Loe raamatut: «Тени вечерние. Повести»
Термидор
«Что это в Шуваловском парке?
Молодость, невеста, белая лошадь, вечерние тени, скамья в лощине».
А. Блок. Дневник. 27 июля 1917 г.
I
Мы познакомились на семинаре Чухначева по Новой истории. Я никогда не любил всевозможные формы коллективного присвоения знаний, но услышав, что семинар приступил к обсуждению Великой французской революции, не смог удержаться от искушения. Это время очень интересовало меня. Чем, я и сам тогда толком не знал. Прочитывалась одна книга за другой, а цельного представления об эпохе не возникало. Наоборот, я все больше запутывался в частных противоречиях, понимание смысла происшедшего никак не давалось в руки.
Я пришел на семинар к назначенному сроку и оказался первым. После пятнадцати минут моего одинокого ожидания в дверях, наконец, показалась маленькая фигурка. Перепрыгивая через ступени, она ринулась вниз, и в неярком свете лампы, горевшей над кафедрой, оказалась молодым человеком с черной всклокоченной шевелюрой. Он был в донельзя мятых брюках и свитере, слишком широком для его тщедушного тельца. Чертыхаясь, он бросил на пол портфель, с глухим стуком рухнул на скамейку, снова схватил портфель, вытащил кипу бумаг и, низко склонившись над ними, лихорадочно и истово забормотал. Я хотел спросить его, туда ли я попал, но в этот момент в аудиторию ввалилась толпа галдящих студентов, центром которой была худая и длинная фигура Чухначева.
Вспыхнул свет. Все разместились полукругом у подножья круто взмывающего вверх амфитеатра, и Олег Николаевич, глядя близо рукими глазами куда–то поверх наших голов, объявил, что семинар продолжает начатое на прошлом занятии изучение Французской революции. «Сейчас с докладом…» – начал он, но не успел закончить фразы, так как студент, пришедший первым, вскочил и ринулся к кафедре. Раздались смешки и даже несколько отрывистых хлопков. Докладчик взлетел на помост и, подняв вверх руку со свернутыми трубочкой листами, закричал: «Слушайте! Слушайте!» Голос был низкий, сильный. «Я расскажу вам о том, как началась великая революция, как душный воздух прорезали голубые молнии, как поднялся ветер – могучий вихрь – и развеял в пространствах дряхлую постройку тысячелетней монархии!..»
Право, он мог быть более сдержанным. Я слушал его сначала недоверчиво, внутренне замирая при каждой патетической ноте; но, странное дело, он словно гипнотизировал меня звучными мерными фразами, блеском глаз, отрывистыми взмахами руки. Разыгрывалась трагедия, вовлекая в свое торжественное действо огромные массы растерянных, мечущихся, и вдруг обретающих невиданную силу людей. Впереди, у темного горизонта, вспыхивали и гасли зарницы, прорезались – и меркли блики таинственные, обманчивые…
Человек у кафедры замолчал, лицо его посерело и потухли глаза, но все продолжали сидеть неподвижно. Он медленно сошел с помоста, и было слышно, как натужно скрипят ступеньки под ногами.
Кто – то произнес: «Прекрасный доклад…» Я обернулся. «Прекрасный доклад, – повторил молодой человек с тщательно подстриженной русой бородкой, плотный, крутолобый. – Витензон, несомненно, талантлив, но то, что он сейчас разыграл перед нами, не имеет никакого отношения к истории. Есть Витензон и его, так сказать, ощущения… Я хотел сказать – мировоззрение. Но этого слишком мало, чтобы разобраться в столь сложном предмете. Цель изучения истории – приобщение к человеческому опыту, и если история ничему не учит, – он повернулся всем телом к одиноко сидящему в первом ряду Витензону, – если история ничему не учит, то и изучение ее – бессмысленно. Я должен знать, что мне делать – сейчас. И я обращаюсь за помощью – к истории. Только так. Кто думает иначе, обманывает себя и вводит в заблуждение других!»
С высокомерно–отчужденным видом Витензон рассеянно слушал эту речь. Но вдруг вскинул голову и громко произнес: «Время – подвижный образ вечности! Вы слышите? – выкрикнул он, обращаясь уже к аудитории, с любопытством следившей за перепалкой, – вечности! Не слишком ли опасно, забывая о вечном, принимать мнимые ценности за истинные? Недавние события тому наглядный пример!» Чувствовалось, что спор возник не сейчас и противники достаточно хорошо изучили друг друга. Но упоминание «недавних событий» очевидно придало спору неожиданный и опасный оборот. Аудитория насторожилась.
