Loe raamatut: «Лесные суровежники»
Зарубка 1
Новоселье хуже пожара
В Суленгинских лесах семь веков хозяина не было. Никто не приглядывал, не берёг. Чудно, конечно, край хоть и небольшой, а всё же редко бывает, чтобы лес без хозяина-лесовина или хозяйки оставался.
Раньше здешними землями бабушка Териша управляла, с любовью и добрым разумением за всем смотрела. Лучше её хозяйки и впрямь по всей Сибири не было. Многие лесовины к ней за советом подбегали, и даже старожитные захаживали доброго слова спросить. С искону она Суленгой владела, а когда людские поселения появляться стали, забрали её в другие края, в дальние вовсе земли.
На её место полуницу Косу поставили. Только она вздорная и вредная оказалась – прихотничала своим крючковатым умом, на всё вкривь и вкось смотрела. К лесу и зверушкам худо относилась, а людей и вовсе невзлюбила. Сурочить на них взялась и каверзить, а уж до того, чтобы оберегать и из беды вызволять, и речи не было. И то верно, кто Косу помнит, так и сказывают: ягишная была старуха. Такая карга, что и в страшном сне не привидится.
А людям в лесу, известно, всегда помощь нужна. То без понятия по болоту правят, а то, тайгу незнамши, в самую глухоту забираются. Так и до беды недалеко. Ну а для лесовина хуже нет, если в его лесу человек сгибнет. Сразу в верховья тянут ответ держать. Там долго не разбираются – и за малую провинность с места выкарчёвывают. Вот и радеет каждый лесовин по службе, а уж если человек в лес пожаловал, так за ним во все глаза смотрит и от опаски малой оградить старается. Да и помощникам наказывает, чтобы догляд вели.
Лесовину людям являться не дозволено, с искону запрет, а как беду отвратить? Тут хошь не хошь, а пугать надо. Самое верное средство. Хотя и по крайности, конечно, спугом отваживают, потому как после всякая неразбериха и чудное случается. Сразу же по людским селениям лихие истории про тусторонние силы шевыряются. Дескать, нечисть всякая по лесам таится и на всё живое страхи наводит. А про болота и вовсе сказывают, будто это «самая иховая стихея». Мол, если в трясину не утянут, то уж такой ужасти нагонят, что и умом пошатиться можно.
Любого лесовина спроси – расскажут про себя напраслину! Такие, слышь-ка, обидные побасёнки да несуразица дичайшая, что и диву даёшься.
Коса, правда, и впрямь злыдарила, однако она недолго лесовала. Скоренько её убрали из леса. После никого и не ставили. То ли сторожея доброго не смогли найти, а может, и решили так-то – кто знает?
А лес без лесовина, что дитя сиротливое без родительского глаза. Всякое прилучиться может. Никто от разора не оградит и от напастей не убережёт. Это сейчас опустел лес и не очень-то глаз радует, а раньше было, на что поглядеть.
Тут, по Суленге, леса богатимые были. И зверя и птицы многонько водилось. Гуси и утки великими поселениями гнездовали. Соболь и куница почти на каждом дереве сидели, а от белки и бурундука и вовсе в глазах рябило – пушные хвосты по веткам мелькают, с дерева на дерево перемахивают. А травоведов сколь было, о! Случись на полянку или опушку выйти, тут тебе и встреча: маралы лопоухие траву смотрят. Дальше пройдёшь – косули-малорожки толкошатся. Волки тут же рядышком из-за деревьев выглядывают, любуются да облизываются, и друг перед дружкой хвалятся: ох и оленистые у нас места! ох и оленистые!
Медведь, бывало, на дерево залезет, сгонит какого-нибудь соболя и окресы озирает. В одну сторону глянет, в другую поворотится, и решить не может, куда ему править. Разберись поди: всего невпроед! Там косули и кабаны, вон горбушка сохатого из-за калины топорщится. Кабарожки туда-сюда бегают, вокруг дерева шмыгают, глянут наверх и мекнут, словно дразнятся, и тут же в чащу сигают. Так и не определится топтыгин, махнёт лапой да и косолапит малину иль чернику трескать.
