Loe raamatut: «Говорит Москва»

Font:

И сколько раз, уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: «Где выход, где дорога?»
Николай Гоголь

* * *

Часть первая
Лондон

1. Семь лет назад
Спусковой крючок

– …Где Гагарин? Мне нужен Га-га-рин! Мне нужен – народ, совок, русак, таджик, молдаванин, гастарбайтер, лузер, герой труда! Кузьминки и Бирю-лёво-Товарная, а не «Твербуль» и «Эль Гаучо»! – генеральный директор радиостанции, начинавший летучку нежным, бархатным баритоном, вдруг сорвался на крик.

– Я взыскую тех, кто живёт и работает в этом, мать его, великом городе! Я должен знать, чем они дышат! Здесь должен быть их дух! Мне нужны их пропитые голоса, а не сладкоголосые петрофановы и позманы… Я разгоню вас всех к чёртовой матери, если вы мне не приведёте в эфир настоящих маньяков совка. Мне нужен в эфире народный хрип, рёв, вой… Где Лобов?

– Рожает, – сказал кто-то, и по кабинету, где сидели все сотрудники, пробежал нервный хохоток.

– Рожает? Всё ещё? – гендир резко сменил темпоритм и вернулся в бархат, но теперь угрожающе ласковый. – Мне кажется, он давно родил. И не он, а Зоя. Почему его нет? Что это: саботаж, измена, заговор?.. – он внимательно оглядел присутствующих.

– Кондрат Эдуардович, вы разрешили ему три месяца сидеть с младенцем и приезжать только на эфиры… – извиняющимся, как будто исчезающим шепотком доложил помощник гендира.

– У нас вопрос жизни и смерти, а он отсиживается с младенцем?! – недоумевал бархат. – Он, этот бабник лобненский, отец-одиночка, что ли? Они с Зоей – нищие? Не могут няньку нанять? На повестке дня жесточайшая оптимизация, увольнение каждого десятого без разбора. Непременно передайте Лобову, что я вне себя, – грозно отнёсся гендир к помощнику. – Это значит, что очень скоро он может оказаться вне коллектива! – и вдруг взревел: – Нас на бабу променял?

– У него мальчик, – уточнил помощник и сделал вид, что это сказал не он, а кто-то другой.

– То у него девочки были на уме, а теперь – мальчики?

Далее гендир перешёл на сокровенный, философский шёпот:

– Лобов и все вы каждую минуту, каждую секунду своего существования должны думать об одном… Да, когда вдыхаете смог и выдыхаете перегар, набиваете свой желудок холодными котлетами или тёплой окрошкой, нюхаете кокаин, вступаете в беспорядочные половые связи, покупаете тачку, сидите на толчке, спите, рожаете, гуляете с вашим выводком, должны думать об одном! О чём?

– О родине, – тихо пошутил кто-то.

– О рейтинге! – перешёл на визг гендир. – С которым мы – в заднице! В то время как должны надрать её нашим конкурентам. Всем, начиная с уважаемого «Ахарбата»! И потому нам нужен народ. Народ! Передайте Лобову, чтобы он из-под земли достал мне русский народ и привёл его в студию. Мне нужен настоящий совок! Суперсовок! Так и передайте ему!

– Передадим.

– Всё! – мощно завершил летучку гендир. – По коням!

Гагарин или смерть! Пленных не брать! Все свободны!

Потрясённые работники радиостанции выходили из кабинета генерального директора, трепеща и перешёптываясь:

– Концепция поменялась.

– Опять.

– Левый поворот?

– На сто восемьдесят градусов.

– То дайте ему креативный класс, Собчак, Пепперштейна, то – Гагарина, совок и русский народ…

– В Кремле его вчера в угол поставили, вот он и бесится.

– Кондрат Эдуардович правильно говорит, нам нужен простой народ. Мы без него – никуда.

– Заткнись, холуй.

– Я вам этого «заткнись» не забуду.

– Надо на всякий случай работу искать… Опять.

– Мне недавно в пиар-службе управы место предложили. Тёплое.

– Как дерьмо.

– Креативненько.

– У Лобова мобила отключён.

