Loe raamatut: «Иванус Двуликий»

Глава 1.

Осень в Москве принято хвалить – какое замечательное время года! Происходит это из-за сравнения с прошедшим летом, которое было отвратительно душным, и ещё не наступившей зимой, что обещает быть аномально холодной. Нет в осени ничего замечательного – с утра на улице стоит слякотный октябрьский день, моросит мелко и противно, хоть наружу не выбирайся: в такую погоду недобрый хозяин даже злую собаку на улицу не выгонит. Наверное, поэтому я замечаю его сразу: пёсик одиноко сидит под одной из тумб университетской ограды, увенчанной медным глобусом. Собственно, таких глобусов два, они попарно обозначают бывший каретный въезд, которым лет сто, по причине всеобщей автомобилизации, не пользуются. Глобусы те старинные, из позеленевшей меди и исключительно декоративные, а потому совершенно бесполезные. Впрочем, любой глобус совершенно бесполезен: покажите мне капитана, который станет прокладывать курс корабля по глобусу!

Пёс внимательно оглядывает выходящих из здания, словно кого-то ищет: что, дружок – потерялся? Впрочем, если судить по его затрапезной внешности, беспризорник он давнишний: по уши грязный, по живот промокший и наверняка не кормленный. Сквозь пряди когда-то белоснежной, а теперь бурой и свалявшейся шерсти сверкают глаза-бусинки, в полуоткрытой пасти видны мелкие клыки и розовый язык. Своей породой пёсик больше всего смахивает на болонку, хотя на это тему можно поспорить: одно ухо у него чёрное, видать, бабка согрешила с соседским фокстерьером. Только спорить не с кем.

Наши взгляды встречаются. Пёс пристально смотрит на меня оценивающим взором, слегка наклонив голову и высунув язык. Прости, но мне своих хлопот хватает и нет ни малейшего дела до бесприютных собак; избегая собачьего взгляда, я накидываю капюшон на голову и двигаюсь вверх по Маховой. Дождь, прежде бывший набором отдельных капель, усиливается, тем подтверждая мой прежний тезис о московской осени. Из-за плотного потока машин над улицей висит низкий смог, на перекрёстке повернувшая авто обдаёт меня струёй воды. Я мысленно отвечаю ей неприличными словами и поднимаю вверх руку со средним пальцем: и тебе хорошей дороги!

Та же самая собака попадается мне на глаза у входа в подземку – чумазая болонка, левое ухо чёрное. Она сидит на парапете с названием станции – самая лучшая позиция для наблюдения. Из промокшей толпы она выбирает именно меня: я чувствую на себе тот же пристальный взгляд. Стараясь не обращать на собаку внимания, спускаюсь по ступеням: отвали, приятель! В поезде про настырного пса я быстро забываю, погрузившись в дебри какого-то новомодного романа из жизни говорящих чаек – впрочем, стройные ножки девушки, сидящей напротив, мне нравятся больше. «Следующая станция – Новая Слобода!» На выходе дождя нет, пса – тоже. Под аркой, у чугунных ворот, ведущих во двор, я встречаю Равиля, нашего дворника. На нём длинный, до пят дождевик – есть дождь или нет, он всегда одет именно так. Он возится с замком дворовой калитки:

– Привет работникам метлы и лопаты!

Мои руки заняты пакетами, через плечо – сумка с парой бутылок. Равиль любезно помогает мне протиснутся в калитку. Я предупреждаю его, что жду гостей, и что их будет много: всех впускать, никого трезвым не выпускать.

На ступенях подъезда я вижу пса. Могу поклясться, это тот же самый блондин с чёрным ухом, что находился у университета и у входа в подземку! Теперь этот пострел встречает меня во дворе, терпеливо сидит на ступеньках у входной двери, явно дожидаясь именно меня: привет, как давно мы не виделись! Вопрос, как он сумел столь быстро переместиться из одного места в другое и обманул бдительность нашего дворника, смутно всплывает у меня в мозгу, и, не найдя решения, теряется среди остальных, не менее мудрых мыслей.

