Loe raamatut: «Событие произошло»
Событие – то, что, происходя в определённый
момент времени, изменяет состояние
материи или процесса.
(Квантовая статистика – термин.)
Событие произошло
(По заметкам из старого студенческого дневника)
С приходом весны карман Егорки окончательно истосковался по деньгам. Оскорбительное ощущение, будто зубная боль, преследовало его теперь повсюду – до занятий, после них, в автобусе, а больше всего – в магазине или столовой. Наконец, переслушав уйму советов и перелопатив все здравые варианты, он вспомнил о стройотряде, слухи о котором давно и настойчиво будоражили безденежный воздух в гулких коридорах и аудиториях института. В понедельник Егорка отправился на поиски.
Дверь с табличкой «ШТАБ ССО»* (студенческий строительный отряд) податливо распахнулась, развешенные вдоль стен графики, магически привлекая внимание, увлекли его в атмосферу роста чего-то из ничего… Всё выглядело не очень понятно, но вполне впечатляюще. Вроде бы вот он ноль на плакате. Пустота… Только нет… Глянь, а линия графика уже качнулась, потом скакнула куда-то вверх, а там – цифры с головокружительным рядом нулей. Богатство, стало быть… Причём совсем рядом.
Одолев первые впечатления, Егорка осмотрелся, даже попытался кое с кем заговорить – не получилось. Все были заняты какими-то суетными и непонятными делами. Чувство, которое неожиданно толкнуло его в грудь, была лёгкая тревога и некоторое уныние вокруг. Происходящее, хоть и выглядело впечатляюще, но было, мягко говоря, скучновато и ничем особым не предвещало начала финансового благополучия.
Усомнившись в торжестве происходящего, Егорка бесцельно бродил вдоль стен, рассматривал плакаты с выразительными комсомольскими лицами, призывами к скорейшему построению коммунизма, пока в узком проходе не столкнулся с черноглазым скуластым пареньком. Значок с барельефом вождя мирового пролетариата на лацкане пиджака свидетельствовал о принадлежности владельца к высокой комсомольской элите.
– Ага… Это, пожалуй, тот, кто мне нужен, – торопливо подумал Егорка и вцепился в паренька взглядом. – А что, похож…
Комсомолец, в свою очередь, так же уверенно оглядел Егорку, кивком головы откинул назад засаленные волосы и вдруг неестественным, каким-то громоподобным голосом пробасил:
– Вы по какому вопросу, товарищ?
– Чего это он, как в театре? – вздрогнул Егорка, но не растерялся и выпалил заранее подготовленный фразу.
– Хочу в стройотряд записаться. Это здесь?
– Цель? – прогудел басовой трубой комсомолец, буравя его цыганскими глазами.
– Какая цель… Денег хочу заработать.
– Идейные убеждения? Надеюсь, вы комсомолец?
– А это обязательно?
– Обязательно!.. – настоятельно и громко, будто раскаты кровельного железа, продолжал комсомолец.
– На стройках народного хозяйства нужны морально устойчивые, верные делу Коммунистической партии люди! Со случайными нам не по пути.
– А что, если… – украдкой проговорил Егорка.
– Если, не допускается, – ещё больше посуровев, ответил тот. – Стройотряд создаётся только для комсомольцев.
– Началось… – с разочарованием выдохнув в сторону, подумал Егорка.
Дело в том, что принадлежность к этой организации он никоим образом действительно подтвердить не мог, поскольку его комсомольский билет ещё в прошлом семестре безвозвратно сгинул, выскользнув в самый неподходящий момент из заднего кармана брюк в унитаз общественного туалета. Егорка помнил, как встрепенулся тогда, как электрическим разрядом пробежала в голове мысль: «Достать красную книжицу или не стоит?..». Помнил он и то, как, на удивление, не расстроился, а, напротив, испытал приятное облегчение, будто сходил куда. Решение нашлось быстро, да и место для размышлений оказалось не слишком подходящее, а потому, уверенно ухватившись за ржавую цепочку сливного бачка, он потянул… Окончательно и бесповоротно, будто приговор суда, прошумел водяной поток. Неопрятная глотка общественного унитаза легко поглотила всё его небогатое комсомольское прошлое. Даже смывной бачок зажурчал после так, будто ничего не случилось.