Раньше Суленга бобрами и выдрами хвалилась, а потом до того дошло, что по всему руслу ни одной хатки не сыщешь. А выдру разве что в самых верховьях встретить можно. И рыбы куда меньше стало! В прошлые времена на воду глянешь, а она так и бурлуканит, так и бурлуканит, точно котёл кипящий. И крупная рыба здесь, и мелкая, и всякого окрасу-разукрасу несметными стаями кишмя кишит.
Люди, известно, подсобили – вытряхнули лесные угодья. Вроде не бедствуют, не голодают, а к лесу с ружьём подступают и реки сетями путают. А от ружья никакой животинке не спастись. Разве только лесовин может пулю отвести своей силой. Да мару навести – оморочить охотника.
Да и без людей есть, кому разорять. Ничейная земля, она чужому глазу покою не даёт. Лесовины с других краёв недоглядят у себя там – зверя и птицы вовсе мало станет, – вот они и смотрят, где взять. Ну и уводят по тайности. Где табунок оленей уманят или тетеревей да глухарей на крыло подымут. Насулят всякой всячины, про сытую жизнь расскажут, а то и нагрозят для острастки – и вот уже целые стаи потянулись из Суленгинских лесов.
Вот хоть Аноху Зелёнку возьми, уж до чего дошлый лесовин! Такая плутня – всё бы ему нашармака поживиться. Суленгинские леса чуть ли не своими считает. Летом увел тишком лосей многонько пар, маралов да животинки всякой малой, а как соседнего лесовина встретит, вздыхает и жалуется:
– Беда с этими человеками. Лес пустошат и пустошат. Этим ненажорам – только подавай! Остатнее выберут – как хозяить будем?
Такие дела. Ну и вот, тут верховные лесные окольники спопахнулись: не узнать Суленгу, от былого изобилия ничегошеньки не осталось. А так водится, что если в лесу деревенька с человеками поставлена, то в лесовины вершу наряжают. Так лесовины называются, у которых образование высокое. По их сути им многие природные законы открыты. И в людях толково разобраться могут…
Ну, а что там в верховьях думали – неведомо, да только решили на Суленгу Мираша Малешота поставить. Молодой он совсем, однако не в том дело…
Долго его, знаешь, не могли никуда назначить. Сызмальства за ним слава укрепилась, якобы неумный он, – куда такого определишь? Хотя уже и в года вошёл…
Очень уж Мираш серьёзный. Глянешь на него – на вид строгий и задумчивый, и улыбку на лице не застанешь. Напустит на себя суровости, и будто мудродей он. А лицо нескладное, потешное. Нос большой и острый, прямёхонький так-то, без горбинки и курносости. Глаза зелёные, яркого такого налива, словно травка молоденькая, и посажены рядом, близко совсем возле самого носа. Редко в них какая шельмешка объявится или искорка загорится. Грустные глаза. Волос у Мираша хоть и не короткий, а дыбится, точно колючая стерна на голове. Со всех сторон на него глянешь – вылитый седой ёж. Да ещё он сплошь конопатый, даже на ушах веснушки намётаны. К тому же золотобровыш и уши торчат в разные стороны. Роста Мираш обычного и в теле худой.
Наказали Малешоту, чтобы дом на самой топи поставил, куда человечья нога сроду не ступала и зверь не хаживал. Для тайности так-то рассудили. Хотя от человека таиться – забота лишняя. Так бы домишко и посреди деревни поставил, на самом видном месте возвёл, и даже дворец в несколько этажей, – а человеку поглянулось бы, будто ровное место и трава не умятая. Люди, вишь, по природе своей жмуркие – многого видеть не дано, а вот среди зверей и птиц есть глазастые. Натопчут ещё возле жилища лесовина, и никакой тайности не станет. Через это и людей на раздумье наведут, невесть про какую аномалию думать будут.
То-то и оно, на болоте верней всего. Тем более для лесовина никакая трясина не помеха. Суть их, знаешь же, неплотная, невесомая вовсе – хоть по воде, хоть по воздуху ступай, и будто земной тяги нисколь нет.
А болото на Суленге знатное – чистая чаруса, и на большие версты раскинулось. В долину на двадцать вёрст с гаком и в поперечине почти на девять.
С домом Мираш в один день управился. Так, ничем не примечательный домишко, какой обычно лесовины себе ставят. Гостиная с камином, спаленки три, кабинетная комната да складских и архивных помещений несколько.