Пёс занял стратегически верную диспозицию, при этом он пытается подлизываться и дружелюбно машет хвостом, явно набиваясь в гости. Он расположился у края двери, не обойдёшь, не объедешь: как только я её открою, он прошмыгнёт в парадное – лови его потом, изгадит ведь весь подъезд, паршивец. No pasaran! – приоткрываю дверь щёлочкой, не давая нахалу протиснуться внутрь – нам, барам, только беглых холопов не хватало! Вообще-то я не против помощи бездомным, пусть они даже собаки. Ну, там монастырские приюты, ночлежки разные, обеды бесплатные, на паперти милостыню нищему у церкви подать: на днях дал попрошайке целых четыре целковых. Прямо из кармана выгреб половину, и всё отдал. Третий день как пошёл, а мне до сих пор не жалко: я – сама щедрость.

Не успеваю отпереть дверь в квартиру, как дребезжит телефон, в трубке – голос Джона: «Привет-привет! Что ещё нужно из еды и выпивки? кажется, ничего – себя не забудь! Запамятовал, какой у тебя номер квартиры? Ага, тогда до скорого!» Ещё звонок, теперь трезвонят в дверь, на пороге первые гости, по случаю праздника на них соответствующие наряды – на одном маска зомби, второй – клоун в армейском противогазе, кто из них страшней – не ясно. Под нарядами университетские одногруппники. Ржём. Ещё звонок, ещё один приятель, без маскарадных атрибутов, но с двумя незнакомыми дамами: привет-привет! Всю складчину на кухню, бутылки – мне. На плите кипит кастрюля с картошкой, строгается салат, монтируются бутерброды. По мере прибытия новых гостей на подоконнике выстраивается бутылочная батарея: шампанское от вдовы Клико, пара бутылок Смирновской, ещё три – с вином разнообразных оттенков, упаковка пива. Да, вечеринка намечается серьёзная. «Если раньше бухать не пробовал, может оно и не стоит?» – мысль, конечно, здравая, только слишком быстро она меня покидает: из прихожей раздаётся ещё один звонок. Это Джон с малознакомым парнем из университета, с ними две дамы. Одна Даша, подружка Джона, вторую, блондинку в красном платье, я не знаю. Знакомимся: «Иван – Катя». От разговоров становится шумно, для подъёма настроения включаю музыку, для начала кто-нибудь консервативное, из тётушкиного джаза. «К столу, люди и джентльмены!» Ещё звонок, ещё парочка в костюмах скелетов, я их не знаю: чем больше народу, тем веселее!

Наконец, все за столом. Зажигаем свечи, сумерки – лучший друг молодёжи, из кухни появляется зубастая тыква с дырками-треугольниками и со свечой внутри. Пробка от шампанского рикошетит от люстры в потолок и исчезает где-то за спинкой дивана. Все жуют и разговаривают одновременно, кто-то пытается произнести тост за викторию дня всех святых во всём мире, его шумно перебивают и предлагают напиться без повода. Мы так и делаем. От моей осенней хандры не остаётся и следа, тепло от выпитой водки догоняет шампанское и разбегается по всему организму, к мозгам от желудка, – моя голова от этого не умнеет, зато становится весело. Стол в сторону, танцуют все! Хватит святым маршировать – ставлю диск с ритмичным и громким, соседи – терпите, у нас тут танцы-шманцы. Мы скачем и прыгаем, кто во что горазд, и машем руками. Следующая мелодия – вполне себе сентиментально-страстная, я приглашаю на танго блондинку, у неё тонкая талия и вспотевшая от танцев спина.

Каким-то образом мы перемещаемся на кухню. Я рассказываю про то, как прошлым летом кампанией автостопом ездили в Петроград и почему это было так смешно. Я – само остроумие. Сквозь громкую музыку мне слышится собачий лай. Я испытываю головокружение от распирающих меня чувств, путая воздействие алкоголя с эмоциями. Блондинка раздваивается, та, что слева, нравиться мне больше, в дальнейшем я пытаюсь общаться именно с ней: ну и что, что мы только сегодня познакомились? Дорогая, я готов вам предложить руку и сердце! Станьте моей женой! Ну, хотя бы до утра! Я перехожу от рассуждений к действиям и пытаюсь поцеловать свою избранницу. Это оказывается непоправимой ошибкой для моего нетрезвого организма. Нет, мне страстно отвечают, вот только от поцелуя взасос мне становится дурно: «Мадемуазель, я дико извиняюсь». В ванной я застаю целующуюся парочку. Перемещаюсь в ватерклозет, в коридоре спотыкаюсь о собаку, едва не падаю. Ну, всё – сейчас с унитазом сыграю в тигра. Рычу на белый фаянс, становится легче. А повторить? Р-р-р! Понимаю, что с самого утра ничего не ел, а если что и съел – всё зря. И опять – Р-р-р! Я пуст, как бумажник банкрота. Не раскачивайте коридор! Прекратите! я иду в свою комнату, придерживаясь за стену. Цель моей никчёмной жизни – кушетка, и главное здесь – не промахнуться. Никакого! Никакого смысла снимать одежду, если утром всё равно одеваться – сколько усилий человечество тратит попусту. Какое-то время горизонтальное положение тела мне кажется предпочтительней вертикального. Это – наивная иллюзия, если лежать на спине, потолок и стены кружатся, наподобие граммофонной пластинки, но звук отсутствует. Оркестр, музыку! Сыграйте мне реквием! Прощайте все, я умираю! Прощайте, люди, иногда я любил вас! Некоторые из вас мне даже нравились! Хотя и не все. Если повернуться на бок, может в моей жизни что-то изменится к лучшему? Совершаю над собой последнее и решительное усилие, у меня в изголовье сидит черноокая болонка, и она говорит сердитым голосом тётушки:

– Ну что, Ванька, надрался, как порося?

Глава 2.

Я точно знаю, какое наследие я оставлю своим потомкам – первая строчкой моего завещания будет такой: «Никогда! Никогда не пейте портвейн после водки!»

– Бэрримор, позвоните моему адвокату.

Впрочем, насчёт того, будут ли у меня потомки, я не уверен: я снова умираю – видимо, то, что я недоделал вчера, перенеслось на сегодня. Никогда не делай вчера то, что можно вообще не делать. Просыпаться было самой большой ошибкой, которую я совершал в своей жизни. Простите меня за всё, что я не успел по жизни накуролесить!

Впрочем, прощаться рано – если мне так дурно, значит я ещё жив. Я собираю в кулак остатки воли. Сажусь, где я? Это точно моя комната? Там, вдали, за линией горизонта, в одном из кухонных шкафчиков был аспирин. Встаю, бреду на кухню. Я – моряк, вернувшийся на сушу после кругосветного плавания: верните мой глобус! Наш курс – норд-норд-ост! От вчерашних возлияний меня сильно штормит, но держать нужное направление уже получается. Я огибаю Африку: в голове раздаётся рокочущий звук туземных тамтамов, из-за этого она собирается треснуть и развалиться. У меня во рту – Сахара, через которую прошло стадо верблюдов с расстроенными желудками. Варвары, чем вы кормите животных? Из-за того, что раковина под завязку завалена грязной посудой, до крана с водой мне не добраться. Воды! Воды! Ещё немного – и я скончаюсь, если не от жажды, то от головной боли. На подоконнике обнаруживаю стеклянную банку с мутно-зелёной жидкостью, запиваю таблетку рассолом прямо из неё, в банке плавает забытый и одинокий огурец. Мы с ним братья, я такой-же как он – зелёный и весь в пупырышках.

Слух и обоняние частично восстанавливаются. Зрение – тоже, потому что краем глаза замечаю, что в тётушкином кресле кто-то сидит. Какого чёрта?

Собака!

Откуда взялась собака? Со вчерашней вечеринки? Если вчера была вечеринка, то кто на ней был и чья это собака? Так, Джон с Дашкой, блондинка – надо вспомнить, как зовут и что я ей вчера обещал, Фёдор с приятелем, с ними две девицы, Борис с Полиной, ещё кто? Среди них была собака? Не помню – кажется, собака всё-таки была. Или это был кто-то в костюме собаки? Блондинка? Что я вчера нёс… Боже, как неудобно! Собака нахально мне подмигивает и убегает в комнату, я машинально иду следом. Кругом пустыня: ау, люди! В тётушкиной спальне никого нет, покрывало на кровати смято, на люстре висят женские трусики. На полу гостиной – о, ужас! разбросаны виниловые диски и битые тарелки; стол в объедках и грязной посуде. Стакан с водой, он полный. Начинаю пить и понимаю, что это не вода – Господь Всемогущий, это водка! И я не в силах остановится, если я это сделаю, меня немедленно вырвет. Поэтому допиваю до конца.

