Loe raamatut: «Рассказы по истории Древнего мира»

© Немировский А.И., наследники, 2025

© ООО «Издательство «Вече», 2025

От автора

Со школьных лет мы помним правило «От перемены мест слагаемых сумма не изменяется», но недавно я задумался над тем, что такое «слагаемое». Ведь им может быть не только число, но и буква, химический элемент, да мало ли что еще нам приходится складывать для получения желаемого результата. И порой изменение порядка слагаемых может иметь неожиданные, а то и трагические последствия. Так же и в книге. Если автор хочет, чтобы она оказала на читателя определенное воздействие и не превратилась в хаотическое нагромождение сюжетов, он тщательно продумывает не только ее состав, но и структуру.

В своих прежних книгах я располагал рассказы либо по времени их написания, либо по разделам истории, к которым они относились, – Древний Восток, Древняя Греция, Древний Рим. Но теперь я решил сделать совсем по-другому. Поднакопив житейского и педагогического опыта, я увидел преимущества той системы, которую и намерен предложить. Каждый из двенадцати разделов этой книги включает рассказы, относящиеся к разным эпохам и разным странам, но обязательно к одной определенной сфере человеческой деятельности – политике, войне, поэзии, философии, медицине и т. д. Соединение сюжетов под тематической крышей прежде всего избавляет читателей от перескоков во времени. Например, раздел «Древний Восток» раньше завершался у меня рассказом, описывающим события 184 г. н. э., а следующий раздел – «Древняя Греция» – открывался сюжетом, связанным с XII в. до н. э., история Древней Греции заканчивалась на III в. до н. э., а переходя к разделу «Древний Рим», читатель вновь совершал гигантский зигзаг к VIII в. до н. э. Кроме того, объединение сюжетов по тематическому принципу (хотя и в строго хронологическом порядке) устраняет искусственные перегородки между людьми одного призвания, одной профессии. Греческому поэту VI в. до н. э. Тиртею не приходится пробиваться через толпу мореходов, полководцев, врачевателей, чтобы пожать руку римскому поэту I в. до н. э. Горацию, ведь духовно они рядом и пользуются одним оружием – словом, их вдохновляет одна и та же муза. И первый эллинский медик Демокед оказывается соседом врача римского времени Галена, а их сопоставление покажет читателям, как далеко шагнула медицина за эти века. Юный читатель неожиданно для себя обнаружит, что такие философы или создатели религиозных систем, как Лао-цзы, Конфуций, Будда, Пифагор, Эмпедокл, не только духовно, но и хронологически не столь уж далеки друг от друга. А тот, кто уже знаком с историей древности, скорее всего, припомнит, что на то же время приходится деятельность милетских философов Фалеса, Анаксимена, Анаксимандра, и, возможно, задумается над причиной скопления на узком хронологическом отрезке стольких звезд первой величины.

Описывая те или иные битвы, тех или иных политиков и деятелей культуры, я исходил из своего отношения к этим событиям и людям, а вовсе не из школьной программы. Поэтому не пытайтесь отыскать в этой книге всех, кого вы знаете по школьному учебнику. Зато я познакомлю вас с другими удивительными людьми древности, и, хотя про них вы раньше не слышали, они вполне достойны вашего внимания.

Итак, входите в пестроту и разнообразие Древнего мира, ищите в нем то, что вам по душе, и не смущайтесь, если поначалу почувствуете себя в нем чужестранцами. Вхождение ваше может оказаться долгим и многократным, но я надеюсь, что вернетесь вы не с пустыми руками.

Любая книга, претендующая на высокое звание Учебника, не просто собрание фактов для запоминания, но и зеркало пути, пройденного автором в постижении своего предмета, в данном случае истории. Я принадлежу поколению, детство которого падает на время, признававшее только одних героев – революционеров, поднимавших массы на борьбу против угнетателей. О других школьные учителя вынуждены были молчать. И в прежних книгах для чтения главными действующими лицами тоже по преимуществу были борцы за свободу и политические деятели, изредка встречались там поэты и философы-материалисты. В книге же, которую вам предстоит прочесть, на первом плане люди культуры и духовные вожди, долгие десятилетия их допускали лишь на обочину школьного образования. И только теперь наступило время Заратуштры, Будды, Моисея, Христа, Лао-цзы, Тиртея, Полибия, Анахарсиса. Пусть же посторонятся Агис и Клеомен, братья Гракхи, Аристоник, Август. Да пропустят они на почетные места тех, без кого непредставима наша духовная жизнь. Тех, кто обладает вечной властью не только над своим, но и над нашим временем.