Мираш впервые себе дом ставил, ну и залюбовался невольно – ладно и на загляденье среди белых кувшинок домишко красуется.
Так-то загляделся и не заметил, как Супрядиха Уховёртка объявилась.
Ох и развесёлая старушонка! Шибутная да бойкая, как девчонка молоденькая. А уж возьмётся истории складывать, так и не переслушаешь её. На язык остра – кого хошь высмеет. Уховёрткой её не зря прозвали, очень уж у неё потребность жгучая всё про всех знать. А по назначению – надключница она. В горах сидит, за ключами и родниками смотрит. Следит, стало быть, чтобы у Суленги истоки не переводились.
– А я слышу, чай, новый сосед избушку ладит, – ласково подступилась она, как обычно на весёлый лад наструниваясь.
Дрогнул Мираш, сразу серьёзный стал, насупился ещё лише и обернулся, будто нехотя.
– Никак верша? – догадалась Супрядиха и тут же понесла, не давая и слова молвить: – Вот и ладноть, вот и ладноть, а то никакого сладу с человеками не стало. Лес криком кричит. Речки замутовали, вся грязнота в землю уходит. Я ужо умаялась родники огораживать да чистить. Кажный день без продыху… а чего это у тебя крыша красная?
Мираш было рот раскрыл, а Уховёртка вновь припустилась:
– Оно так и весёленько, хорошо… А в селениях у них чего деется!.. Друг дружку поедом едят, всяко изгильничают. Никакого ни мира, ни согласия промеж них нету. Нам-то с имя не совладать, да и не дозволяется… Куды там! Ты ужо разберись да наведи порядку-от. А то глянешь на этот страх, да, слухаючи, чего другие сказывают, – вот и то… слёзы сами собой на глаза наплывают.
Супрядиха и впрямь прослезилась.
– Вы что, бабушка, – гукнул Мираш, – не надо плакать. Я наведу порядок.
– Да уж вижу, вижу… – старушка вытерла лицо краешком платка и виновато скрестила руки на переднике. – Ты уж меня извиняй: падкая я на слезу. А новым соседям завсегда рада… можа, от этого и всплакнулось. Чай, молодой ты, боюсь, не справисся…
Мираш вспыхнул, волосы будто вовсе дыбиться стали. Однако совладал с собой, усталость на себя напустил и отвечает снисходительно:
– Вы, бабушка, не знаете, а говорите. Мне всегда самые сложные задания доверяют.
– Ну да, ну да… – поспешно кивнула головой Супрядиха. – Быват, верша – старожитный, а знаньев – на просяное зёрнышко. – Вздохнула устало и сказала вовсе грустно: – Так я пойду… Мне ишо оббечь всех надоть. Упрежу, чтоб завтрема собирались…
– Куда это? – не понял Мираш.
– Ну, как эта… – Супрядиха покосилась в сторону, пряча шельмешки в глазах. – Новосёла будем привечать, знакомиться…
Сказала так и чезнула, будто и не было её. А Мираш в растерянности остался. То вроде как намечал в деревню сходить и людей смотреть, а тут на самого глядеть заявятся.
Такой уж обычай. Хотя празднества у лесовинов чуть ли не каждый день случаются. И с поводом, и просто так повечерие друг у дружки справляют.
* * *
Столь лесовинов к Мирашу на новоселье пожаловало – про всех и не расскажешь. Со всяких разных краёв и лесов. Даже Северьян Стамушник прилетел, с дальних тундряных мест явился. И старожил Дорофей пришёл. Не часто он, знаешь, пиршества привечает, а тут – чего уж там ему Супрядиха наговорила – решил уважить молодого вершу. На любом застолье самый он уважаемый гость, потому как с антиковых времён лесоводит. С тех пор, когда и человека в помине не было, и кромешников1 тоже, а только одни лесовины по лесам сидели.
Многие лесовины на своих крыльях прилетели, а кто издалече, те на неболётах и на вильховках прибыли. На птицах тоже – кто на орлах да на соколах, но больше на малых птахах припорхали. И воробьи тут, и синицы, и славки, соловьи даже есть – на что уж не под седло птица… И, конечно, стрижи – самые они любимые у лесовинов, потому как и быстрые, и могут любое расстояние одолеть. Про стрижей все знают: они и в полёте спать привычны, им любые расстояния по силам.