Егорка расценил это неказистое событие как логичное завершение комсомольской карьеры. Позже, вконец осмелев, он пропустил комсомольское собрание, потом ещё… Его пытались вразумить, требовали явиться на заседание комитета, он, как мог, уворачивался. «Кому интересно слушать, как утонула комсомольская гордость в унитазе общественного сортира, а по существу в дерьме. Неромантичная история…» – размышлял, убеждая себя, Егорка.
Только теперь, судя по всему, наступило время, когда красная книжица начала мстить обидчику за свою бесславную кончину в слишком общественном месте.
Отказ он и есть отказ. Обидно конечно. Вот только Егорке от этого, казалось бы, пустяка сделалось досадно и даже отчасти неловко.
– Ну, не гожусь я! Комсомольца им подавай… Кончились на сегодня все комсомольцы!
Было обидно, будто кто-то изловчился и щёлкнул его по носу. Первое, что приходило в такой ситуации в голову – найти достойное оправдание. И оно нашлось.
– Не вписываюсь я в их картину, не вписываюсь и всё тут. Ну, не по пути нам, – утвердительно заключил для себя Егорка и стал готовится покинуть негостеприимное заведение.
Хотелось есть, денег на столовую не было… Чтобы отвязаться от неудобных расспросов черноглазого, Егорка нарочито пространно затеял рассуждения о свободном труде, достойной оплате… В итоге наговорил столько, что сам запутался. Однако это помогло. Комсомолец замолк, его растворившиеся в бездне зрачки превратились в пустенькие дырочки… Какое-то время он с непониманием смотрел на Егорку, потом отошёл к окну и с отсутствующим видом отвернулся в сторону стекла.
– Зацепило… – подумал Егорка и, укутанный в кокон безрадостных мыслей, направился к выходу, но выйти не успел…
Дверь распахнулась. На порог бесовским вихрем влетела девица с выбеленными донельзя волосами, повелительным блеском очков в золотистой оправе и невозмутимым отстранённо-оптимистическим выражением на лице. Она настолько остервенело стучала каблуками о паркетный пол, что, казалось, уже начала вколачивать сваи на самой ударной комсомольской стройке.
Грудь её, не производя в данной обстановке ни на кого должного впечатления, хоть и призывно, но бесполезно подпрыгивала в такт ударов стальных каблуков, напоминая о плоти, которая в суровой, можно сказать революционной ситуации, предпочла существовать как бы отдельно, отстранившись от плана строительства светлого будущего, поселившегося в воздухе штаба ССО.
Отодвинувшись подальше от прохода, Егорка принялся вспоминать, где же он её видел?.. Наконец, перебрав в памяти множество знакомых лиц, вспомнил.
– Девица эта, а может ей подобная, изображена на плакате в коридоре кафедры физкультуры, где она призывает сдавать нормы ГТО или что-то вроде этого. Да, весьма годятся такие дамочки для агитационных плакатов типа: «Позор прогульщикам!», «Вступайте в ряды…», «Сдавайте …», а что – безразлично.
Из-под оправы очков грозно поблёскивали холодные рыбьи глаза, на кармане рубашки мышиного цвета красовался значок с мастерком, киркой, одиноким японским солнцем и надписью «Член штаба ССО».
– Вы представляете, Владлен Маркович, кирпичный завод согласовал изначально сто двадцать рабочих мест, а подтвердил пятьдесят! – выпалила, ещё не остановившись, активная дамочка.
– Мелиорация просила шестьдесят человек, а подтвердила только двадцать! Кирпичный завод вообще отказался от нашего участия! Швейная фабрика с пошивом затягивает! Объясняют отсутствием ткани и перечня размеров. Форменный саботаж вокруг?! Какая-то ползучая контрреволюция! Необходимо экстренное заседание штаба с расширенными полномочиями! Задачи, поставленные партией, требуют безотлагательного и срочного решения! Нельзя допустить даже малейшего срыва!