Власть разума

В пути

Рассказ посвящен китайскому мудрецу Лао-цзы, которого традиция считала старшим современником Конфуция и относила к первой половине VI в. до н. э. Свои мысли он собрал в книге «Даодэдзин» («О дао и дэ»), о непознаваемом божественном пути и его проявлениях в природе и человеке. Этико-философское учение Лао-цзы легло в основу даосизма, религиозного течения, сторонники которого есть до сих пор.

Правили тогда Поднебесной империей ваны из племени Чжоу. Народ был для них глиной, из которой они, подобно Нюйве-прародительнице, лепили человечков, но не для того, чтобы давать им жить и веселиться, а чтобы они подчинялись и служили. Столица Ло-и находилась на том месте, где небо сходилось с землею, в середине всей земли. Дворец вала был в центре столицы, покои вала – в центре дворца. Вану помогали править три верховных советника. Им подчинялись шесть министров. Министрам подчинялись шесть губернаторов. Чиновники шести рангов были распределены по ведомствам и отделам. Восемь семей объединялись в общину, работавшую сообща на царском поле, и кормили чиновников всех рангов, царских слуг, губернаторов, верховных советников и самого вала.

В поселении одной из общин жила тогда девушка, не похожая на других. И однажды, когда девушки собрались для гадания о суженом и каждая мечтала о том, чтобы выйти замуж за чиновника высокого ранга, она убежала в поле и обратилась с мольбою к небу:

– Не хочу я мужа-чиновника и сына-чиновника. Мне бы родить сына, который видел бы дальше всех и наставлял бы людей в их свободной и праведной жизни.

И вняло небо этой мольбе. На горизонте вспыхнула звезда и стала медленно опускаться на землю. Следя за нею, девушка ощутила, что ее пронизало нечто, подобное жару небесному. Через девять месяцев у нее родился младенец с седыми волосами и осмысленным личиком. Впоследствии ему дали имя Лао-цзы (старый мудрец).

Когда Лао-цзы подрос, начальник ведомства назначений на службу долго ломал голову, куда бы определить подростка, обладающего необыкновенным умом. Он переписывался со многими начальниками, предлагая им Лао-цзы. Но все от него отказывались наотрез, ибо никому не нужен был чиновник, умеющий размышлять. Наконец кто-то надоумил начальника ведомства назначений: «Да направь ты его в царский архив. Бамбуковым табличкам вреда он не принесет».

И стал Лао-цзы хранителем государственного архива в столице Срединного царства. К нему сходились принятые к исполнению указы вана и донесения чиновников. Он сразу запоминал любой документ, и, если требовалось получить какую-нибудь справку, уже не рылись среди запылившихся бамбуковых табличек, а обращались прямо к нему. Вскоре были замечены другие странности нового хранителя. Он любил то, что других пугало или раздражало. Так, из вверенного ему помещения он удалил мышеловки. После этого кто-то подсмотрел, что он кормит мышей, при этом разговаривая с ними и убеждая их не грызть бамбуковых дощечек. Он также не трогал паутины, и его застали наблюдающим за работой паука. Когда же его спросили, почему он это делает, то услышали странные слова: «У каждого живого существа есть свое дао, которому оно следует. Наблюдая за движением паука, я постигаю и высшее дао».

Слова эти были переданы главному архивариусу, а затем и далее по назначению, и, хотя Лао-цзы ценился как превосходный работник, он был уволен по пятьдесят восьмому пункту закона о службе, подпункту «слабоумие».

Оставшись без работы, мудрец стал обходить Поднебесную и учить всему тому, что он понял, наблюдая за людьми, животными и насекомыми, о чем он узнавал из вещих снов. И как же не похоже было его учение на расписанный по пунктам и подпунктам «Кодекс поведения подданного», развешанный во всех присутственных местах.