– У него, блин, мозг отключён, нас тут – во все дыры, а у него пастораль на Сетуни, прогуливается с коляской, мамашек молодых, наверное, снимает…

– Зря вы так, у Кости отличный парень, вчера два месяца исполнилось…

– Слава богу, конкретно Лобову поручили совок искать. С него и спрос.

– Да ему далеко ходить не надо, он и сам не далеко ушёл, лимита поганая, выскочка лобненский.

– Впервые шеф так о Косте.

– Он его породил, он его и…

– …родит обратно.

2. Педиатр

Первый кандидат на роль суперсовка явился за два месяца до задания гендира.

Ранним утром в домофоне прозвучал требовательный мужской голос и назвался районным педиатром. Костя Лобов и Зоя, папа и мама новорождённого младенца, еле успели привести себя в порядок после первой бессонной ночи, а он уж поднялся на лифте и звонил в дверь. Костя открыл и увидел довольно высокого пожилого дядьку со строгим выражением лица, входящим в явное противоречие с его одеянием. Снимать свои разбитые ботинки и надевать тапочки педиатр наотрез отказался, сказав, что у них это не принято, на дому надо иметь бахилы. Они, слава богу, были. Хорошо хоть снял вязаную шапку с помпоном (красно-зелёную, как будто клоунскую, никак не соответствующую всему остальному) и неизвестно изначально какого, а сейчас цвета грязного асфальта демисезонное не по погоде пальто. Прошёл в ванную и вымыл руки. Давно не стриженый, небритый, с бордовым румянцем на щеках. За толстыми стёклами очков большие голубые глаза, под ними ещё большие сизые мешки. Педиатр с ненавистью взглянул на батарею бутылок из-под шампанского в прихожей, оставшуюся со вчерашнего празднования прибытия младенца из роддома (папа ещё не успел её вынести) и приступил к форменному допросу.

– Ребёнок первый?

– Первый, – ответила счастливая мама, гордясь плачущим на руках младенцем.

– Беременность первая?

– Первая.

– Правда? – доктор явно не верил.

– Правда, – недоумевала Зоя.

– Абортов не было? – сурово спросил врач.

– Был, – застеснялась мама, а Костя посмотрел на неё с удивлением. Этого важного факта из биографии жены он не знал. Впрочем, они ещё давно договорились не спрашивать друг друга о прошлом. Каждый что хотел, то и рассказал. Костя ей рассказал всё, Зоя мужу – почти ничего.

– А вы говорите, первая. Э-эх! Нехорошо это, грех, – беспощадно приговорил доктор. – Девочка?

– Мальчик, – ответила Зоя нервно.

– Смотрите, мальчики ко всему легко привыкают: и к хорошему, и к плохому, – сказал он убеждённо, потом, вздохнув, прибавил, – например, к алкоголизму.

– До алкоголизма нам ещё далеко, – попытался отшутиться Костя.

– Не успеете оглянуться, – оборвал его врач, и молодой папа, нахмурившись, вышел.

Зоя растерялась и потому не задала важных вопросов: о недостатке грудного молока, о том, что мальчик что-то много икает, что цвет какашек ей очень не нравится, зеленоватый какой-то, что…

– Давайте документы, – нетерпеливо продолжал педиатр.

Жена бросилась искать бумажки из роддома, нашла, злой дядя, бегло просмотрев, тотчас засунул их во внутренний карман своего несвежего пиджака и сказал, что пришлёт патронажную сестру. Потом осмотрел младенца, который, как только к нему прикоснулся врач, перестал плакать. Доктор приказал следить за пупком, дал номер телефона детской поликлиники, который у молодых родителей и так был. И свой – на всякий случай. Строго сказал напоследок:

– Не вздумайте праздновать круглосуточно, а то знаю я молодых пап!

– Да он вообще практически не пьёт, – возмутилась Зоя.

– Знаем, знаем: сын родился, так папы на радостях и спиваются.

В это время Костя в прихожей просматривал содержимое своего кошелька. Всё-таки районный педиатр – большое дело. Так сколько дать? За сентенции по поводу аборта и алкоголизма можно было бы дать и в морду… Тем более что педиатр был прав: как только Костя отвёз Зою в роддом, так сразу приехали со станции друзья и принялись его морально поддерживать: пили не за благополучное разрешение Зойки от бремени (чтобы не сглазить), а за российскую акушерскую школу, за здоровье Кости, за радио, за станцию…

Так что рождение сына он перенёс очень тяжело.