– Прошу помнить, друзья, – раздался слабый, слегка запинающийся голос, – прошу помнить, что мы живем в году тысяча девятьсот шестьдесят восьмом от рождества Христова.
Молодой человек с русой бородкой скривил в ироничной усмешке губы, а Витензон, громко хмыкнув, уставился в потолок.
– Я полагаю, – продолжал Олег Николаевич, – Илья неплохо справился с порученным делом и, хотя он мыслит скорее художественными, нежели историческими категориями, верно передал… эмоциональную кардиограмму эпохи. Дело за малым – за самой историей. Кто возьмется ее начать?
Все молчали. Я был уверен, что русобородый примет скрыто брошенную ему Олегом Николаевичем перчатку и делом подтвердит свои слова. Но он сидел бесстрастный, неподвижный.
– Ну так что же? – повторил Чухначев. – Кто умеет рассказывать истории?
И вдруг я… совершенно непроизвольно поднял руку! Секунду назад я и не предполагал, что сделаю это! Я замер от мгновенно нахлынувшего ужаса, поспешно опустил руку, но жест мой был уже замечен Олегом Николаевичем.
– Вы? – спросил он удивленно. – Вы у нас, кажется, в первый раз? Ну и прекрасно. Выступите, и мы познакомимся с вами поближе.
От досады и смущения я уже плохо различал, о чем слушалось и говорилось, но по окончании семинара, выскочив из аудитории, вдруг с изумлением увидел, что два недавних соперника, оживленно и весело переговариваясь, удаляются вместе по коридору. Так, значит, они приятели?!
Вечером того же дня, вернувшись из института домой, я сидел в своей комнате, перечитывал сделанные мною выписки и к ужасу своему все более убеждался, что в голове у меня не возникает ни одной дельной мысли. Вошел дед и сказал, что покорнейше просит меня отужинать. Я не ответил. Он подошел к столу и, мельком взглянув на меня, спокойно уселся в кресло.
– Вот так, – сказал он, глядя в мое отчаянное лицо. – История – это тебе, брат, не фунт изюму.
Он, видимо, ожидал какой –то реакции с моей стороны, чтобы потихоньку, слово за слово, добраться до скрытых истоков моего состояния. Он так делал не раз, и всегда с неизменным успехом. Но сегодня я едва слушал его.
– Да, – продолжал он после длительной паузы, – впрочем, истории как таковой – не существует. Истинная история – история того, чего не было.
– Как? – спросил я изумленно и на мгновенье поднял голову от записей.
– Конечно. Все прочее – гиль!
И, развивая успех, как главнокомандующий, занявший крошечный плацдарм, но спешащий поскорее использовать все выгоды изменчивой военной ситуации:
– Разве все, что написано в книжках, действительно было?
– Но…
– Более того, – зашептал он загадочно и вынырнул из глубины кресла, – история… история – это забвенье…
Как всегда, когда он волновался, лицо его начинало мелко дрожать и казалось, он тихонько подсмеивается над собеседником.
– В жизни много непонятного. Я, брат, мог бы написать куда какую занятную историю. Сколько драм! И люди интереснейшие! Да мало ли чего бывает со всяким, даже самым заурядным человечком. Но умирает он… Банально и просто – умирает. И исчезает навсегда из памяти людской… Был такой–то? Кто его знает. Вроде, был, а как будто и не был. Я один помню, может быть, поразительнейшие, интереснейшие вещи! И вместе со мной все это канет в какую–то прорву ненасытную! А ты – история… Пойдем–ка лучше ужинать.
Ночью в дремотном полусне меня, что называется, осенила идея. Она была очень стара, но я тогда еще не догадывался об этом. А ведь в болтовне деда, подумал я, есть какой–то смысл… Надо удостовериться, что «это» действительно было, и было так, а не иначе. Надо сличить истинные документы эпохи! Ведь огромный материал, который я прочитал и тщательно законспектировал – порождение неких свидетельств, и свидетельств этих, наверняка, гораздо меньше, чем книг, написанных на их основе.
Да, свидетельства были. Я совсем запустил занятия, просиживал дни напролет в библиотеке, продираясь к истине сквозь намеки, умолчания, противоречия и собственное отвратительное знание французского языка. В целом это напоминало поимку умного и коварного преступника. Некоторые факты подтверждались сразу, а вот другие, причем такие, от которых зависело понимание поступков основных действующих лиц, – никак не ловились в расставленные сети.