Однажды Лао-цзы устроился на ночлег в стоге сена. Вдыхая его аромат, он видел сквозь травинки освещенную луною дорогу, а над нею загадочно сверкавшие звезды. В пустоте между звездами он разглядел еще какое-то свечение, возможно исходящее от невидимых звезд, и из его груди вырвалось:

– О туманное! О неясное! В тебе заключены все образы. О неясное и туманное! В тебе заключены все вещи. О бездонное! О туманное! В тебе заключены все семена. Семена твои совершенно достоверны, и в каждом истина, существующая для обозначения всех мельчайших начал.

Заснув далеко за полночь, Лао-цзы пробудился от стука копыт, грохота колес и криков. Дорога была в движении. В столице ван издал какой-то указ, и все сорвались со своих мест. Гонцы скакали в провинции с предписаниями чиновникам. Навстречу им скакали другие гонцы с донесениями о выполнении прежнего указа. Лошади сталкивались друг с другом и ржали. Пропуская гонцов, повозки торговцев сползали на обочину. И все совершалось с такой серьезностью и энергией, будто от того, дойдет указ в назначенное место к определенному сроку или нет, перевернется мир.

Переведя взгляд, мудрец увидел людей, стоящих у дороги в ожидании, когда появится просвет, чтобы ее перейти. Он вылез из стога весь в травинках и, не отряхнувшись, поспешил к людям.

– Дао – это недеяние, – сказал он тогда. – Для того чтобы управлять страной, нужно воздерживаться от действий, от перемен. Надо сделать так, чтобы один пешеход не видел другого. Правительство не должно быть деятельным, а государство большим. Надо сделать так, чтобы вместо письма вновь употреблялись узелки. Надо сделать жизнь спокойной и веселой.

Может быть, мудрец сказал бы что-нибудь еще, но как раз образовался просвет в движении, и люди рванули на ту сторону дороги, оставив Лао-цзы одного. Но он не обиделся – он знал, что брошенное семя не сразу пускает ростки, а распространяющий учение должен быть терпелив.

В другой раз Лао-цзы свернул с дороги в селение и услышал глухие удары и вопли. Возбужденная толпа окружила стражников, бивших вора. Мудрец подошел к людям и спросил:

– Что украл этот человек?

– Он сделал подкоп в лавку ювелира и вынес драгоценности, – ответил кто-то, не оборачиваясь.

– Пять цветов притупляют зрение, пять звуков притупляют слух, пять вкусовых ощущений притупляют вкус. Драгоценные вещи толкают к преступлениям. Если не ценить драгоценных предметов, то не будет и воров, – сказал мудрец. – Если зал наполнен золотом и яшмой, то никто не в силах это сберечь. Если богатые и знатные горды, то они обворовывают сами себя. Если будут уничтожены хитрость и нажива, исчезнут воры и разбойники.

Слова Лао-цзы были услышаны. Люди обернулись. Стражники опустили палки, а один из них спросил:

– Что ты там говоришь?

– Действие рождает противодействие, – продолжал Лао-цзы. – Кто стремится к многому, тот теряет. Кто бьет, тот будет битым.

– Да ты смутьян! – рассвирепел стражник. – Ты хуже вора! – Он хотел схватить мудреца, но толпа преградила ему дорогу.

– Это мудрец Лао-цзы! – слышались голоса. – Это наш учитель!

И не посмели стражники тронуть Лао-цзы. И он ушел своей дорогой.

Как-то шагал Лао-цзы по дороге и услышал удары. Он подумал, что снова поймали вора, но оказалось, рубят дерево.

Лао-цзы. Статуэтка эпохи Мин

Толпа окружила рубящего, и по блеску топора Лао-цзы понял, что этот топор из железа, которое научились добывать совсем недавно. Лао-цзы уже видел железные предметы и, испытывая неприязнь ко всему новому, к ним не прикасался. Железный топор в действии он увидел впервые.

Подойдя ближе, он услышал.

– Вот это топор! – восторгался один. – Вгрызается в дерево, как тигр.

– Эх, было бы серебро, – вздохнул другой, – и я бы такой топор купил…

– Да уж, кто бы от него отказался, – вставил третий.

И сказал тогда Лао-цзы:

– Люди, соблюдающие дао, не желают многого. Не желая многого, они ограничиваются необходимым. Они не изобретают нового.