В ночь, когда у жены отходили воды, Костя метался по кровати весь мокрый, но вдруг почувствовал удивительное облегчение и заснул, как раз, как потом выяснилось, тогда, когда Зоя благополучно разродилась. Проснувшись, Костя позвонил в роддом, и ему сказали, что родился мальчик, здоровенький, увидеть его можно будет при выписке, а маму – уже завтра.

Завтра он увидел обоих. Навещать детей запрещалось, однако после кормления в маминых палатах тележку размером с двуспальную кровать, где лежали младенцы, провозили в детскую палату через холл. Там разрешалось стоять родственникам, и Костя среди восьми новорождённых безошибочно узнал своего. Ну нет, конечно, как разберёшь в этих свёртках с одинаковыми красноватыми новорождёнными мордашками, где чей. Просто Зоя, выглянув из своего отсека, бросила краткую наводку: «Второй справа в первом ряду!», Все детки на провозимой санитарками тележке были на одно лицо, и лицо это почему-то принадлежало тогдашнему премьеру Фрадкову – сморщенное, щекастое, бессмысленно улыбающееся…

В кошельке оказались купюры по пятьсот, одна пятидесятирублёвая бумажка и пара десяток. Костя решил дать пятьсот. Всё-таки, ёлки-палки, какой-никакой, но районный врач, пришёл смотреть их новорожденного сыночка. Наконец суровый доктор засобирался восвояси, ещё раз предупредив, что мальчики особенно быстро привыкают… к плохому. Проблему «благодарности», отодвинув мужа, решила обиженная жена, дав врачу всего пятьдесят рублей, которые тот с неожиданной благодарностью принял. Вдруг наговорил множество комплиментов по поводу младенца и ушёл, просияв, расправив плечи – другим, совсем не строгим, а милым, добродушным стариком.

На следующий день пришла патронажная сестра, которая произвела гораздо более благоприятное впечатление. И белый халат под пальто у неё оказался, и на обувь уличную она надела принесённые с собой бахилы, и даже маску на лицо надела. Зоя спросила её про педиатра, в том смысле, хорошо бы нам какого-нибудь другого, на что она сказала, что врач он очень хороший, очень, да, к сожалению, не без странностей, иногда того… но врач – каких мало, у него даже степень есть. Зарплаты у нас маленькие, понимаете ли, вот он и…

Парадокс: чем меньше платят, тем больше пьют.

Сестре Зоя попыталась сунуть сто рублей, но она с негодованием отказалась (то ли мало, то ли вообще не берёт?) и, нагрузив родителей важной и полезной информацией, быстро оделась и ушла.

А Борис Аркадьевич (так звали педиатра) пришёл на следующий день. Костя был на работе, и к запиликавшему домофону, пометавшись между пеленальным столиком, на котором пищал младенец, и входной дверью, пришлось бежать жене. В трубке раздался знакомый голос, который сказал на этот раз ласково, что пришёл «навестить маленького».

Он посмотрел младенца очень внимательно. Похвалил его пупок, успокоил Зою насчет икотки, чихания и весьма, как выяснилось, обыкновенного для такого ничтожного возраста цвета какашек. Научил правильно пеленать! Получив пятьдесят рублей, опять удивительно улыбнулся – искренно и нежно, очень как-то по-детски:

– Квартира у вас хорошая, такая же, как у меня с матушкой (он, оказывается, не такой уж и старый, раз мама жива), хорошие две комнаты и огромная кухня, да ещё лоджия, как третья комната, для двух членов семьи терпимо, но можно уже думать о расширении.

Надеюсь, одним ребёнком вы не ограничитесь. Но для этого надо…

– Вы что, риэлтором подрабатываете? – прервала его Зоя.

– Не смейтесь, – улыбка его тотчас повзрослела, и он продолжил, – но для этого надо… бросить пить.

– Бог с вами, доктор, мы не пьём! – воскликнула Зоя.

– Смотрите, а то будет, как я, по полсотни сшибать, – сказал он неумолимо и ушёл.