Ермолай Садовник на горихвостке прилетел. Горихвостка – птица нарядная, и голосишко у неё певкий. Сама маленькая совсем, веса в ней и пятнадцати грамм нет, а шустро лесовина носит. Летит она и хвостишкой трепещет, будто лесовина скинуть хочет. А Ермолай сидит на рыженьком охвостии, ноги с перьев свесил и окресы озирает. На птицах лесовины всегда маленькие. Хоть веса в них никакого, а стать свою по седлу мерят. Это когда на землю спрыгивают, враз в полный рост становятся.
Каждый гость с подарками и гостинцем явился. Мираш только и успевает принимать да благодарить.
– Завтрема на первейное дело, – пошутила Супрядиха, – заширь дом пристроями, чтоб все подаренья уместить. Больно тесно у тебя стало…
Пека Жаровец чудо-печь в подарок поднёс. Уж такая стряпучая печка – всегда в ней чугунок с варевом-жаревом да хлеба пышные. Все рецепты, какие по миру ходят, ей известны, да ещё и новые блюда придумать может. Каждое кушанье – объедение, без пригару и перевару-недовару.
Лека Шилка холодильницу дивную подарила. Соленья в ней разные, варенья – банок не счесть! Копчености тут же, колбас – тысячи сортов, все, какие у людей придуманы, рыба – какая хошь, деликатесы… Словом, всего вдоволь, и не перечислишь. Лека «список» приложила, шутейно Мирашу почитать наказала. А там три книги толстущие, каждая на восемьсот страниц, и все меленькими буковками исписаны.
Пека с Лекой поначалу не хотели такие дорогущие подарки нести, да болтливая Супрядиха упредила. Она, вишь, всех оббежала и растрещала сорокой, что лесовина нового насылают. «Непонятно чей ставничий, – испуганно говорила она. – Может, самых высоких властей». И лицо загадочное делала: дескать, я-то знаю, да не велели сказывать. Тут уж хошь не хошь, а чего получше и даровитей пришлось доставать.
Только Маха Огруха, кривопятая росомаха, с пустыми руками подошла. Да ещё в одёжке простенькой (тело-то у неё человеческое, точнее, как у верш и у лесовинов – впрочем, на глаз разница невеликая, – а вот голова у неё своя, росомашья), без украшений и разукрасу, словно не на праздник пришла, а по делу заскочила.
Сама-то она всего-навсего у лесовина Свея в помощницах состоит, да только давно уже главенство себе прикогтила. Всю работу за лесовина исполняет и сама за всё про всё решает. И сейчас пришла по своей воле, захотелось ей на соседа глянуть, между равными властями зазнакомиться.
Мираш в честь торжества ликсиру, как водится, на стол выставил. Своих-то запасов у него ещё не завелось, однако Супрядиха выручила – принесла, сколь надобно. Да с запасом.
Такой это чудодейный напиток, что выпьешь его – и враз одурь на голову садится. И ладно бы всякие глупости да потешки на язык лезли, а то ведь с ликсиром этим лесовины будто владать собой перестают. У людей тоже, знаешь, такое снадобье имеется. Такое да не такое малость. У них ещё всякий раз порон организму случается.
Супрядиха вроде хозяйки, слышь-ка, себя поставила. И стол сама накрыла, и по рюмкам разлила. Где кушаньям стоять, сама решила. Да уж Мираш и не противится, во всём её слушается и совета спрашивает. И то верно, впервой ему довелось лесовинов на празднике привечать – откуда их нравы знать? А уж Уховёртка стол на славу накрыла, такие, знаешь, кушанья – уму помраченье.
Расселись гости по столу, Дорофей на самое почётное место, во главе стола, уселся. Супрядиха всех по старшинству на своё место определила, чтобы обиды да рассорки не случилось.
У лесовинов так заведено, что хозяин торжества первый тост произносит, сам себя хвалит и всяких там благ себе желает. Вовсе это нескладно у Мираша получилось, насилу слова нужные нашёл. Говорил, говорил да и запутался совсем, смутился ну и притянул к себе бокалыш. Так-то без всякой радости и выпил, неумело всё одно, потешно придерживая левой рукой рюмочное донышко.