II
Забредя однажды в институт, я наткнулся в коридоре на Чухначева. Он стоял у окна с тем коренастым, крутолобым и, отрешенно покуривая сигаретку, слушал его.
– А… – сказал он, дотронувшись до моего плеча, – это вы… Вы едва не сорвали нам занятие. Хорошо, Андрей подстраховал, – он махнул рукой в сторону крутолобого. – Куда вы, извините, провалились?
О ужас! Я забыл о семинаре, забыл о своем докладе! Я покраснел весь – от корней волос до кончиков ногтей и покрылся липкой испариной. Глядя на меня сверху вниз сквозь толстые стекла очков, Чухначев молчал. Казалось, он изучал меня – примерно так, как биолог изучает новую разновидность гнилостных бактерий.
– Так вы сделаете доклад? – вяло проговорил он.
– О да! – закричал я, – разумеется! Только вот не знаю, о чем…
– Что?
– Видите ли, во всей этой истории очень мало достоверного и…
– Вы имеете в виду Французскую революцию?
– Да… То есть… Если мы возьмем хотя бы ее начало… Ту знаменитую фразу Мирабо… Помните?
Они слушали внимательно, не перебивая. А мне уже было все равно. Остановившись наконец, я обнаружил, что мы по–прежнему находимся у окна, но дневной свет уже мешается с вечерним.
– Так… – сказал Чухначев, пуская аккуратную струйку дыма поверх моей головы, – благодарю за доставленное удовольствие. Думаю, Андрей присоединится ко мне.
– Конечно. Правда, я не совсем разобрался. Такой поток слов!
Чухначев кивнул головой, продолжая думать о своем.
– Рад, что ошибся во мнении о вас. Расскажите–ка всем о своих поисках. Но… даю не более получаса. Приведите в порядок мысли, а то они у вас… э… несколько разлетаются. Всего хорошего.
И он двинулся по коридору, высокий, тощий, с потрепанным портфелем в руке.
– А вы произвели впечатление, – сказал Андрей, – не знаю, нечаянно или нарочно… Вам куда?
Я, кажется, ответил, что должен прочитать в библиотеке какую–то скучнейшую книгу. Хочешь не хочешь, сессия близко. Он посочувствовал мне и предложил составить компанию. Никогда не думал, что человек может иметь столько знакомых! Добираясь до библиотеки, мы раз десять останавливались. Коротким энергичным жестом он протягивал руку очередному приятелю, односложно отвечал на какие–то вопросы, непонятные мне намеки – и стремился дальше, чтобы через несколько шагов снова столкнуться с радостно улыбающимся знакомым.
Мы вошли в читальный зал и, пройдя в его дальний конец, сели за обшарпанный стол, на крышке которого была зачем–то тщательно вырезана дата образования Священной римской империи, а рядом пририсовано чернилами короткое, но энергичное ругательство.
– Послушай, – сказал он, несколько неожиданно для меня переходя на «ты», – ты действительно надеешься отыскать там что–то новенькое? Это же сотни раз перепаханное поле.
– Видите ли… Видишь ли, я как–то не думал об этом, но… я, например, убежден, что многие строили свои рассуждения на плохо проверенных фактах, и от этого получился ужасный разнобой.
– А ты пришел – и наведешь порядок. Понятно.
– Здесь неуместна ирония! Если мы убеждены, что история – наука, а я глубоко верю в это, то иного пути нет.
– Знаешь, у тебя есть та доля наивности, которая необходима в любом серьезном деле. Но результаты деятельности, увы, часто расходятся с нашими целями. Может быть, зная это, не превращать цели в фетиш? Исторические аналогии… – он вдруг замолчал, и лицо его расплылось в самой веселой и беззаботной улыбке, – ладно, бог с ними, с аналогиями, – он широко зевнул и рассмеялся, – не выспался… Конечно, дело твое, но… не увлекайся Чухначевым. Говорю потому, что желаю тебе добра. Он не на самом хорошем счету. Если хочешь двигаться дальше, меняй лошадку.
– А ты?
– Что – я?
Улыбки уже не было.
– Поменял?
– Дурачина, речь идет о тебе! Я–то сам о себе позабочусь.
– Верно.
Я приподнялся со стула.
– Не обижайся, – он схватил меня за рукав. – Ну, выскочило слово… Не обращай внимания… Черт подери, ты красна девица, что ли? Ну извини, извини.