3. Особый случай

Очень удивил странный тон, с которым помощник транслировал задание гендира, какой-то угрожающий. Костя был выдвиженцем и любимцем шефа, что случилось? Совсем недавно он поздравлял Костю с новорождённым, на отмечалово сам приехать не смог, но прислал шофёра с пятилитровой бутылью виски, торжественно разрешил ездить только на программы, которые Костя вёл, освободил от новостей и корреспондентской работы; чего стряслось-то? Понятно, концепция поменялась, но почему так резко? Однако приказы начальства не обсуждаются. Требование найти из-под земли и приспособить к эфиру «Гагарина и совка» должно быть выполнено, как и всё, что ранее поручалось Косте. Кровь из носу. Но, чёрт побери, как? Поди туда, не знаю куда. Понятно, что нужен постоянный гость, эксперт из простых, задорный, парадоксальный, смешной совок. В мозгу непрерывно прокручивался кастинг всех совков, с которыми Костя был знаком. Их было немного, и все – не то. В Лобню ехать, падать перед отцом на колени: батя, выручай? Он-то – настоящий самородок, совок из совков, подходит по всем статьям, кроме одной: ни за что не пойдёт «позориться». Потому что он – не только совок, но в глубине души ещё и село, и деревня. Костя это в себе преодолел… Тут нужен городской житель. Слесарь-сан-техник из ДЭЗа?… Да, говорливый, всех вплоть до мэра и президента квалифицированно материт. Нет, он без мата не может… Среди таксистов много таких, но их кастинг дорого стоит и потребует слишком много времени… Началась какая-то мания, в каждом встречном Костя видел кандидата на вакантную должность супер-совка и мысленно «прокачивал» его на приспособляемость к радио. Прокачал и педиатра.

Гуляя с коляской, он увидел его, сидящего на скамейке в весёлом расположении духа. Это было не рядом с их домами – педиатр, видимо, не хотел светиться вблизи своих пациентов, – а довольно от них далеко, на берегу речки Сетунь.

Узенькой, извилистой, с крутыми берегами и соловьиными рощами – и впрямь живописной, как пишут в газетах. Особенно в устье – при впадении в Москву-ре-ку у выстроенного в русском стиле городка-крепости клуба каскадёров. Зимой в пойме Сетуни проложены лыжные трассы, заливаются катки и есть отличные горки для малышни. Высокие берега с одной стороны защищают пойму от шума Кутузовского проспекта и Киевского вокзала, с другой – от грохота Третьего кольца и окружной железной дороги, ну и от «белого шума» Мосфильмовской улицы – тоже. И простирается это лесное счастье довольно далеко – до знаменитого круглого дома на улице Довженко и большого озера, что на улице Улофа Пальме. Рядом – Мосфильм, улицы Пудовкина, Довженко, Пырьева, где в старые времена селились работники кино, и храм Троицы, в котором они до сих пор замаливают свои грехи…

Педиатр сидел на лавке и читал бесплатную районную газету «Раменки». Костя профессионально цепким радийным глазом (на работе приходилось одновременно видеть два монитора, ещё бумажный текст и лицо собеседника) вырвал заголовок статьи, которую педиатр читал: «Мечты сбываются», судя по фото, на котором сияли счастьем лица «понаехавших» маляров, их мечты сбылись – они зацепились за Москву. Время от времени педиатр доставал из сумки пластиковую литровую бутылку… Застигнутый «на месте преступления», он несколько растерялся, но не возражал, чтобы Костя сел рядом, даже обрадовался: «Я теперь скупее стал в желаньях, то есть гораздо меньше того… Следить стал за собой… Но сделал дело, гуляй смело…» – оправдался он и глотнул из бутылки с почти стёршейся этикеткой пепси-колы, в которой неизвестного происхождения жидкость была, видимо, укреплена градусами добавленной водяры, – не берите с меня пример, я – особый случай…»

Да, особый. Одно из неожиданных подтверждений тому случилось недавно, и наблюдала его Зоя. Пьяненького Бориса Аркадьевича били подростки. Зверски. Кажется, он им сделал замечание, попросил, чтобы они при женщинах и детях так громко не матерились, – ну выпил человек, море по колено, смелым себя почувствовал, безнаказанным. А они как с цепи сорвались: «Мочи бомжа!» Был ещё не поздний вечер, и прогуливающиеся мамочки так заголосили, что окончательно «замочить» педиатра не удалось. С переломами, гематомами, сотрясением мозга он попал в больницу, и это, надо сказать, пошло ему на пользу.