– Наший он! – расцвела Супрядиха. – Теперь вижу: будет толк. Знатный лесовин получится, настоящий суровежник!
Тут и все чинно выпили. И пошёл, пошёл перебряк по столу.
Дорофей, как по старшинству водится, наставлять принялся.
– Ты не думай, вершик, что наше служение пустяшное, – сдаля начал он. – За лесом глаз да глаз нужен. Это раньше – вот раздолье было: леса, леса до самого неба. Мои земли куда шире были! А спокойней жилось. Я тебе так скажу: нонешние времена, можа, ещё труднее наших будут. Как человеки появились, так и пошла наука. Хватка у них особая, больно искусная. Не угадаешь, чего назавтра ждать.
– А что тут знать, – загудел Антип Летошник, – лесу от них один порон да бедство!
– Да уж, – промычал Кош Тухтырь (знатный лесовин, про него сказывают, что он ведает, где сокровища скучено лежат и клады всякие), – природа ихова известная: глотка шире брюха и никак их утробу несытую не удоволить.
– Оленей да лосей совсем не стало… – сокрушённо покачал головой Аноха Зелёнка (как узнал он, что в Суленгинские леса хозяин намечается, ну и угнал в свои владения маралов табунок да лосишек сколько-то пар…)
Пека Жаровец попытался заслонить всё-таки человеков:
– Польза от них тоже …
– Худо лесу, худо, – перебила его Супрядиха и затараторила: – Будто войной на нас идут. Верно Дорофей сказывает, скоро все живое сничтожут и леса вырубят. Ишь чего удумали: горы диамидом рвут. Цельны скалы порушают. И никак нам с имя не совладать. А энто всё законы такие. Не супротивничай, не обижай, не напужай, да ещё охраняй дненощно, всякую опаску отгоняй. Я вот чего скажу: менять надо закон, менять!
– Уймись! – строго прикрикнул Дорофей. – Ишь, трещотка!
Потом раздумчиво посмотрел на Мираша и говорит:
– Как от человеков лес оборонять, научим, само собой, не потаим. Только тебе надоть, чтоб у тебя во всём леску глаза и уши были.
Тут опять Супрядиха сунулась – а как её урезонишь, если у неё слова во рту набились, язык на свет толкают?
– Помощница тебе нужна, – хохотнула задорно и выпалила: – Меня бери, намах хозяйство наладим!
Мираш смутился.
– Мне обещали прислать, – спешно отмахнулся он. – Как только обсмотрюсь, в дела войду.
– Ну, дожидайся, дожидайся… – скривился Пека Жаровец и потянул с тарелки маринованный рыжик.
А Лека Шилка прыснула в ладошку и жалистно на Мираша посмотрела.
– Что же делать? – ещё лише смутился Мираш.
– Что делать, что делать… Дело обышное, – важно проворчал Дорофей. Он притянул неспешно к себе блюдо с жареным поросём, щедро полил пряной обливой, распробовал кусочек и, наконец, опять наставлять стал: – За зверями и птицами смотри да примечай… В схоронке токо, чтоб Сонька Прибириха не углядела. Если за какой живикой Сонька не придет, ту живику себе и забирай. Не сумлевайся.
И то верно, все лесовины себе эдак помощников выглядывают. Дело это, правда, не ахти какое верное, потому как выходит, что не по своему разумению или прихоти лесовин себе сподручника выбирает, а как случится и повезёт. Бывало, такие помощники попадались, что лесовины потом с горести теряются бесследно. Вон Свея давно уже никто не видел, даром что кривопятая Маха говорит, что хворый он… Неспроста всё случается, неспроста, своя тут глубота непостижимая. Известно, всё по тайности высшей решается. Такого уж не было, чтобы доброму лесовину худые помощники попадались. Хотя… путаница тоже случается.
А происходит это вот как. Заедят волки оленя, и освобождается оленья живика. Или сам волк на человечью пулю наскочит, и его живика выходит. Словом, всякая живика, которая земную жизнь завершила, лесовину в помощники годится. Скудельное тело, оно, вишь, громоздкое, толку в нём никакого, а живикой куда возможностей больше! Любая живика может способностями владеть, что и лесовины и верши.