Мне худо! Надо-же было так вчера надраться! Идиот! Если раньше в рот этой отравы не брал, зачем было начинать? В квартире пусто, ни вчерашних гостей, ни собаки. Как она сюда вообще попала? Наверное, прошмыгнула с кем-то из гостей. Где она? Ау, Шарик! Пёсика негде нет. Может и не было. Собака – это галлюцинация, горячечный бред – вот они, первые симптомы алкоголизма! Всё, у меня белая горячка, прошу не беспокоить! Шатаясь, добираюсь до кушетки. Я виноват во всём. Это я сжёг Москву в двенадцатом году. Это я не чистил зубы по утрам и забывал поливать цветы. Это я напал на Польшу и начал новую Мировую. Нет, это точно не я! Это не я, это всё Джон! Это он всё задумал: что, у тебя тётка сейчас за городом сейчас живёт? И квартира пустая? Ты что, старик! Это же какие упущенные возможности, а жизнь проходит мимо. Давай праздник закатим, я тебя с такими бурёнками познакомлю. Душа желает веселья! Да здравствует праздник! Даёшь Хэллоуин! Вина и женщин!

Всё, с меня довольно, протрезвею – уйду в монастырь.

Падаю физиономией в подушку и мгновенно проваливаюсь в темноту. Из алкогольного царства бездны и мрака в похмельную реальность меня возвращает телефонный звонок, его зуммер назойливо дребезжит: ненавижу телефоны! У меня есть только два выхода – или обрезать провод, или снять трубку. Встаю, ищу нож, его нигде не вижу, поэтому бреду к аппарату. Снимаю трубку, в ней тишина – какая подлость! Негодяи, почему вы вешаете трубку именно в тот момент, когда вам собираются ответить?! Да как они смеют! За окном темень, это половина седьмого утра или седьмого вечера? А есть разница? Голова хоть и не соображает, зато почти прошла. Состояние получше, появился аппетит, я зверски хочу есть, будем считать это синдромом выздоровления. Иду на кухню. Холодильник девственно пуст, однако на нижней полке за пустым молочным пакетом нахожу полдюжины чудом уцелевших сарделек. Ставлю воду, сажусь за кухонный стол. И чуть не падаю на пол, потому что тот же самый пёс восседает в тётушкином кресле.

На этот раз он не убегает. Решаю проверить, не галлюцинация-ли это. Я протягиваю к псу указательный палец, он его обнюхивает и показывает мне язык. Касаюсь его носа, он холодный и влажный. Пёс настоящий. Он зевает, обнажая розовую пасть, полную мелких зубов, шумно спрыгивает с кресла и направляется в гостиную. Мне ничего не остаётся, как пойти следом. Пёсик звонко шлёпает лапами, оставляя грязные следы на паркете, видать, вляпался во что-то клейкое. Плевать, мне всё равно предстоит эту конюшню вычищать – тётушка через десять дней возвращается с дачи, придётся делать генеральную уборку. И объяснить, откуда в её квартире взялась болонка. Что-то она скажет?

Пёс приносит мне мячик – мы что, в футбол будем играть? Бросаю мяч к балконной двери, у нас там будут ворота, командую: «Лови!», пёс на лету его перехватывает, ловко ухватив клыками и приносит ко мне. Замечательно! Собачка понимает команды. Главное в команде, как объяснял мне Николаша, мой питерский кузен и гвардии поручик – правильно поставленный командирский голос и внезапность. Чтобы младший по званию не успел опомниться. Так и делаю, на мой полный властного тона голос: «Сидеть!» собака реагирует чётким его выполнением – так точно, Ваше Благородие!

Получилось!

Это означает одно: что пёс не уличный.

Мне становится его жалко – потерялся или, хуже того, брошен прежними хозяевами. Бедняга! Нашкодил небось, грохнул любимую чашку хозяйки – вот и выперли взашей. Из тёплого дома – да на осеннюю улицу, в дождь, да к недобрым уличным псам: те не то, чтобы куском поделятся – сами сожрут. Что, дружок, тебе тоже не повезло в жизни? Если-бы владел переводом с русского на собачий, непременно-бы спросил: собака – друг человека?

Однако, если вы перелезли через забор, прежде не увидев таблички «Осторожно, злая собака!», то предыдущий тезис «Собака – друг человека» может не сработать. Следуя этой безупречной логике, я принимаю решение оставить болонку до возвращения тётушки. Оглашаю решение трибунала: собаку оставить дома! Если так – пёсика следует обустроить. Кажется, собакам нужна конура? Ну, это если держать её во дворе – такой вариант припоздал, надо было раньше думать, прежде чем дверь открывали. Тогда следует подумать о подстилке. Из кладовки извлекаю коврик, который раньше обитал в ванной – у нашей кухарки, Прасковьи Никаноровны имеется замечательная привычка ничего не выбрасывать. Командую «Место!»