Для уверенности она ухватилась худенькой ручонкой за перекладину стула. Костяшки на маленьком кулачке угрожающе побелели…
Егорка, пятясь спиной, почувствовал вскоре холод крашеной стены и понял… Такими они и были, пламенные революционеры Роза Люксембург и Клара Цеткин. Вот только вздымающаяся грудь начальника штаба со значком на оттопыренном кармашке отчего-то не волновала его сегодня должным образом. Может, революционный напор мешал правильному восприятию, может, несоответствие между формой и содержанием. Только в данной ситуации он готов был поспорить с кем угодно, хоть с самим Фрейдом, и объявить, что в эпоху развитого социализма, которую двигают такие вот дамочки со значками на груди, первичны не сексуальные инстинкты, как он утверждает, а общественная идея, которая, по убеждению революционных масс, сделает народ счастливым, а не теория сексуального влечения.
Неожиданно Егорка задумался о пролетариате, обделённом утончёнными радостями любви, а заодно и о старике Фрейде, заблудившемся в наивных постулатах взаимного влечения, поскольку все они были перечёркнуты всего лишь появлением активной дамочки с обесцвеченными волосами и значком ССО на безразличной груди.
От напора девицы начальник штаба ССО, которого витиевато звали Владлен Маркович, приготовился поморщиться, но тут неожиданно и тревожно, будто удар гонга на ринге, зазвонил телефон. Градус ситуации повысился до критического.
– Слушаю… Да… Подготовка практически завершена. Бригады, – отвечал весьма учтиво Владлен Маркович, – укомплектованы. Да, уже направляем. Да, да, да…
Скованно распрямляясь над столом и не переставая повторять «да», он вскоре даже неестественно прогнулся в обратную сторону, на пухлых щеках его проступил испуганный румянец… Излишне усердствуя он, похоже, приготовился в следующий момент воспарить к потолку. Понятно, звонят «сверху», требуют отчёт. От волнения, из его дрожащей руки выпала авторучка. Неловко повернувшись, он наступил на неё, с хрустом раздавил, после чего ещё больше покраснел и занервничал.
В это самое мгновение Егорка окончательно осознал несвоевременность и безуспешность собственных попыток влиться в стройные ряды комсомольских стройотрядовцев. Оглянувшись на дверь, он продолжил пятиться, чтобы своим присутствием не помешать развитию эпохальных событий. На выходе ему повстречалась группа девчонок в одинаковых серых рубашках, со знакомыми значками на бойко выступающих местах.
– Нет, увольте. Не то это всё, не то, – опять мелькнуло у Егорки в голове. – А девицам лучше бы заниматься чем положено в девятнадцать лет, где-нибудь под кустом черёмухи, чем играть в партию и революционный штаб.
– С такими разве чего-нибудь заработаешь? Только последние штаны, пожалуй, проносишь, – размышлял он.
Выйдя, он разочарованно сунул руки в пустые карманы и уныло побрёл по гулкому коридору в сторону чугунной лестницы на выход…
***
После безрезультатного визита в штаб ССО Егорка чувствовал себя опустошённым. День сегодня и без этого не задался. Они опять проспали. Бешеным аллюром пришлось бежать до института. Хотя происходило это часто и всегда по одной причине – вечером не могли угомониться, отчего утром не удавалось проснуться вовремя. Но все помнили, как заклинание: первой парой лекция по квантовой статистике у Протопопова! Разговор у Владимира Николаевича короткий. Замечание – крест, пропуск лекции – крест, опоздание, впрочем, тоже. Маленькие крестики из синей тетрадки, некстати всплывая на экзамене, превращались в дополнительные вопросы, которые нередко перерастали в «хвосты» и неприятности в зачётке.
