Житарюк, Панасюк, Хитрук и примкнувший к ним Лейзерук. Под причитания Нины Яковлевны с легкой руки черствых одноклассников Максим получил прозвище Срамнюк. С чем вынужден был смириться.

Как-то Максим Образцов решил прогулять физкультуру, которую объединили в пару с военным делом. Он это сделал не потому, что не любил физкультуру и военное дело, а лишь с целью не попасться на глаза преподавателю. Оба предмета вел один и тот же учитель – бывший военный, обидчивый и вздорный. Вчера он выловил в коридоре Максима и его приятелей – Хитрука и Житарюка, и заставил перетаскивать громоздкий стенд с образцами всякой военной всячины. Тащить стенд нужно было с первого этажа на третий. На лестничной площадке бригада остановилась передохнуть. Тут неугомонному Хитруку приспичило похитить гофрированную резиновую трубку противогаза, прикрученного к стенду. Хитрук потянулся к добыче, стенд перекосило, и он грохнулся об пол с впечатляющим звуком. Подбежал физрук, он же военрук, который неосмотрительно задержался этажом ниже. Совсем не в парламентских выражениях он высказал грузчикам все, что думал о них самих и об их предках вплоть до седьмого колена. Потом заставил подбирать осколки и обрывки всякой военной всячины.

Перекосившийся от удара стенд прислонили к стене. Всех троих военрук силком поставил на четвереньки. Кряхтя и сталкиваясь лбами, три товарища начали кропотливую работу по очистке территории от хлама. Напоследок военрук по-армейски откровенно выругался и ушел. Хитрук, пользуясь моментом, тут же отвинтил от противогаза желанную трубку. Более рачительный Образцов тем временем собирал по крупицам образцы тротила из разбившейся пробирки и надежно прятал их в кармане курточки.

По-военному обстоятельный и педантичный военрук, собирая материалы на стенд, ни на секунду не мог позволить себе усомниться, что какие-то экспонаты на стенде могут быть поддельными. Вместо того, чтобы насыпать в пробирку кусочков хозяйственного мыла, которые как две капли воды похожи на тротил, он воспользовался своими прежними связями и нашпиговал пробирку настоящей взрывчаткой.

Обычно проделки Максима завершались накатанной процедурой. Обо всем узнавала Нина Яковлевна и после уроков обязательно находила время, чтобы зайти к маме Максима и посрамить ее чадо. Максиму всегда было жалко маму, он старался, как только мог, вести себя пристойно. Но ничего путного у него пока не получалось. Или компания была не та, или так печально складывались обстоятельства.

Вчера классная тоже пришла. Долго сидела, пила приготовленный мамой Максима чай, вздыхала и лицемерно жалела маму, что ей достался такой неисправимый оболтус. В отместку и из страха перед физруком Максим решил прогулять.

Вчерашняя вторая половина дня была окончательно испорчена. Максим пытался придумать рациональный способ использования добытого взрывчатого вещества, но в голову лезла одна-единственная мысль: изготовить и подложить бомбу Нине Яковлевне, и, если хватит тротила, то и физруку.

Не нащупав оптимальной идеи, Максим со вздохом подарил драгоценный боеприпас приятелю – Валерке Лейзеруку, который в пиротехнике слыл докой и имел подходящее прозвище – Китаец.

Утром, послонявшись по пустой квартире, Максим вдруг вспомнил, что недели две назад он нашел на улице неисправный автомобильный насос. Тогда он выбросил показавшиеся ненужными шланг и шток с поршнем, а оставил себе только стальную трубку корпуса. Эту трубу, естественно, начиненную порохом, он предполагал использовать как ракету. Максим молотком отбил от днища трубы подставку для ног. На этом его пыл иссяк, тем более, что свежего пороха под рукой не оказалось. Порох обязательно должен был быть у Китайца, к которому тут же и отправился наш юный Кулибин.

Лейзерук был занят изготовлением парашюта из носового платка. Парашют предназначался для новой, совершенно фантастической ракеты. Китаец страшно обрадовался насосной трубке и тут же пообещал нафаршировать ее порохом. Но тут, на беду юных ракетчиков, с работы пришла мать Валерки и немедленно отослала его в магазин за хлебом. Удрученные приятели побрели по улице, сетуя на несправедливость судьбы и дефицит хороших корпусов для ракет.