Услышав эти слова, рубящий обернулся.

– Зачем ты караешь это дерево? – обратился к нему Лао-цзы. – Оно тебя обидело? Отняло у тебя свет? Или оно мешает проезду? Нет! Оно дает тень путникам в зной, и они, завидев его издали, радуются ему и ускоряют шаг. Наверное, ты хотел использовать его, чтобы убедиться в том, что железо рубит лучше бронзы. Но тогда почему ты не начал рубить бронзовым топором? Тогда бы ты успел навредить вполовину того, что сейчас. Ты бы присел отдохнуть, взглянул бы на дерево и, убедившись, как оно прекрасно, отер со лба пот и ушел бы вместе с топором. Я же тебе скажу: не нужно никаких новшеств. Люди с бронзовым топором жили лучше нас, а те, у которых были топоры из камня, жили еще лучше, ибо они пользовались материалом, который есть в природе. Ты, рубящий железом, можешь стать рабом железа. Рабами его станут твои сыновья. Подумай об этом.

Произнеся эти слова, мудрец вернулся на дорогу и зашагал по ней к закату, охватившему полнеба. Рубивший и зеваки смотрели ему в спину. Потом дровосек, бросив топор, побежал к дороге, чтобы догнать мудреца, но он уже был далеко.

Прошло много лет. Лао-цзы обошел всю Поднебесную. И почти не осталось людей, которые бы не слышали его имени. Но не было ни одного мудреца, который бы прочитал что-либо им написанное. Ведь письмо создала не природа, а сам Лао-цзы призывал вернуться к тому времени, когда вместо иероглифов пользовались узелками. И возникали между мудрыми споры, как понимать то или иное из его изречений. Осмелиться же разыскать его и спросить – не решался никто, ибо известны были его слова о людях, кичащихся своей мудростью и проводящих время в бесплодных спорах.

И все же нашелся мудрец, который не побоялся встретиться с Лао-цзы. Это был прославленный мудростью Кун-цзы¹, достигший высокого положения в царстве Лу.

В тот день Лао-цзы остановился в пустом доме у дороги. Он был уже стар, чтобы ночевать в открытом поле или в стогу сена. Кун-цзы зашел в дом, и за ним закрылась дверь. Через некоторое время он вышел из дома и вскоре встретился со своими учениками, с нетерпением ожидавшими учителя.

– Увидев меня, – начал Кун-цзы, – Лао-цзы покосился на мой наряд и спросил, кто я. Когда я назвал себя, он сказал, что слышал обо мне и расходится со мной в понимании гуманности. Я запомнил его слова: «Небо и земля не обладают гуманностью, они относятся ко всем существам, как к траве и животным. Мудрый человек не обладает гуманностью и не нарушает естественной жизни народа. Когда будут устранены мудрствование и ученость, тогда народ будет счастливее во сто крат, когда будет устранено то, что ты, Кун-цзы, называешь «гуманностью» и «справедливостью», тогда народ возвратится к сыновней почтительности и отцовской любви, о которых ты так много рассуждаешь».

– И ты ни о чем его не спросил и не возразил ему?

– Я не посмел открыть при нем рта, хотя и не был согласен с ним.

– Тогда разреши мне сделать это за тебя! – воскликнул самый нетерпеливый из его учеников.

Конфуций, Лао-цзы и буддийский архат. Свиток эпохи Мин

– Поторопись, – улыбнулся снисходительно учитель, – Лао-цзы не остается подолгу на одном месте.

И ушел упорный ученик в надежде познать, что такое дао, в беседе с самим Лао-цзы.

Он явился в дом, где учитель встретился с мудрецом, но застал его пустым. Соседи, у которых он стал расспрашивать, какой дорогой ушел Лао-цзы, молча показали ему ту, что вела на запад.

И двинулся ученик этой дорогой, никуда не сворачивая. И дошел он до такого места, где дорога была перегорожена бревном, а у бревна стоял человек с железным мечом.

– Не проходил ли здесь мудрец? – спросил ученик.

– Как же, совсем недавно прошел.

– Где же он? – заволновался ученик.

– В пути, за пределами Поднебесной, – сказал страж, показывая на запад.