Рекорд принадлежал Витьке Кайгородову – шестнадцать крестов. Сдавал он тогда экзамен весь день, дотемна. Протопопов не был бездушным человеком, а потому в средине дня предложил: «Можете сходить на обед, даже отдохнуть, после продолжим. Не стесняйтесь, приходите…» Протопопова побаивались, а потому мелодичный звон будильника тихо ненавидели и, похоже, в отместку за это спали до последнего, до края. Вот и приходилось бегать время от времени сломя голову. Причём не факт, что спешно надетый второй носок или ботинок принадлежит именно тебе, а не Аркадию, например, или кому-нибудь ещё.
Аркаша – гуру, духовный отец и наставник одновременно. Егорка, Валерка Костин, Шурик Захватов, а ещё Толик Просеков и Вовка Огарков по сравнению с этим повидавшим жизнь аксакалом казались пушистыми желторотиками. Аркаша, как и положено отцу, почти родителю, спал на почётном месте, возле окна. Он знал толк в жизни, щедро делился житейскими премудростями, поскольку был, во-первых, старше, во-вторых, успел поработать, а в-третьих, жениться и развестись. Кроме того, он умел играть на баяне чардаш Монти, а ещё петь уверенным тенором песню про тополя, которая на незнакомой доселе смеси диалектов татарского, еврейского и поволжского звучала как «Цапаля, цапаля, в город мой влюблённые…».
Аркаша был поклонником Элвиса Пресли. Он даже одевался и выглядел весьма схоже. Однако стоило ему выпить лишнего, как стёкла его роговых очков запотевали, кок Элвиса превращался в буйный чуб, который, ниспадая на высокий лоб, превращал Аркашу в заурядного деревенского тракториста с гармошкой.
Вообще-то Аркаша, когда был в порядке, вполне сходил за какого-нибудь некрупного директора или начальника, но только не за студента. Первокурсники вообще принимали его за преподавателя, отчего учтиво расступались в читалке, пропуская гуру без очереди.
Читальный зал, ласково «читалка», всегда вызывал у Егорки трепетное чувство. Огромный зал, старомодные настольные лампы с зелёными колпаками, ряды массивных хранилищ, заполненных книгами. Тишина, в которой никому даже в голову не придёт разговаривать громко. Здесь все говорят шёпотом, будто боятся разрушить хрустальное спокойствие хранилища знаний. Посетители «читалки» кажутся особенными лишь оттого, что погружены во что-то великое, в саму истину что ли… От одного присутствия в этом святом месте голова невольно наполняется знаниями и великими мыслями. Именно здесь возникает ощущение участия каждого в мыслительных процессах какой-то глобальной величины. Здесь девчонки с томными и заспанными глазами корпят над «Капиталом» и «Эмпириокритицизмом». Только разве можно с таким взглядом думать о Ленине или Марксе? Этот взгляд предназначен совсем для другого случая… Уходя из читалки, тяжёлую резную дверь закрывают осторожно и ещё какое-то время разговаривают тихо и правильно.
Иногда здесь зарождается любовь. Сидят бывает по двое под зелёным абажуром дольше обычного, после начинают ходить по институту, держась за руки, вскоре женятся, взрослеют. Всё… это другие люди. У них начинают подозрительно водиться деньги, которые невозможно занять. Понятно, ячейка общества, замкнутая система. Всю выделяемую энергию она оставляет внутри. Хотя от тоски по воле муж порой срывается с поводка и прибегает в общежитие. Только это уже совсем другой человек. Выдаёт бедолагу неподдельная грусть в глазах и не такое, как в былые времена, бесшабашное веселье. Связан голубок, окольцован, скован невидимыми цепями, однако тоскует по свободе. Ох как тоскует…
Этаж вниз – и вот она раздевалка спортивного зала. Запах пота такой, что его, кажется, можно потрогать. От этого запаха вскипает адреналин, рост становится выше, мышцы просят движения, побед, а иногда и «подвигов»… В спортзале хорошо и привычно. Даже к ледяной воде все привыкли. После моржевания голова светлеет, внутри взводится могучая пружина, а путь до общежития обретает совершенно иное, философское значение… День не закончен, но пружина взведена, нет денег, но есть вагоны с углём и медикаментами, есть баржи с арбузами и водкой, дежурство в детсаде или пожарке, а также его величество случай со счастливым финалом.