Когда более-менее оклемавшийся, как будто лет на десять помолодевший педиатр пришёл с плановым визитом к ним домой, Зоя при попустительстве Кости совершила силовую акцию. После завершения осмотра доктором ребёнка она, вместо того чтобы вручить ему очередную пятидесятирублёвку, которую, впрочем после и вручила, вынула из шкафа приготовленный пакет с вещами и приказала:

– Сейчас я вас буду лечить, Борис Аркадьевич, я!

Наденьте это! В отличном состоянии, а то ходите как бродяга, а ведь кандидат наук! – и протянула ему Костину пуховую куртку, которая после покупки папе дублёнки была обречена на бестолковое доживание в лобненском сарае.

Врач растерялся, мама помогла ему её надеть и, поняв, что куртка впору, тут же сняла.

– Снимайте теперь пиджак.

– Нет, – вскричал педиатр, – нельзя.

– Почему?

– Не надо, – страшно покраснел педиатр.

– Идите в ванную, там муж вам поможет переодеться и померить новый, он почти новый.

– Не надо, прошу вас, – слёзы, смешанные с ужасом, заполнили его и так водянистые голубые глаза.

– Хорошо, не снимайте, я понимаю. Вот наденьте сверху, – протянула белый халат.

– Нет. У меня есть, дома, нам выдают, у меня есть, честное слово, – запротестовал он.

– А что же не носите?

– Забываю, – побледнел доктор.

– У вас ещё будут сегодня визиты?

– Нет.

– Хорошо, надевайте куртку, перекладывайте в неё всё, что в карманах вашего пальто, которое мы немедленно реквизируем, чтобы оно не позорило отечественную педиатрию. Вот пакет, в нём костюм тоже в отличном состоянии, вы с мужем примерно одного роста, там ещё рубашки… Какой у вас размер ноги…

– Сорок три с половиной.

– А у тебя? – спросила она мужа.

– Сорок четыре, – удивился муж тому, что жена забыла его параметры.

– Я знаю. Вот на ваших глазах всё складываю. Чтобы завтра пришли к нам новым человеком. У вас электробритва есть?

– Есть, – педиатр казался совершенно разбитым.

– Точно есть?

– У меня обычная, не электро…

– Электро – эффективнее, мы Косте новую подарили, а вам кладу «Браун» в отличном состоянии, не смейте мне противоречить! Пользуйтесь ею регулярно, пожалуйста. Завтра к нашему мальчику – в девять, в лучшем виде, понятно? Если вы, Борис Аркадьевич, родной, завтра не придёте к нам огурцом, я не знаю, что с вами сделаю…

Его растерянность, кряхтенье, взгляды то на Костю, то на Зою завершились тем, что педиатр сделал глубокий шумный вздох, который испугал молодых родителей. Он склонил голову, пытаясь поймать и поцеловать руку Зои, поймал и затрясся.

Но долго рыдать ему не дали, уж больно жалко выглядел его дрожащий затылок с длинными, нехорошо блестящими, редеющими седыми волосами.

Костя нахлобучил ему на голову тёплую кепку, которая была доктору чуть великовата. Врач поднял голову, пришлось подарить ему ещё и платок, чтобы он вытер слёзы и протёр очки. Эти простые физические действия его немного успокоили. Прерывисто всхлипывая, он сказал:

– Вы, вы… заботитесь обо мне… Обо мне давно никто… в больнице вот… теперь вы… Социальные работницы к маме ходили каждый день, пока я болел, святые люди…

– Ничего мы не святые, мы не о вас заботимся, а о себе, мы хотим, чтобы доктор у нашего маленького был на человека похож. Пожалуйста, Борис Аркадьевич, не опускайтесь, прошу вас, миленький, чтобы завтра… пришли огурцом, – тут жена тоже начала дышать, а заплакала она в крепких объятьях мужа, только когда доктор ушёл.

– Дурында моя, девочка, – говорил Костя, целуя Зою. Но нежности в который раз развития не имели, Витька пронзительным плачем властно позвал маму к себе… Пора кормить, потом укачивать, потом укладывать, потом опять…

4. Левый берег

Доктор в Костиной клетчатой рубашке, в его же джинсах и кроссовках на босу ногу смотреться стал и вправду огурцом – конечно, сильно пожухшим, но не таким безнадёжным, как при первой встрече. Он отхлёбывал «пепси-колу» из недавно початой пластиковой баклажки, спрятанной в стареньком полиэтиленовом пакете, радуясь и удивляясь тому, что его слушают.