– И он ничего тебе не сказал, покидая Поднебесную?

– Нет. Он молча передал мне вот это.

Страж достал из-под плаща связку исписанных иероглифами табличек.

– Я пытался прочесть, но ничего не понял. Возьми, может быть, тебе удастся.

Ученик шел навстречу восходящему солнцу и, ничего не замечая вокруг, читал: «О! Как хаотичен мир, где еще не успели установить порядка! Все люди радостны, словно присутствуют на торжественном угощении или празднуют приход весны. Лишь один я спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который еще не явился в мир. О! Я несусь. Кажется, нет места, где я мог бы остановиться. Все люди полны желаний, лишь я один смог отказаться от всего. Я подобен тому, кто несется в морском просторе и не знает, где ему остановиться».

Закон степи

Царь сколотов сидел, поджав, по обычаю кочевников, под себя ноги. Острые колени выпирали из кожаных штанов. В свете факелов блестели и переливались на нем браслеты, серьги, нагрудные бляхи, черпак в его руке. Тяжелые ковры устилали земляной пол и свисали со стен, оставляя свободным лишь клочок неба в отверстии над дымящимся очагом.

В варварском великолепии одежд, утвари и убранства шатра терялся пришелец в скромной дорожной хламиде и с пегасом на голове, из-под которого свисали тронутые сединой волосы. Широко расставленные глаза смотрели с недоумением.

– Кто ты такой? – послышался голос сразу же после того, как Анахарсис приветствовал царя и священный очаг достойной их речью.

Вопрос этот, в котором звучало презрение, обжег, подобно бичу. Но Анахарсис не вздрогнул и не отвел взгляда. В нем лишь появилась какая-то отрешенность, словно бы оскорбленная память перенесла его в то скопление из каменных шатров на берегу теплого и ласкового моря. Там его поначалу тоже не могли понять. Но ведь тогда он и впрямь был чужеземцем, и его язык для эллинов был все равно что лепет ручья или вопль настигнутого арканом зверя. Кто-то в толпе, окружившей деревянный помост, где продавались обнаженные пленники, прислушивался к звукам чуждой речи, кто-то с любопытством вглядывался в его лицо и обменивался замечаниями о его внешности. Но такого оскорбительного равнодушия, такой нескрываемой вражды Анахарсис не ощутил даже тогда, когда вместе со свободой утратил имя, когда он приобрел кличку Скиф, ибо эллины называют его кочевой народ скифами.

Скифом его продолжали называть долгие годы, пока каморку не посетил гостеприимец хозяина Клеомен, сын Алкмена, которому потребовалась его, Анахарсиса, помощь. Анахарсис помогал суетливому эллину перетаскивать в повозку корзины с какими-то предметами, наподобие кусков свернувшейся березовой коры. Это были свитки папируса, о существовании которых у себя на родине он не догадывался.

– Осторожнее! – умолял Клеомен. – Ради богов, не рассыпь моего Питтака². До того как вращаться среди царей, Питтак, впрягшись в лямку вместе с ослом, вращал каменные жернова. Будущие законы Питтака рождались в мучной пыли и скрежете камня. Поэтому они стали народу, уставшему от произвола знати, хлебом спасения. Поставь корзину сюда, к Фалесу³, уверявшему, что все сущее произошло из некоего влажного первовещества, что Земля держится на воде и окружена со всех сторон океаном. Не потому ли свитки Фалеса отсырели. Но это им не повредило, ибо мудрость вечна.

– А разве мудростью наполняют корзины? – спросил тогда Анахарсис.

– Как ты сказал? – удивился Клеомен, не рассчитывавший встретить собеседника в лохматом и на вид угрюмом варваре.

– Я хотел сказать, – продолжал Анахарсис, – что мудрость нельзя держать взаперти. Ей нужны воздух, полет птиц, запахи трав.

– Любопытно! Любопытно! – бормотал эллин. – Но кто в таком случае обладает наивысшей мудростью?

– Дикие животные, – отозвался Анахарсис. – Они живут по природе.

– А наибольшей справедливостью? – спросил эллин.

– Дикие животные, – повторил Анахарсис столь же невозмутимо. – Они предпочитают природу закону.

– А наибольшей храбростью?