– Извиняю.
Неловкая пауза.
– Смотри! – воскликнул он обрадовано, – вон мчится прекрасный Язон!
С трудом находя дорогу между стульями, беспорядочно загромоздившими проход, к нам продвигался Илья. Вид у него был, по обыкновению, отрешенно–высокомерный.
– Ну как? – он швырнул портфель на пол и выжидающе уставился на Андрея.
– Возьми стул и присаживайся.
– Плевать я хотел! Как?
– Тише. Не привлекай всеобщего внимания.
– Ты ответишь, наконец?
– Понравилось.
Илья кивнул головой – мол, ничего иного и быть не могло – и сел.
– Но уж так далеко от современности! Сплошные котурны. Высокопарность раздражающая. Порой смешная. Хотя… что–то живое все–таки есть… Пульсирует.
– Это все?
– Сам прекрасно знаешь, что через неделю от твоего энтузиазма следа не останется. Ради бога, не качай с горьким упреком головой… Правда, он сейчас ужасно похож на старого еврея?
Вопрос был обращен ко мне, но ответа, очевидно, не требовал.
– Простите, – сказал я, обращаясь к Илье, – не могли бы вы пояснить, о чем речь?
– Дай, – сказал Илья.
Андрей вытащил из портфеля и протянул мне объемистый машинописный экземпляр, где на первой странице значилось:
И. Витензон
Термидор
Мистерия (хор, оркестр, театр, пантомима)
– Очень интересно… Обязательно прочту. А как вы думаете, насколько это… так сказать, осуществимо?
– Что?
– Ну, чтобы хор, оркестр, пантомима и…
– Меня это не касается.
– Но всякий автор хочет видеть свое детище осуществленным.
– Разумеется. Я – вижу, слышу, представляю. Имеющий уши да услышит!
Из–за стола, расположенного в нескольких шагах от нашего, поднялась высокая блондинка, цепко глянула в нашу сторону, мгновенно отвела взгляд.
– …до скольких ушей дойдет? Плевать я хотел, шедевр это или дерьмо, но вокруг того, что ты делаешь, должна быть заварушка… притяжение, что ли, отталкивание…
(Наклонилась к соседке, трясясь от смеха. Коснулась грудью поверхности стола.)
– …видите ли, возраст – не препятствие появлению шедевров. Но в редакциях с вами не захотят разговаривать. Чем оригинальней вы пишете, тем труднее печататься. Я бы не хотел идеализировать, но, скажем, пишущей братии начала века было куда как легче.
– Что же, не писать?!
(Выгнувшись, коснулась стола животом. Долгий взгляд.)
– Постойте, а почему бы не организовать… журнал?
– Журнал, – проговорил Андрей, – очень интересно… Журнал.
Встал, зашагал по проходу.
– Идея… Рискованная, однако. Но как это можно сделать!
Эти двое уже двигались к выходу: она впереди, в такт упругому шагу поддевая бедром болтающуюся на ремне сумку, он – напряженно–внимательный, настороженный.
Илья, наконец, обнаружил отсутствие друга.
– Вечно одна история…
И уже вдогонку мелькнувшей в дверях тени:
– Катись отсюда!
После бегства предателя Илья стал мрачен и вскоре ушел. Я уже не надеялся, что идея с изданием может осуществиться и был несказанно удивлен, когда через несколько дней, столкнувшись в институтском коридоре с Андреем, услышал от него предложение заняться подготовкой к выпуску. Более того, он получил принципиальное согласие знакомой машинистки на бесплатную распечатку двадцати экземпляров! Илья? Илью он уговорит. Но где собираться… В его комнате шумно, за стеной пьяные соседи. У Ильи – махонькая квартирка, мать, сестра… А что у меня? Замечательно! То, что нужно.
III
Илья трогает корешки книг в шкафу нервными быстрыми пальцами, кое–что вынимает, бегло просматривает. Сквозь щелку приоткрытой двери виден дед, читающий газету в продавленном кожаном кресле. Из коридора доносится смех матери – болтает по телефону.
– Какие книги! Все твои?
– Деда.
– Эрудит, однако. Обязательно выучу. Три языка.
– Пять, – подсказывает Андрей.
Он сидит на диване, глубоко засунув руки в карманы пиджака, и болтает ногой. Уголки губ опущены, и опущены плечи. Пустой взгляд.
– Библиотека, – говорит он, – эка невидаль.
– У тебя она есть, что ли?
– Пока нет.
– Завидуешь.
– Я–то?