– Книжек медицинских давно не читаю, мне в поликлинике дают для повышения квалификации, ну я их просматриваю, и мне становится очень больно – эти новые исследования атопического дерматита мог и должен был делать я, но не сложилось… Мне, знаете, часто бывает всё равно. Всё! И жить не хочется. Мама держит, она волевая, а сейчас слабая, ей уход нужен, вот я и хожу за ней. Как за младенцем, кормлю с ложечки, памперсы меняю, мою, переворачиваю, протираю, она ещё имеет силы мной командовать, молодец, да, да, вот воля у людей, прошедших войну… А мне иной раз так плохо по утрам, а главное – стыдно за свою жизнь, мне даже хуже, чем всё равно, – смысла не вижу. Ничто не радует, ни люди, ни страна, ни мир… Успокаиваю себя так: маму надо довести, а потом с лёгким сердцем – тютю, гуд бай, освобождай помещение…

На вызовах кое-как отживаю, в поликлинике я уже давно не принимаю, но когда по домам хожу, вижу детишек и отхожу немного. Но и дети не всегда радуют, возишься с ними, а что из них вырастет? Пока совсем маленькие, они ангелы, – педиатр, сощурившись, с тревогой и жалостью посмотрел на Костину коляску. – Выхаживаешь ангела, и страшно подумать, что именно он тебя, старика, потом ногами забьёт… Народ в Москве хуже сделался. Рожают приезжие, в них человеческого отношения к детям больше. И к врачам – уважают нашего брата. Детей любят без сюсюканья, их любят, а не себя в них. Семьи большие, старшие помогают младшим. Один за всех, все за одного. У нас каждый за себя и все против всех. Через месяц молодые родители уже собачатся друг с другом, особенно если без бабушек с дедушками воспитывают. Вот на бабушек последняя надежда осталась. Правильно Евтушенко писал: «Россия наша держится на бабушках…» У вас, я смотрю, бабушек нет?

– Почему? Есть, две, рвутся в бой, но мы пока сами справляемся, у меня график на работе сейчас пока более-менее свободный, так что могу жене помогать… – поделился Костя и опять вспомнил последний разговор с гендиром, тон был не обычный, не отеческий, не дружеский, а какой-то раздражённый, отчуждённый, ультимативный. Что там стряслось всё-таки на станции? Вот засада, блин…

– Какой же вы добрый человек, что слушаете меня.

Сейчас нет такого, чтобы кто-то вдруг просто, без корысти захотел кого-то выслушать…

Знаете, мне уже не так на себя наплевать стало, простите, я вам не предлагаю, чтобы не соблазнять, – он отхлебнул пенистую смесь чёрт-те чего чёрт-те с чем, – ваша супруга мне говорила, что вы не пьёте, а один раз сказала, что раньше, бывало, злоупотребляли, но после рождения ребёнка прекратили совсем, обещали прекратить… Я тоже обещал, я же женат был, и дочь у меня есть, Лерочка, но она меня стесняется, не любит, презирать даже стала. Мой образ жизни. Но он и в самом деле у меня в последнее время не того, но дочка-то, ни разу бабушке не позвонит, а сколько она с ней нянчилась – у них другая жизнь, бизнес, ничего личного, бесчеловечные стали. Мне звонит раз в год, а ведь она дочь моя, дочь…

Эх, – он отхлебнул ещё немного и заговорил как-то нарочито саморазоблачительно, – впрочем, не совсем она моя, а если честно, то совсем не моя. С ней связан мой первый перелом, точнее, с её мамой… Я ведь рос маменькиным сынком, маленьким верным ленинцем, отличником, очень целеустремлённым мальчиком… Знаете, – оборвал он сам себя, – когда думаешь о чёмто, особенно о будущем, то на душе беспросветно, стыдно и грустно, гнусно даже, а когда говоришь, выговариваешь вслух, вдруг совсем не так…