Ну а по окончании каждой жизни Сонька Прибириха приходит. Так уж водится: попутчица она и утешительница. У неё назначение такое и обязанность: поддержать и успокоить живику, пока та осматривается, ну и проводница она, само собой. Без неё никак.
А тут вдруг нет её…
Ждёт живика Соньку, ждёт, а она не является и не является. Это и значит, что живике лесовать назначено. Тут уж надо лесовину поспешать, а то всякое может случиться: и сама живика заплутает, и кромешники задурить могут.
…– Только смотри, не вздумай выбирать, – наставлял Дорофей. Напустил на себя пьяничной важности, сурово на Мираша глянул. – Какая живика первая попадётся, ту и бери. А то кромешники долго не спрашивают, отчего не по нраву пришлось.
Кивнул Мираш головой, а сам думает: надо бы у верховных справиться, может, и обман какой. Всучить мне хотят абы кого, а там мне, как подобает, готовят…
– Ты, хозяичек, нас слухай, – просунулся Дубовик (такие у него усы длинные, что хоть за уши заворачивай). – Мы тоби зряшное гутарить не будем. То, шо ты хлебосольно нас привечаешь, дюже нас встраивает. И то нас встраивает, шо вершеством своим не кичишься.
Огладил Дорофей богатимую бороду и говорит:
– Ещё хочу совет тебе дать. Ты покуда не практикованный, к человекам не суйся. Судьбы ихнии не нашего ума дело. Наше – за лесом смотреть да зверюшек растить. С человеками свяжесся – век не развяжесся. Там, в верховьях, шибко не разбирают. Чуть что – зараз со свободой попрощаешься.
– И не говори, Дорофеюшка, – поддакнула Супрядиха, – хуже страха нет, как в человечью судьбу мешаться. А на нерозначников наскочишь…
– Про нерозначников и не поминай! – посуровел опять Дорофей и глянул на ключницу волчьим глазом. Да и спохватился тут же: – А что энто у нас певун молчит, отчего не радует? А ну выходь! Спой из старого что-нито, – и сам по сторонам зыркает, лесовинам знаки подаёт, чтобы таимничали, значит, не сболтнули лишнего.
Мираш приметил такую заминку, а виду не подал. Потом, думает, всё равно вызнаю. Стал вместе со всеми певуна слушать.
На серёдку Прохор Литавра вышел. Подбоченился эдак важно и затянул густым басом.
Голос у него и впрямь здорово певкий. Какую хошь песню на все лады может исполнить. Таким густым басом одарён, что если начёт по самому низу брать, то стёкла в окошке трепыхаются. И тут же может так высоко потянуть, как и малому дитяти недоступно.
Все притихли, на чудный голос дивуются, а ещё лише от слов жалистных вздыхают. Исполнил Прохор романс старинный «Я кроме Вас любил ещё другую», потом – «Безумен час», и далее всё такое потянул – душевное, лиричное и трагичное.
Лека Шилка потащила платок к глазам, и у Махи Огрухи слёзы по шёрстке закапали. А Супрядиха как развесёлая была, так с улыбой и слушала, разве умилилась чуть.
– Век бы слухала! – приговаривала она и ёрзала на стулке, оглядываясь по сторонам. – Великий талан! Великий!
А когда Прохор затянул – «Я знал, всё это мимолётно», Дорофей вновь осерчал.
– Экий ты берендей, тоску нагнал, – гаркнул он. – Давай развесёлое что-нито!
Эх, и началось же веселье! А к Мирашу Антип Летошник подвинулся. Тоже он старожитный лесовин, хотя Дорофею сотню-другую лет уступает, и бородёжка у него не такая богатимая, и не клином, а лопатой так-то.
Сказывают, что в его краю самые породистые лоси да олени живут, и косули да кабарожки самые шустрые и ходкие. А людей он вовсе не жалует. И давненько уже, знаешь, эта побида ему на сердце легла. Говорят, лебушей людям простить не может и ещё много всего.
Мало кто из лесовинов теперь помнит, как лебуши выглядели, а птицы и впрямь красивые, на лебедей похожи. Пером тоже белые, только маховые перья красным оканчиваются, словно алая окантовка. И в охвостии красная полоска посерёдке. На голове у лебушей хохолок, как у крохалей, а на шее словно золотой ожерелок.