Нога замирает в воздухе.
– Захочу – и будет. Все будет.
– Ну, знаешь…
– Ребята, перестаньте! Это все ужасные пустяки.
– Хотел бы я знать, что для него не пустяки.
– Хм…
Андрей вынимает руки из карманов, распрямляется. Сейчас он встанет – и уйдет!
– Вот что, – говорит он, – надо начать с программы.
– Чего?
– Дурачина. Всегда так делают. Пишут программное заявление от имени редакции. Кто и зачем. Понятно?
– Да – да, – подхватываю я, – прекрасная идея, прекрасная! Кто – ясно. А вот зачем?
– Нужно пройти по проволочке. Чтоб комар носа не подточил. Ссылки на соответствующие документы. Разумеется, несколько фраз о необходимости совершенствования юных талантов и…
– Напиши. У тебя прекрасно получится. Особенно, ссылки.
– Правда, Андрей, напиши эту… это введение, что ли… Противно, конечно, но с другой стороны, обезопасив себя, мы сможем…
– Жалкое приспособленчество и половинчатость!
– Я устал от красивых фраз. Ты всегда меняешь дело на треп.
– Подождите! Мы действительно задумали что–то хорошее, умное, нужное. Вот увидите, через неделю у нас будет гора материалов!
– Мне бы твою уверенность… Впрочем, может, на этот раз колесо повернется в другую сторону?..
– Снег, – кричит Илья, – снег, честное слово!
Мы подходим к окну. В блеклом воздухе, едва различимые, кружатся белые паутинки. Через дорогу, за железной оградой, еще по–осеннему голо чернеют деревья парка.
– Это не снег… Скорее, предчувствие снега.
– Здорово–то как!
К концу дня общими усилиями наметив программу, пьем чай под желтым абажуром настольной лампы.
– А ты пишешь стихи?
Кивает лохматой головой.
– Рифмы мешают.
– Попробуй без рифм.
– Как Сапфо, – говорит Андрей.
– Ты вообще… против лирики?
Поглаживает бородку. В глазах пляшет желтая точка настольной лампы.
– Разумеется, нет. Как можно.
– Не обращай внимания, – говорит Илья, – я привык.
– Надо срочно найти предмет вожделения. Данте и Беатриче. Абеляр и Элоиза. Стихи потекут.
– А я бы хотел влюбиться. Мне кажется, я смогу полюбить. Кажется… Чертовски сложная материя!
Снег за окном валит такой густой, что долго смотреть невозможно – начинает рябить в глазах. Едва коснувшись мостовой, он тает и только у самой кромки оставляет тонкий белый след.
Поздно вечером прохожу по коридору. Свет в комнате матери, голоса.
– Что же ты молчишь? Он погубит себя!
– Не послушается. Скажи сама.
– Сама! Будто не знаешь… Я полностью утратила не него влияние. И не без твоей помощи.
– Не без своей… Так будет точнее.
– Ты не вправе говорить мне это… Я…
– Видишь ли, милочка, он не маленький уже. Все замечает. К тому же… я ничего не делал специально.
– Знаю. Ты дико безответственный человек.
– Лена!
– И не выше ты всего – равнодушней! Сказал – и прошел мимо. А что будет с тем, другим? У мальчика нет никакой внутренней устойчивости, сплошные шараханья…
– Эти, как ты выражаешься, шараханья свойственны молодости и проходят вместе с ней.
– Я знаю, ты можешь все объяснить!
Глухой кашель, поскрипывание дивана, шелест переворачиваемых страниц.
IV
С трудом припоминаю события следующего месяца – так лихорадочно, так самозабвенно мы жили. Уже через несколько дней на моем столе благодаря усиленным заботам Ильи высилась груда рукописей. Были здесь и рассказы, и заметки. Но основное место занимали стихи – не очень профессиональные и очень искренние. Впервые оказавшись в роли редактора, я испытывал муки, не зная, каким из них отдать предпочтение. Два раза в неделю до ссор, до хрипоты обсуждался отобранный мною материал – и Андрей уносил рукописи на перепечатку.
Я написал редакционную статью, выдержанную в спокойно–нейтральном тоне, но, подвергнувшись множеству исправлений, она утратила первоначальную цельность и, призывая в одном месте к свободе творчества, в другом цитировала решения очередного партсъезда.