Деньги Егорка не то чтобы любил, он их уважал. Терпеливо занимаясь гитарой в оркестре Юрия Шипулина, учил нотную грамоту, разучивал партии, модуляции, ритмы, читал партитуру. Когда кто-либо приносил тексты «Битлз», написанные русскими буквами, пел, вдохновенно подражая и радуясь, что хоть чуточку походит на оригинал. «Естудэй олл май тчабл симд соу фа эвэй…». Это было круто. Вообще-то, он мечтал заработать хорошие деньги, купить фирменную гитару, «усилок», колонку, устроиться в «кабак» и перестать попрошайничать у родителей. Он сказал, просто написал себе в голове программу: «Заработаю денег, куплю магнитофон, гитару, усилок с колонкой, а домой нормальный холодильник, вместо «Морозко».
Дома у Крота они уже давно сыгрывались на акустике* (акустические гитары), а заодно с этим изучали вкусовые свойства дешёвого вина. Талант – вещь тонкая, можно сказать, изящная. Без портвейна ему никак нельзя. Даже постигнуть тонкую материю «Битлз» или понять английский язык проще при помощи самого обыкновенного портвейна. Для других случаев – другие напитки. Так, однажды Егорка, сидя в ресторане, поджидал руководителя оркестра на предмет полабать* (поиграть – ресторанный сленг) в «кабаке». К нему подсел подвыпивший француз, заказал бутылку коньяка, и они проговорили весь вечер на французском, хотя Егорка кроме «Мсье» не знал ни слова. Вечер удачно раскатился. Официантки уважительно косились. Ещё бы… «Парень наш, а посмотри, как запросто балакает с иностранцем». На самом деле всё элементарно. Для понимания языка и утончённой французской души вовсе не обязательно знание языка. Нужен всего лишь коньяк, но в достаточном количестве. А словарный запас он образуется сам, в результате синтеза желания общаться и дубильных веществ в речевой подкорке мозга. В результате французские слова, будто ласточки из гнезда, вылетали легко, непринуждённо, выстраиваясь в весьма стройные предложения.
Прощались, как родные. Дружески похлопывали один другого по спине, долго что-то напутственно говорили, понимая, что вряд ли когда-нибудь доведётся встретиться вновь. Француза звали Жак…
***
Сидя на скамейке перед институтом, Егорка, бессмысленно разглядывая облака, размышлял, где бы взять денег на обед. Знакомым циркульным шагом подошёл Шурик Захватов. Не говоря ни слова, он головой указал в сторону – «пошли». Это был хорошо знакомый и многообещающий жест. Ноги шли сами, и, если закрыть глаза, они всё равно привели бы их куда надо. Это «куда надо» было кафе с чудным названием «Романтика» по соседству с переговорным пунктом. Шурик угощал. Сегодня он ездил к матери на станцию, естественно, приехал с деньгами. Кусочек селёдки с винегретом, борщ, котлеты с картофельным пюре, стакан вермута из стеклянного конуса в буфете у окна, разумеется, не единственный. Вермут, которым щедро потчевали посетителей кафе, был удивительным напитком, поскольку все так и не могли понять: «Что в нём сильнее? Вкусовые или красящие качества?» Все склонялись к последнему.
Матери всё-таки святые люди. Святые и наивные. Наивно они полагают, что каждая копеечка, которая в доме далеко не лишняя, будет потрачена их любимыми чадами на утоление жажды знаний. Как же они ошибаются! Хотя, наверное, это и есть материнская мудрость. Всё им хорошо известно… Вот и Шурика мать – удивительной человек. Называет всех «черти полосатые», при первом удобном случае старается накормить, угостить чем-нибудь, незаметно сунуть трояк «на всякий случай». От этого всем надолго становится тепло и хорошо.