Раньше лебуши по всей Суленге гнездовали, и даже до тундровых болот Северьяна Стамушника селились, а сейчас их вообще нигде нет.
…Стал Антип про людей худое припоминать, наболевшее Мирашу рассказывать.
– Поначалу-то я не больно озаботился, – говорил он. – Ну, живут – и живите себе. Мне и с лесом хлопот хватает. А потом гляжу: потянули человеки из лесу зайчишек, да тетеревей с глухарями, да рябков с куропями, да утей с гусями. Вовсе это мне не по нраву пришлось. Стерпел всё ж таки. Ладно, думаю, навроде волков пущай будут. Одначе своих волков пришлось подсократить. Для балансу-то… Да только эти ещё хуже волков. Не оченно-то они разбирают – где больной зверь, а который – краса для лесу. И всё молодняк норовят подбить: у тех-де мясо скуснее.
Приглядел я, помню, лосишку на развод. Красавец. Статен. В теле хоть и не сильно грузен, а силён не в меру. Я таких за всё служение раза три и упомню, и то те куда более тучнее были. А вынослив! Уж я спытал его, со всякой стороны посмотрел. Волков на него напустил. Погоняют, думаю, а я гляну, чего стоит.
Слушает Мираш, не перебивает, кивнёт головой, уважит старого лесовина, а сам всё больше по сторонам зыркает – за гостями примечает.
– Так с волками этими ишо и заминка случилась, – рассказывал Антип, уперев бороду в посошок. – Нипошто не хотели малой силой брать. Знаем-де его, скулят, прошлой зимой одному нашему пузо копытом пропорол, а другого на рога поднял да так в сугроб и ушвырнул. Ну, пришлось мне две стаи сбивать. Наказал им, значит, чтоб старались, дожали, так сказать, до слезы. Они мою задумку, как надоть, исполнили. Отпустят лосишку подальше, тот и думает: отступились, дескать. Только на лёжку устроится али ветушку ущипнёт, глядь, а волки ужо с другого боку заходют, в окружие берут. Скалятся да облизываются. Зазря, конечно, мечтают. Лосишко вырвется и опять волохает серых по всему лесу, ровно и устали не знает. Волки ужо у меня пощады попросили. Не совладаем, хрипят, с ним, из последних сил выбиваемся. Однем словом, хотелось бы лося, да не удалося. Ну, я менял, само собой, свежие силы на сохатого напускал. Одначе он всё сдюжил.
Потом стал думать, какую невесту ему выбрать. Гляжу, а он ужо ланушку себе приглядел. Милуются друг с дружкой, рядышком ходют. Мне она тоже понравилась, не покривлю, а по кровям ихним посмотрел – не на мой глаз выходило: наследие хоть и хорошее получалось, однако не по моей задумке. Пришлось ланушку волкам отдать. А к нему другую подвёл, – тут, видать, Антип что-то радостное вспомнил, засиял и не без торжества продолжал: – До чего дивный приплод получился! До сих пор длинноногий лосёнок перед глазами стоит. Хвалиться не буду, а кого ни позову – все заглядываются. На развод просят, умоляют… Я, конечно, вежливо уклоняюсь. Говорю: мол, пущай в полный возраст войдёт: может, какая промашка есть? А сам-то знаю, что никакой ошибки нет: всё, как надоть, сделал. Сам ужо подумываю – не потаю: лестно мне, конечно, чтоб по моему имени во всех лесах лоси водились. Замечтал, не покривлю, – тут Антип помрачнел, раздумчиво к полнёхонькому бокалышу потянулся.
Супрядиха увидела, что Антип понурился, сама ему рюмку подвинула.
– Чай, не горесть каку поминаем – лесовин новый родился! Ты, Антипушка, кручину заплесни, негоже с постным лицом сидеть.
Зорко она, слышь-ка, следить взялась, чтобы веселье по гладкой дорожке катилось.
А куда уж глаже пошло?! Певуна утолкли в сторону – и вовсе развесёлые и вздорные песни пошли. Танцы-званцы, пляски-баляски – на всякий вкус. Пека с Лекой сами голос пробуют, дуэтом потянули. Да только их и не слышно: другие лесовины тоже со своими песнями просунуться норовят. Поначалу-то все взялись чинно танцевать – туда-сюда ноги выкидывают, руками подсобляют, – а тут от плясок дом ходуном пошёл. Уж на что Северьян суглобый и то в пляс пустился.