И все–таки, несмотря на наше неуменье, разноголосицу, низкое качество материала, журнал удался. Это стало ясно в первые же дни его выхода в свет: к нам подходили, нас расспрашивали, просили экземпляры, несли новые и новые рукописи. Мой доклад на чухначевском семинаре собрал много посторонней публики. Правда, интерес вряд ли был вызван моими глубокомысленными историческими экзерсисами – доклад слушали невнимательно. Но разго ревшаяся после него ожесточенная полемика привлекла сочувственное любопытство зала. В нас же, опьяненных всеобщим вниманием, забурлила кровь великих ораторов Французской революции, и мы полностью утратили необходимую осторожность. Чухначев пытался утишить разбушевавшиеся страсти – тщетно.
На следующее утро перед первой лекцией меня вызвали в деканат. Полный человек в тяжелых роговых очках на плоском, словно приплюснутом лице, сидел за столом декана. Перед ним высилась внушительная стопка экземпляров журнала.
– Поверни–ка ключ, друже… Поговорим в тишине.
Он улыбнулся. Седая щеточка усов над верхней губой стремительно скакнула вверх. Потными пальцами я коснулся ключа. Щелкнул замок.
– Садись, – широким жестом он указал на стул у противоположной стены.
Я сел. Несколько мгновений он разглядывал меня, морща лицо в полуулыбке. Кивнул головой в сторону аккуратной стопки экземпляров.
– Что–то ты не то придумал. Вроде бы и чепуха мальчишеская, ан нет! Душок в нос шибает. Нехоро–о–ший. – Последнее слово он произнес нараспев и сокрушенно вздохнул.
– По какому праву я должен подвергаться столь унизительному…
– А кто сказал, что ты подвергаешься? Иди. Свободному – воля. Мы с тобой разговариваем… Пока. Видишь, даже паспорт у тебя не спросил.
– Вы и остальных будете… И с остальными будете разговаривать?
– А как же. Уже поговорили. Ты смотри, напрягся, как струнка! Эх, друже, от правды–то все одно никуда не уйти.
– Что вы имеете в виду?!
– А то. Приятели твои честно сказали: зачинщик – ты!
– Вот как? Замечательно…
– Может, врут? Может, Андрей или Илюшка?
– Я.
– Так–так… Знаешь, как это называется? Самиздат. Сегодня – трагедии да комедии, а завтра, если не остановить вовремя, пасквиль какой–нибудь по рукам пойдет. И не виноват будешь – не ты писал. Но с твоего ведома выпустили… И – прощай, мама, прощай, папа. Так я говорю? Что молчишь?
– Мне не о чем с вами разговаривать.
– Гордый… Если бы ты знал, друже, как гордость–то твою выбить легко. Видишь телефон? Стоит мне поднять трубку – и завтра духу твоего здесь не останется! А еще лучше штемпельнуть в паспорточек, и будь любезен – в двадцать четыре часа из Москвы. Хочешь? Молчишь… Ну молчи, молчи. В былые годы с тобой бы цацкаться не стали. Парню двадцать лет. Понимать должон!
Слегка подавшись вперед, уперся руками в стол.
– А какую околесицу на семинаре нес? Это же призывы к свержению существующего строя! Так тебя понимать?!
– Вы видите контрреволюцию там, где ее нет. Все это бездоказательно.
– Ха! Доказательства ему нужны! Слушай, парень, я тебя предупредил. По узкой тропиночке идешь. Один неверный шаг – и поминай, как звали!.. Все, – вытянув руку, ткнул указательным пальцем в сторону двери. – Ступай!
Опять поворот ключа. Щелчок. Тишина в коридоре. У ларька, где продают печенье и сигареты, останавливаешься, лезешь в карман, достаешь теплые монетки. Что–то хотел купить… Забыл. В гардеробе тебе выдают пальто. Открываешь дверь. Выходишь на улицу. Ах, да, карамельки… И вдруг застываешь от нестерпимо острого укола в сердце: тебя предали. Выдали, продали. Нет, быть не может! А почему? Прекраснодушный идеалист, ты знаешь их? Потянуло к людям, друзей захотелось. Так получай! И не забудь подставить другую щеку! А этот – ловец душ, рыболов. Пойман! Я оглянулся. Показалось, наверно. Конечно, показалось. Если за каждой рыбкой охотиться… Но если… если! Не оглядываясь, бегу по улице (крючок торчит из верхней губы, голова задрана, рот открыт, глотка судорожно втягивает зимний воздух!) Устал метаться, побрел в метро. Свыкнуться, свыкнуться, свыкнуться… Только бы не дергал, не натягивал леску.