И только сегодня прогульщик Максим вдруг вспомнил, что Китаец сидит дома с флюсом. Он накинул пиджачок и поспешил к приятелю, который жил от него через улицу.

Валерка встретил Максима неприветливо, видимо, его основательно мучил зуб. Молча сунул ему в руки слегка проржавевшую трубу и закрыл дверь. Заглянув в торец трубы, Максим обнаружил, что она плотно набита порохом. Лейзерук выполнил-таки свое обещание.

Пока Максим транспортировал трубу домой, он пережил противоречивые чувства. Чувство первое – ощущение приятной тяжести от наполненной порохом трубы. Чувство второе – досада оттого, что труба заполнена порохом. Парадокс заключался в том, что Максим решил, по примеру Китайца, также изготовить парашют, на котором ракета, по замыслу конструктора, должна была после полета возвратиться к владельцу. Порох теперь только мешал. И нужно было придумать, как извлечь его из трубы.

Возвратившись в свою квартиру, Максим удалился с насосной трубкой на балкон и там принялся ковырять порох мамиными маникюрными ножницами. Чертов Китаец определенно добавил в порох какую-то гадость. Порох слипся в твердую, цементоподобную массу, которую даже ножницы брали с трудом. Максиму удалось отковырять всего ничего, когда ножницы перестали доставать до пороха. Другого подходящего инструмента под рукой не оказалось. Вспомнив страдания Валерки, возвращаться к нему он не захотел, хотя был уверен, что приятель-пиротехник наверняка нашел бы способ опорожнить бывший насос. Идея парашютирования ракеты нестерпимо жгла Максима изнутри и требовала немедленного наличия пустой трубы. По мнению Образцова, не оставалось другого выхода, как только выжечь драгоценный порох.

Чтобы бесценная трубка не улетела под действием реактивной тяги, Максим привязал ее проволокой к ограждению балкона и приготовился к осуществлению замысла. Сначала попытался поджечь порох спичкой, что оказалось глупостью. Тем более, что после того, как Максим удалил часть пороха из трубы, спичка до заряда уже не доставала. Максим немножко подумал и нашел выход из положения: он откусил плоскогубцами часть проволоки от той, которой трубка была привязана к балкону, и на конце закрепил спичку.

С первой попытки поджечь порох тоже не удалось. Спичка просто погасла. Или порох был некачественный, или в узком пространстве трубы спичке не хватило кислорода. Максим раз за разом зажигал спички и совал их под будущую ракету. Все тщетно – порох гореть не хотел. Потеряв терпение, Максим укоротил проволоку, прикрепил к ней целых пять спичек, зажег их и сунул этот факел под хвост непослушного снаряда.

Удача! Из трубки вырвался бешеный язык пламени, опалил Максиму руку и засвистел удалую победную песню. Образцов отчаянно взвыл от боли и, забыв про трубу, которая в судорогах билась на проволочной привязи, бросился внутрь квартиры.

Максим хорошо помнил, что в ванной, в настенном шкафчике, стоит флакончик с разведенной марганцовкой. По роду занятий Максиму частенько приходилось прибегать к помощи этого снадобья. Йод не столько, по его мнению, помогал, сколько мучил, зеленка оставляла позорные, недостойные настоящего алхимика пятна. Марганцовка была самое то!

Ухватив флакончик неповрежденной рукой, Максим рванул через всю квартиру на кухню. Движениями, отточенными долгой практикой, он установил на дно эмалированной раковины чашку, налил туда воды из-под крана и добавил спасительной марганцовки. Не успели фиолетовые смерчи равномерно окрасить содержимое посуды, как Максим погрузил в чашку обожженные пальцы и уже в полную силу заскулил от острой боли.

Что-то мощно ухнуло на улице со стороны балкона, но, поглощенный собственными страданиями, Образцов не придал этому значения.