Супрядиха знай его подначивает:
– Гли-кось, парень лихой! Самай отчаянный! Прямьём так и ломит, так и ломит, ально медведь-шатун.
Мирашу не глянулось такое разгулье, не захотел в кипящий котёл лезть, но вида не подал. До этого вполуха Антипа слушал, а тут сам к нему потянулся и спрашивает:
– Дальше-то что было? Украли, что ли, лосёнка?
– Как же, украдут! – проворчал Антип. – Как же его было украсть, коли у меня все волки и медведя, и всякие мясоеды извещены были?! Уж так я им нагрозил, что они и близко не подступались. Да друг за другом следили, обо всём меня упреждали. А лесовин какой посмеет? Известно, человеки погубили. Всю семью сничтожили, изверги! – вспылил, ажно тростью хватанул о край стола, да ещё хотел добавить словцо – покрепче, а тут вдруг посмяк сразу и говорит: – Моя промашка… От волков отгородил – вон они страх и потеряли. Всего бояться перестали.
Антип помолчал немного, потом и говорит:
– Сколько опосля ни старался, а на ту стать боле не получилось. Другой лось пошёл, даром что раместее.
Аноха Зелёнка краем уха слышал, что Антип сказывал, да и говорит:
– Слышал я твою байку. Только никакой лось против моих волков не постоит. Любого ставь. Я против него всего одного пущу – намах разделается.
Аноха, знаешь, всегда за волков радеет. По его мыслям, другой зверь только на потребу волкам нужен. Одно время мечтал тучных маралов развести, а силы чтобы в них и вовсе не было. О волках, известно, заботился, дабы им сытнее жилось.
На всё у него одна присказка: «Хоть и хищный зверь, а кусать всякому охота; брюхо, оно совета не спрашивает».
Ничего у него, конечно, не получилось: быстро в надзоре прознали. Ну и попал под расплатицу. Еле в лесовинах удержался. Смилились отчего-то в верховьях, но напредки пригрозили, чтобы строго природный закон следил. Втолковали, как водится, что улучшать только природность можно. Погоревал Аноха, само собой, а волкам сказал: «Тут нас не поняли. Возьмём другой курс».
Так он всё внимание волкам и отдал. После того много времени прошло, а про его разбойников чудное сказывать стали. Такая молва пошла, что только отмахивайся. И плавают они, и ныряют, а под водой шуруют не хуже любой выдры. И по деревьям лазают, а потом с самой макушки вниз прыгают. Без всякого порона для здоровья. А уж могутные – и медведя рядом не поставишь.
Брёх, конечно. А может, и правда чего…
Редкое празднество проходит, где бы Аноха своими волками не похвалялся. Вот и сейчас Антипа зацепил. Старые они противники – как схватятся языками, так и не разнять никакой силой.
Времени немного прошло, а гулянка уже в полную силу вошла. Мираш на гостей смотрит, а у них будто всякое разумение из головы выдернули. По столу грай несносный стоит, ни слова не разобрать. Которые лесовины и в рассорку вошли. Кричат друг на друга, грозятся. Дорофей спит, положив бороду под ухо. Стол под ним от топанины подпрыгивает, а ему хоть бы что – похрапывает знай себе.
Супрядиха Северьяна уже не нахваливает, а другим боком к нему повернулась.
– Тю! Ишь, бобик непривязанный разошёлся! – смехотничала она. – Дивуйтесь на него, девоньки. Из какой же распродальней дыры тебя занесло, милай?!
А тот уже ни мур-мур – слова сказать не может. Отогрели, небось, растопили…
– Эй! Лихоманы таёжные! – гремел Ваня Тишина. – Любого перепью! Чичас моё время! Понимать надо! Живёте тут среди древяной-травяной дури и жизни не знаете.
Тоже он, знаешь, как и Мираш, верша. Только его в давние годы с верхов спихнули. А стать осталась – среди лесовинов всегда высоко себя носит, ну и редкость, когда из него доброе слово выбежит. Поначалу он отпихивал стопку, а сейчас уже зубами вцепился в граненое стекло, и будто все крепи слетели.