Пёсик смотрит на меня так, словно видит впервые: «Кто вы, сударь? Разве мы имели честь быть друг другу представлены? Je ne me souviens pas!¹» Пёс отправляется в мою комнату и нагло укладывается на кушетку – то место, где я, вообще-то, обычно сплю. Понимаю, месье: предложенная подстилка вас не устраивает, зато меня сгоняют оттуда, где я привык проводить большую часть времени. Не выйдет! Перекладываю собаку на кресло и фиксирую её местоположение новой командой: «Лежать! Место!»

– Тётушка, – обрадую Полину Петровну по возвращении, – я женился!

– Караул! Какой ужас!

– Шучу! Я завёл себе собачку!

– Ты своими шуточками, – чмок меня в лобик, – в гроб свою тётку загонишь!

Глава 3.

Моя комната выглядит так, словно в ней провели обыск соперничающие друг с другом спецслужбы, но то, что искали, всё равно не нашли; поэтому, чтобы замести следы, запустили в неё стадо одичавших собак. Разгром выглядит весьма живописно, и, если добавить дыма на горизонте, вполне сойдёт за батальное полотно «Наполеон на поле битвы при Прейсиш-Эйлау». Правда, разбитые орудийные лафеты трофейной службой, уже убраны, зато дверцы полотняного шкафа распахнуты настежь, а его содержимое равномерно раскидано по комнате. Моя гитара валяется на ковре, а антикварная этажерка, купленная тётушкой на аукционе, опрокинута. Вывалившиеся из неё книги разбросаны по всей комнате, некоторые букинистические редкости варварски растрёпаны, отдельные листы смяты и вырваны. Я по-настоящему рад, что тётушка всё-ещё не вернулась с дачи и, по счастью, не видит последствий столкновения дирижабля «Гинденбург» с «Титаником».

Кто учинил бойню – догадаться нетрудно, сложнее два на два умножить: впервые встречаю собаку с таким интересом к беллетристике. Отпечатки лап злоумышленника повсюду, что явственно и однозначно указывает на единственного подозреваемого. Я приступаю к планомерному его розыску, последовательно проверяя заповедные закутки и кладовки, не забывая заглядывать под кресла, кровати и диваны. Оказывается, это лишнее: никто прятаться не собирался – пёсик царственно сидит в тётушкином любимом кресле на кухне. Я – Аларих посреди разорённого вестготами Рима, отблески догорающего Капитолия мерцают в моих тёмных очах. На колени, нечестивый раб!

Это даже для меня чересчур: я тебе покажу, кто из нас раб! Подумать только – я купил этому обормоту ошейник и поводок! Неспешно распаковываю свёрток с подарками: поводок вполне годится как инструмент для того, чтобы привить некоторым подлинную любовь к литературе. Он у меня осознает, что чтение хороших книг – это как разговор с самыми лучшими людьми прошедших времен, и притом такой разговор, когда они сообщают нам только лучшие свои мысли. И я тебя с ними сейчас познакомлю! Ты поймёшь, хулиган лохматый, что самым лучшим, что в тебе скоро появится, ты обязан не только книгам!

Аларих превращается из победоносного короля вестготов в провинившуюся болонку и ретируется за Дунай, расположенный где-то под ванной. Из-под неё на меня смотря пара глаз, полных мольбы и раскаяния: «Милости и прощения! Мир так жесток и несправедлив, полон скорби и отчаянья. Забудем обиды и тщетные стремления. Не будем так суровы, помиримся и простим друг друга». От жалости я готов разрыдаться. Поводок выпадает из моих рук, хитрый пёсик мгновенно замечает физиономические перемены, теперь выражение его мордочки означает: «А что я сделал такого? Подумаешь, немножко пошалил. Ты сам виноват, бросил меня одного. Мне было одиноко, совсем-совсем. Поиграем-а? Ещё что-нибудь опрокинем! Всё свалим, а то я маленький, не до всего могу дотянуться. А ты вон какой высокий, можешь до чего хочешь достать. Вазы стоят, вон какие красивые, на антресолях знаешь сколько ещё вещей осталось! Давай-а! Давай! Весело-же!»