На уровне асфальта события, которые разворачивались в параллельном времени, совсем не были похожи на то, что творилось тремя этажами выше. В доме Максима весь первый этаж занимала районная продовольственная база. С раннего утра там кипела бурная деятельность: подъезжали и отъезжали машины, грузчики сновали челноками, выкатывая и закатывая тележки с коробками, бутылками, бочонками и ящиками. Соседство базы было утомительным, но выжить ее из жилого дома пока не удавалось.

Труба на балконе третьего этажа продолжала визжать, но на нее никто не удосуживался взглянуть снизу. А зря. Взъяренная могучим порохом Китайца, ракета в отчаянном рывке разорвала проволочные путы, но взлететь в небо уже не смогла, и обессилено свалилась вниз. Непонятно по какой причине раздались два почти слитных взрыва. Рядом с упавшей трубой парочка грузчиков закатывала в бортовую газель алюминиевый бочонок-кегу с чешским пивом. Стрессоустойчивые дядьки не вздрогнули и не уронили бочонок. Но вслух прокомментировали событие так, что эхо от взрывов увязло в матерщине, как в пуховой перине.

Именно в эту минуту из широких дверей базы выходили два милиционера, которых спровоцировала на визит утренняя жажда. Десять против одного, что злостных нарушений закона они на базе не нашли, но настроение подняли. При взрывах милиционеры привычно присели и ухватились за фуражки. В рассеивающемся дыму на асфальте прорисовался зловещий снаряд с концом, развернутым наподобие цветка лилии. Милиционеры, грузчики и высыпавшие на улицу сотрудники базы задрали головы вверх, откуда свалилось это чудо. На прутьях ограждения балкона третьего этажа еще слабо курилась обгоревшая краска, с головой выдавая укрытие коварного террориста. Милиционер постарше подхватил раскаленное вещественное доказательство крючком из свернутой в трубочку «Комсомольской правды», и оба служителя закона решительно направились к подъезду Максима на задержание.

Максим Образцов, не оправившийся от шока, выл на кухне, раскачиваясь из стороны в сторону и расплескивая по полу марганцовку. Когда требовательно и продолжительно в коридоре зазвенел звонок, он в недоумении затих. Звонок повторился, и Максим пошел открывать, не понимая, кого принесло к ним в этот час? Увидев две внушительные фигуры в милицейской форме, Максим оробел и отступил в сторону. Грамотные милиционеры не стали переступать порог, а зловеще уставились с лестничной площадки на растерянного Максима.

– Это ваше? – грубо спросил один из них, помахивая чем-то черным, длинным и дымящимся. В слабом освещении лестничной площадки Максим никак не мог опознать предъявляемый предмет. На всякий случай он отрицательно покачал головой, чем совершенно не убедил стражей порядка.

– Это ты бомбу бросил? – вкрадчиво спросил второй, с толстой папкой в руках.

До Максима только сейчас дошло, что милиционеры приволокли откуда-то изуродованную до неузнаваемости трубку от насоса.

– Я ракету запускал, – пролепетал он первое, что пришло в голову.

– Какую ракету? – уточнил тот, кто похитрее.

– Да не ракету вовсе, – начал поправляться Максим. – Я порох из трубки выжигал. Мне трубка была нужна.

– А где ты взял порох? – продолжил вкрадчивым голосом хитрый.

– Как где? – изумился Максим. – Сам сделал.

– Сам? – недоверчиво переглянулись милиционеры.

– Сам, – подтвердил Максим явную даже для пятиклассника очевидность.

В это время на лестнице послышались спешные шаги. Расталкивая милиционеров, в квартиру ворвалась мама Максима, которую пригнали домой с работы недобрые предчувствия. Увидев милиционеров около двери своей квартиры, мама сразу поняла, что предчувствия ее не обманули.

Чадо стояло в коридоре, забрызганное марганцовкой, которую мама с перепугу приняла за кровь.

– Что случилось? Что здесь случилось? – отчаянно закричала она, поспешно переводя взгляд с сына на милиционеров.

– Вот, – дипломатично ответил старший и покрутил в воздухе какой-то длинной железкой. – Это ваш ребенок?

– Мой! – поспешно ответила мама. – Так что же все-таки случилось?

– Этот ваш ребенок только что чуть не взорвал базу и не убил двух людей, – поделился информацией хитрый.