– Дикие животные! – воскликнул Анахарсис. – Они мужественно умирают за свободу. А сразу за ними я поставлю свой народ, кочующий в степях близ Борисфена, называемого нами Данаприем⁴.

– Что я слышу! Ты скиф?! – удивился Клеомен.

Он знал, что афиняне используют скифов вместо свирепых собак, считая их непригодными к иной службе. Этот варвар ниспровергал мнение, сложившееся о его народе.

Знакомство эллина и скифа могло бы оборваться, как тысячи других случайных встреч. Но бессмертным богам было угодно связать Клеомена и Анахарсиса дружбой. Забыв о цели своего приезда, Клеомен провел много времени в жалкой каморке привратника. Там ему открылся мир, о существовании которого эллины не подозревали. У варваров оказались свои Гомеры, повествовавшие о сражениях с чудовищами, свои Эзопы, создававшие лукавые притчи о зверях. А сам Анахарсис, в этом Клеомен не сомневался, был скифским Фалесом.

Клеомен выкупил Анахарсиса и вместе с ним отправился в Кизик, что на Пропонтиде⁵. Кизикийцы гордились, что в их городе родился некий Аристей, считавшийся учителем Гомера и автором поэмы об аримаспах, загадочном народе севера. Начитавшись Аристея⁶, они привыкли к невероятным историям, наподобие басен о чудовищных птицах, стерегущих золото, и путниках, превращающихся в волков. Скиф-философ поначалу удивил кизикийцев больше, чем аримаспы. Они долго и придирчиво выспрашивали Анахарсиса о его отце, деде, о его племени, с недоверием рассматривали татуировку, покрывавшую грудь и плечи, и, только удостоверившись, что он скиф, а не эллин в скифском одеянии, позволили ему предстать перед народным собранием.

К этому времени Анахарсис уже понял, что волновало и мучило мыслящих эллинов: они разочаровались в возможности разумного устройства жизни, ибо люди думают не о благе государства, а о собственной выгоде.

Но, может быть, другие народы, у которых нет многолюдных городов, храмов, театров, палестр, тюрем, устроены по-другому?

– Да! – ответил Анахарсис.

Он поведал эллинам о бесхитростных номадах⁷, гордящихся не богатством, а меткостью стрельбы из лука, о тех, кому служит обувью кожа ног, ложем – вся земля, храмом – небесный купол, кто насыщается сыром и мясом, кто пьет проточную воду и молоко. Он обрушился на стремление эллинов к роскоши. Он говорил, что роскошь ввергает людей в худшее из рабств и лишает самые мудрые законы смысла, ибо богатые рвут законы, как паутину, а слабые и бедные запутываются в них и гибнут, как мухи.

День этот вошел в историю Кизика. Специальным постановлением народного собрания кизикийцы причислили Анахарсиса к семи эллинским мудрецам и наградили его венком из дикой оливы, посаженной, по преданию, Аристеем.

Но Клеомену и этого было мало. Он записал притчи и высказывания Анахарсиса. Снабженные его собственными рассуждениями о природе мудрости и мудрости природы, мысли Анахарсиса растеклись по эллинским городам.

Так к Анахарсису пришла слава. Недавно у него не было имени, а теперь оно повторялось вместе с именами Питтака и Фалеса. Не веря, что он недавно был рабом, придумали, будто он брат скифского царя и прибыл к эллинам, чтобы научить их своим законам. Кто-то воспользовался именем Анахарсиса, как щитом, выдав за мудрость Анахарсиса свои собственные мысли. В Коринфе⁸ некий горшечник призывал разделить достояние богачей и установить царство Анахарсиса. Бунтовщика побили камнями.

Вскоре желавших увидеть скифского мудреца оказалось больше, чем посетителей кизикийских храмов. Среди них были алчущие мудрости киренцы, тарентийцы, массалиоты и даже жители далекого Гадеса, лежащего у входа в Океан.

Благодарные кизикийцы избрали Клеомена в городской совет, Анахарсису же определили невиданные для варвара почести: на бронзовой доске, выставленной у булевтерия⁹, сообщалось о награждении «великого скифа» – так официально именовали Анахарсиса – почетной статуей.

Анахарсис. Гравюра XVIII в.