Костя удивлялся тому, что когда коляска стояла рядом с педиатром, то ребёнок не плакал, а мирно посапывал, уже плюс, но главное, «совок» постепенно раскрывался. Радовала складность речи педиатра – это уже полдела, а то бывает, человек интереснейший, но когда начинает лепетать, не выговаривая половины букв, да ещё: э-э-э, м-э-э, как бы, так сказать, на самом деле… – хочется его убить в прямом эфире. Что-то наклёвывается, главное не спугнуть. Не просто спившийся доходяга эпохи перехода к рынку, а мужчина со следами… Про мужчин так не говорят – со следами былой красоты, какая там красота, горькие слёзы – они всё время у него и текли…

– Я всё не могу доискаться, – продолжал доктор, – с чего всё началось, то есть с какого момента началось падение, ведь я был ого-го, говорили, что способности выдающиеся, ещё в школе – я с детства медициной болею, – потом в институте говорили, потом в научно-исследовательском институте. Я был очень правильный, мама меня так воспитала. Папа добрый был, а мама строгая, я её не любил за это, а любил папу, я его обожал, но только я кончил школу и поступил в институт, как он от нас ушёл. Ушёл, и за это я его возненавидел, убить хотел. Как можно было оставлять маму? Да, она буквально продохнуть ему не давала, у неё был бзик на выпивке. Нельзя в доме было выпивать, даже на праздник рюмочку – я узнал вкус вина только в институте, – и вообще строго всё было. Они с папой военные врачи, так что жизнь у папы была не сахар, теперь я его понимаю, но тоже не до конца. А тогда я не мог ему простить предательства, страшно нагрубил, готов был ударить. Он очень переживал, ведь любил меня… И я простил, потому что он вскоре умер. Он маму предал, я – его… Да, всё дело в предательствах. Потом меня предала любимая женщина, потом другая, потом правительство. Оно изменило и мне, и Родине; зря Чехов смеялся над этим – не знал, что со страной случится, шутил с изменой, а с нею шутить нельзя… Как Бурбулис с Шахраем пошутили в моём присутствии. Потом, никуда не денешься, и я тоже начал изменять, и сразу получил по голове так, что еле встал, но встал. Падал и вставал… Знаете, хуже, когда ты предаешь, а не тебя. А хуже всего, когда сам себя…

Педиатр вдруг остановился, надел очки, приподнялся и посмотрел туда, где набережная прерывается мостиком через Сетунь, но потом опять сел и простодушно продолжил:

– Я не любил ярких, я их боялся, всех этих ногастых, грудастых, глазастых, которые нахально лезли в мою жизнь… А и сам не заметил, как стал на них обращать внимание… ещё в школе… они меня раздражали, волновали, отвлекали от дела… – доктор кивнул в сторону противоположного берега, – вон смотрите: Венера и шибздик…

По противоположной набережной – «набережная» сильно сказано, но всё же довольно широкая дорожка возле реки, и даже несколько скамеек имелось – шли двое: невзрачный белёсый мужичонка, а за ним, здоровенная рыжая баба (неужели жена?), которая обзывала его «лопухом и несделухом» и толкала-пинала, а он покорно семенил, изредка отбрёхиваясь. Странно, как будто гнала мужа-пропойцу домой, но пьяненькой скорее была она – он пёр тяжёлые клетчатые сумки, а у неё в руках ничего, кроме бутылки пива, не было. И одета «Венера» была, в отличие от «шибздика» в выцветшем камуфляже, вызывающе, зазывно: в блестящих фиолетовых леггинсах, обтягивающих её мощные бёдра, и тесной жёлтой блузке, из которой рвались наружу могучие перси. Она была похожа на Петра Первого – круглолицая, со сверкающими глазами навыкате и даже, кажется, с усиками. Понукала мужа, явно работая на публику, в данном случае на Костю с педиатром, дескать, вот с каким недоделком приходится горе мыкать, а где они сейчас, настоящие мужики, эх, кабы нашёлся, я бы его, сердечного, насмерть залюбила…

– Тьфу! Зараза крашеная, мужик на неё горбит, а она его позорит, – расстроился Борис Аркадьевич, снял и спрятал в нагрудном кармане рубашки очки. – Видеть не могу! – и неожиданно прибавил несколько неприличных слов, из которых стало ясно, что доктору также не очень нравятся Александр Цекало, Лолита Милявская, Максим Галкин и Алла Борисовна Пугачёва, на которую эта хабалка старалась походить.