– Вы заходите, пожалуйста, – спохватилась мама, удостоверившись, что сыну не грозит мгновенная смерть или заключение под стражу.

Милиционеры прошли на кухню, внимательно осматриваясь, не притаился ли в темном углу еще какой-нибудь бандит с бомбой или, на худой конец, с обрезом.

Мама, треснув по пути Максима по затылку, вбежала на кухню, суетливо подвинула милиционерам стулья и смахнула рукой невидимые крошки с полиэтиленовой узорчатой скатерти. Суровый сотрудник правоохранительных органов солидно выложил вещдок на стол, отчего по кухне распространился мерзкий запах паленного полиэтилена, а скатерть вокруг насосной трубы свернулась коричневыми струпьями. Мама запоздало спохватилась, ухватила трубу кухонным полотенцем и сунула ее в наполовину загруженное мусорное ведро. Запах на кухне стал почти невыносимым. На милиционеров это не произвело впечатления. Они оба разместились за столом в немом ожидании.

До мамы наконец дошло:

– Ой, так что же это я? Вы о моем ребенке позаботились, а я стою! Одну секундочку, дорогие! Всего секундочку!

Мама распахнула дверцы буфета, вытряхнула из картонной коробки две хрустальные рюмки, которые полагалось доставать только по праздникам. Потом извлекла из холодильника чуть початую бутылку водки и сноровисто разлила порции по рюмкам.

Милиционеры не стали кокетничать или упираться. Они находились при исполнении служебных обязанностей, где Уставом не предусмотрено место для всяких там сантиментов. Не успела мама Максима выудить из литровой банки нежные корнишоны защитной окраски, как служаки опорожнили рюмки и профессионально занюхали водку рукавами.

– Так что ты там говорил насчет пороха? – помягчел суровый, который был без папки, а теперь и без трубы, но с корнишоном в руке.

– А что я? – шмыгнув носом, ответил ему Срамнюк-Образцов, побалтывая в чашке слегка успокоившимися пальцами.

– Как же это ты сам порох сделал? Врешь, небось, что сам? У отца из охотничьих патронов высыпал?

– Да что вы, – осмелел Максим, – это же так просто: семьдесят пять процентов селитры, пятнадцать процентов угля и десять процентов серы…

– Селитры? – недоверчиво протянул хитрый, искоса наблюдая, как мама Максима разливает по второй.

– Ага, – подтвердил Максим, – калиевой. Китайцы, знаете, порох изобрели еще тысячу лет назад.

– Китайцы? – прожевывая огурчик, покрутил головой суровый. – Китайцы все могут! Умнейший народ и работящий! В общем, до свиданья. Следите за своим ребенком, мамаша, а то он своим порохом вам и квартиру и весь дом спалит!

Милиционеры встали и направились к дверям, где столкнулись с вездесущей Ниной Яковлевной, которая не поленилась зайти к Образцовым, чтобы уличить Максима в прогуле.

Нина Яковлевна удивленными глазами проводила милиционеров, оглядела с ног до головы Максима, перепачканного марганцовкой, вздохнула и начала спускаться по лестнице. Нину Яковлевну мама Максима не видела и не слышала, так как она сначала мыла в раковине рюмки, а потом оттирала ее «Пемолюксом» от марганцовки.

На следующий день, после поликлиники, Максим опоздал в школу. На уроке русского языка он толкнул ногой сидящего перед ним Китайца и прошипел ему в спину:

– Чего ты напихал в насос?

– А что? – обернулся к нему Китаец.

– А то, – сделал страшные глаза Максим и помахал перед носом у Лейзерука забинтованной рукой. – Взорвалась труба! Чуть всю базу не разнесло!

– Образцо-ов, – пропела от доски Нина Яковлевна, – если сегодня не можешь сам писать, то не мешай товарищу!

– Я и не мешаю – огрызнулся Максим и замолчал.

Через минуту любопытный Китаец сам обернулся к Максиму:

– Я решил пока парашют не делать, а натолкал туда тротил, который ты мне дал! Зуб болел, так я и забыл тебе про тротил сказать.

– Образцов! – рявкнула вдруг побагровевшая Нина Яковлевна. – Еще одно слово, и я выгоню тебя из класса! С твоей фамилией…