Ну уж нет! Я не поддаюсь на провокацию и захлопываю дверь ванной: попался, голубчик! Раз уж мы здесь, заменим воспитательные мероприятия твоим мытьём – посмотрим, как ты тогда запоёшь-взвоешь, когда тебе баню с парилкой устроят – уж очень ты, братец, чумазый! Я хватаю пса за подмышки, сажаю его в ванную, поливаю тёплой водой из душа. Пёс, как ни странно, относится к собственной стирке с пониманием и сопротивляется много меньше, чем мной предполагалось. После мытья шампунем и душа он отряхивается так, что мокрым оказывается не только он сам, но и все окрестности, включая меня. Беру полотенце, чтобы животное вытереть. И явственно слышу:

– Это чересчур. Я ещё могу терпеть, когда меня поливали прозрачной жидкостью, которую вы называете водой. Ладно, потом меня тёрли какой-то пахучей химией, потом снова поливали – это я ещё могу стерпеть. Но вытирать меня этой несвежей тряпкой – это выходит за все рамки. Я требую, чтобы меня уважали!

Я ищу место, куда-бы присесть и не нахожу. В зеркале я вижу себя со стороны – меня можно снимать в фильмах Хичкока: глаза навыкате, волосы дыбом, челюсть отвисла. Чёрт, оказывается, мой пёсик умеет разговаривать!

– И хватит на меня пялиться – что, никогда собак не видел?

Я спятил? Или всё-ещё нетрезв? Это вряд ли. Тогда, если отбросить оба варианта, как несостоятельные, всё что я слышу – происходит именно со мной и прямо сейчас. Я хватаю говорящее чудо природы, волоку на кухню и сажаю в покинутое недавно кресло – похоже, говорящие собаки в нём чувствуют себя наиболее комфортно.

– Ладно, ладно! Главное – не нервничать.

Внимательно изучаю: собака как собака. Четыре ноги, два уха. Два глаза, хвост. Нос чёрный и влажный. Породы болонка. После купания шерстка заметно побелела, а вот ухо так и не отмылось.

– Да обычная собака, ничего особенного, – обобщает пёсик результаты моего же исследования. – А ухо чёрное – оно от природы такое. Сколько не три – такое и останется.

Стоп. Про ухо я ничего не говорил, только подумал. Что-же это такое, а?

– Ты что, читаешь мои мысли?

Поверить не могу – я разговариваю с собакой. Мало того – она мне отвечает, даже не дожидаясь того, когда мысль из головы прозвучит вслух. Вот это ничего себе! Судя по тому, что её пасть при этом почти не открывается, собака общается со мной мысленно. Телепатически. То есть, я произношу слова, но отвечает мне голос, который расположился у меня в голове, ближе к затылку и уходить оттуда он не собирается. Это приятный мужской баритон, он чётко артикулирует каждую фразу, словно в моей голове разместился собеседник, с которым можно общаться, как по телефону. Только номер набирать не нужно – по-своему, это удобно. Очуметь!

– Можешь мне поверить: чтение чужих мыслей не доставляет мне ни малейшего удовольствия, – пёсик сидит напротив меня, он чешет задней лапой своё чёрное ухо и высовывает язык. – Во-первых, мысли большинства людей удручающе примитивны. Если я начну тебе пересказывать даже незначительную часть того, о чем думают двуногие прямоходящие – тебя снова немедленно стошнит: назвать самих себя Homo Sapiens – вершина глупости, самонадеянности и лицемерия. Во-вторых, твои думы меня мало интересуют и мне нет до них никакого дела. Поэтому нам следует договориться.

– О чём?

– О том, как нам общаться – это, в-третьих. Дело в том, что твои мысли многослойны. Они, как бы это тебе проще объяснить, похожи на слоёный торт. Что твой Наполеон под Прейсиш-Эйлау. Внизу – то шоколадное, то бисквитное, сверху крем. Так вот, представь, что я – сладкоежка, меня интересует только крем. Поэтому, чтобы мне попусту не лазить в твою бисквитно-шоколадную головушку, попробуй разговаривать со мной так, словно ты эти слова произносишь. Ртом. Но вслух, как сейчас, говорить не обязательно. Я буду считывать этот верхний уровень и не полезу в дебри подсознательного, чтобы не утонуть там, как ваш старина Зигмунд Фрейд. Так будет проще нам обоим. Договорились?

– Договорились, – думаю я так, словно проговариваю это вслух: мне ничего не остаётся, как согласиться.

Как будто у меня имеется выбор. Ага, и сердечный привет дедушке Фрейду.