– Совсем распустились бабы, но они давно стали распускаться, но так, как сейчас, никогда… Училась у нас в институте одна яркая такая, не распущенная ещё, но очень красивая, волосы… нет, не рыжие, не знаю, как сказать, тёмно-золотые, густые, кучерявые, и фигура тоже такая, кучерявая… неправильно сказал, хорошая, очень хорошая фигура. И она стала оказывать мне знаки внимания. Не верите?

– Верю, верю… – Костя поначалу и вправду не очень верил. Ему казалось, что наговаривает на себя доктор, привирает. С другой стороны, под действием «пепси-колы» дядька как будто распрямлял плечи, окрылялся, дышал свободнее – и очень хорошо, пусть говорит, может быть, до чего-нибудь договорится… Надо понять, какая у него творческая доза, то есть после которой он станет бессвязным. Мужчина со следами былой моготы…

– Потому что я был на виду, преподаватели меня хвалили: лучший студент. А она была отстающей, очень слабенькой по всем дисциплинам, но… с телом таким… в общем, всё при ней, и этого всего было много, и оно было прекрасно, а ещё она какая-то непонятливая была, всё просила меня подтянуть её – так это тогда называлось, – даже домой к ней ходил подтягивать. Вы улыбаетесь, значит, не так поняли, это мне такое комсомольское поручение дали. Вы застали комсомол?

– Застал немного, только вступил, так его, слава богу, сразу и отменили, – несколько огорчился Костя, предчувствуя длинное лирическое отступление о ленинском союзе молодёжи. Но и это надо перетерпеть – тема может пригодиться.

– Не слава богу, совсем не слава… А меня на Красной площади принимали, и в пионеры, и в комсомол. Только не надо смеяться… Сейчас вспоминаю, было это очень хорошо. Простор, куранты бьют на башне, гулко, пустынно, ветрено, никаких, как теперь говорят, гастарбайтеров… Мы – аккуратные, выглаженные, белый верх, тёмный низ, и нам старшие товарищи галстуки алые повязывают на белые рубашки. Ну что вы усмехаетесь, Костя? Необыкновенная торжественность чувствовалась, праздничность, гордость, причастность – тут и Кремль, и собор Василия Блаженного, и ГУМ, и небо… Потом нас вели в Мавзолей, шёпотом спускались в подземелье, в катакомбы эти мраморные, где вечно живой Ильич лежал, то есть мощи его забальзамированные. Страшно с непривычки. «И Ленин, как рентген, просвечивает нас». Причащали нас как будто святых тайн коммунистических… Я и Сталина помню, меня мама водила незадолго перед тем, как его предали, Хрущёв предал… земле. Они по-разному лежали: Ленин как будто на цыпочках, как будто встать хотел перед смертью, а Сталин как будто очень недовольный чем-то, раздосадованный, но вынужденный скрывать своё недовольство… А когда года через четыре уже комсомольские значки вручали на Красной площади, то некоторые хихикали, потому что шли в комсомол для карьеры. А я от души шёл, у меня отец в комсомол, а потом в партию на фронте вступал, а коммунистов в плен не брали, так что вы над этим не смейтесь… А самый счастливый момент жизни – это когда Гагарин в космос полетел. Догнали-перегна-ли-таки Америку! Я маленький совсем, но тоже выходил на площадь, стихийная демонстрация была, папа меня на руках нёс. Юрию Алексеевичу показывал. И он меня углядел среди демонстрантов, рукой помахал, и я ему – флажком. – Педиатр показал, как он махал Гагарину флажком. – На всю жизнь запомнил. Первое отчётливое воспоминание детства – Гагарин… И в Мавзолей меня тогда же сводили, почему я Сталина-то помню… Такой подъём был, Хрущёв только картину портил, он – смешной был, его часто по телевизору показывали: какая-то важная международная встреча, он и Кеннеди какой-нибудь, Кеннеди – красавчик, а наш – как будто из «Трёх толстяков», смешно и стыдно было, а ведь он символ державы… Поздно его сняли и зря назначили, хитрая сволочь, враг, хуже Горбачёва, эх, беда с предателями… Но мы тоже не сахар…