И вскоре, проходя по агоре, Анахарсис мог любоваться своим двойником из проконесского мрамора. Скульптор изобразил философа в шароварах и кафтане, которые Анахарсис давно уже не носил. В складки лба и выражение глаз была вложена восхищавшая эллинов широта мысли, родственная раздолью степей, и его тяга к природе, источнику разума и справедливости.

Анахарсиса не радовала шумная известность. Ему опостылел восторженный шепот, надоела почтительная покорность учеников. Он поверил в существование справедливых сколотов, которых обрисовал в своих речах перед эллинами. Его потянуло в степь…

– Кто ты такой? – повторил царь свой вопрос.

Анахарсис распрямил плечи.

– Такой же сколот, как и ты! – молвил он гордо. – Я не забыл речи отцов и не разучился натягивать тетиву лука.

– А это? – Царь показал на одежду Анахарсиса.

– Да. На мне эллинская хламида, – сказал мудрец. – Но ведь даже птицы в чужих краях меняют оперение, а земля, куда они возвращаются, дает им приют и пищу.

– Мы, сколоты, не имеем крыльев, – возразил царь. – Папай¹⁰ не научил нас летать. Папай даровал нам степь и показал, как ходить по ней и скакать на конях.

– А я поднимался в горы, – произнес Анахарсис мечтательно. – С их вершин виднее и наша степь. Там ощущаешь себя равным богам.

Раздался ропот. Сколоты испуганно замахали руками. Чтобы не слышать кощунственных слов, некоторые закрыли ладонями уши.

– Почитающие богов гор ценят свободу, – отчетливо выговорил Анахарсис. – Духом в горах свободен даже раб.

– О какой свободе ты говоришь? – презрительно протянул царь.

– О свободе, рождающей мудрость. Мог бы я здесь стать мудрецом? Да и нужна ли здесь мудрость?

– Ты прав, – кивнул царь. – Нам не нужна эллинская мудрость. С тех пор как в устьях наших рек появились каменные стойбища чужеземцев, мы получаем оттуда вино, нам продают золотые чаши, которые мы носим у пояса. Но обойди всю нашу землю от Истра¹¹ до Танаиса¹², и ты не встретишь ни одного сколота, который согласился бы отдать за чужую мудрость хотя бы наконечник стрелы!

Гул одобрения наполнил шатер.

– Мы живем своими законами, – продолжал царь. – Они дарованы нашими богами.

Он подчеркнул слово «нашими», и Анахарсис понял, что ему не простят того, что он пришел из чужой им земли и приносил жертвы чужим богам.

Судилище продолжалось всю ночь. Анахарсис уже не видел лиц, а лишь ощущал холодный и враждебный блеск глаз. Он слышал голоса, скрипучие, как колеса расшатанных арб, задыхался от зловония пропотевших кож. Его, Анахарсиса, «скифы» такой же миф, как аримаспы Аристея, миф, порожденный тоской о справедливости и отвращением к обману.

На рассвете Анахарсиса вывели из шатра. Он шагал, высокий, широкоплечий, легко вскидывая длинные руки. За ним следовали два воина, на которых пал жребий. Они должны исполнить приговор. Кажется, это их тяготило. Почетно и радостно убить в бою врага, но нелегко отнять у человека жизнь, если он безоружен.

Изображение скифов на золотой чаше IV в. до н. э. Курган Гайманова могила

Анахарсис жадно вдыхал свежий утренний воздух. Встревоженные стрекозы с сухим треском выпрыгивали из травы. В небе парили беркуты, и Анахарсис внезапно ощутил себя птенцом, выпавшим из гнезда. Он возвратился, следуя голосу крови, как из-за моря прилетают птицы к отчим гнездовьям. Но степь его не приняла. Он понял, что обычай, осудивший его на смерть, создан не людьми, а самой степью, неизмеримой и неизменной в своих превращениях. Степь привыкла к постоянной смене трав и людских поколений, ей чужды и враждебны законы, возникшие под чужим небом. Каждый, кто находит в них смысл, – чужеземец.

Вдали замаячили холмы. Они четко вырисовывались на утреннем небе. Это были гробницы сколотских царей, горы, созданные людьми. В этой земле признанием и славой пользуются только мертвые. Это был тоже закон степи.