После «Романтики» вечер стал принимать очертания весьма приятного события. Через час Шурик и Егорка, устроившись на подоконнике первого этажа, начинали подстраивать гитары, чем тревожили и без того неспокойные души обитателей общежития. Играть плохо на гитаре было неприлично, а потому все старательно учились один у другого, а ещё – у кого придётся.
***
Коридор, подоконник, первый аккорд… Старые стены, просыпаясь, отзывались эхом в сонных закоулках коридоров. Общежитие на Мира, 18… Небольшое, двухэтажное, с прачечной и кухней во дворе, не бог весть какими удобствами, стенами в полтора метра и арочными окнами под сводчатый потолок. Говорят, когда-то здесь были монашеские кельи. Раньше так не только строили, так жили. Основательно и твёрдо.
Сама же церковь стояла на соседней улице, где многие годы в одиночестве боролась за выживание. Устояла она тогда, после прихода красных, когда её бесстыдно ограбили и унизили, устроив в святом месте склад утильсырья. Ничего из этой затеи у организаторов не вышло. Что-то сгнило, что-то растащили. Саму же церковь, поруганную и обнажённую, бросили на растерзание времени. Только она выстояла, гордая своей красотой, не покорённая ни революцией, ни непогодой, ни чёрным вороньём… Считает белокаменная восходы, луны, закаты и не теряет надежду, что поменяется время и придут к её алтарю люди в поисках дороги, которую они когда-то потеряли. Почерневшая маковка её колокольни хорошо видна из окон второго этажа.
Огромный подоконник шириной в метр в конце сводчатого коридора, справа от главного входа, принадлежал безраздельно всем. По вечерам он был плохо освещён. Здесь постоянно «перегорала» лампочка. Ночь, неслышно пробираясь по заспанным лабиринтам старых стен, укрывала таинственным крылом две склонённые друг к другу фигуры в просвете окна… Окружающие, делая вид, что ничего не замечают, безразлично сновали мимо. Но все до одного знали, кто сегодня «на окне» и, понимающе переглядываясь, отслеживали дальнейшее развитие событий.
Окно как окно, каких тысячи, только именно оно было центром общежития. На нем хватало места для троих, чтобы сидеть или для двоих с гитарами. Здесь при необходимости можно было спать, если номер на двери твоей комнаты перевёрнут, что на тайном языке означало «комната занята». При появлении условного сигнала входить в комнату нельзя ни при каких обстоятельствах. К двери не подходить, не стучать, не сопеть… Лучше сразу идти на окно, а если оно занято, на кухню. Там, по крайней мере, может ожидать удача. В случае крайней необходимости можно вспомнить, как на прошлой неделе жильцы одной из комнат занимали хлеб и маргарин, не поставив вас в известность. Наступала пора нанесения ответного визита.
Невзирая на хроническое чувство голода, кухонные шкафчики не закрывались. Продукты не уносили и не прятали. Поэтому если, к примеру, обнаруживалось, что кто-то позаимствовал у вас змеиный супчик из сухпакета, то согласно этикету не следовало начинать скандалить, орать или пытаться поймать похитителя за руку. Допускалось, лишь слегка посокрушавшись, просто успокоиться. Потому не далее, как завтра вы можете стать тем, кто поздним вечером, виновато вздыхая, будет торопливо, стараясь не чавкать, поедать не свой кусок хлеба с фантастическим кусочком сала. При этом ставить в известность хозяина сала, да и хлеба, тоже не обязательно. Зачем беспокоить человека? На кухне царил простой закон: кому-то это нужнее, чем тебе. Так что не напрягайтесь, дышите ровнее и пожелайте всем остальным приятного аппетита.
При вселении в общежитие никого не подбирали и не сортировали по особым признакам. Всех просто включали в список и селили в их «Город солнца». Это был не плавильный котёл. Здесь всё походило скорее на добрую окрошку с ядрёным квасом, овощами, сдобренную сметаной радости. Радости за то, что есть крыша над головой, есть они и нет никого, кто мешает наслаждаться Свободой.
Отравлять жизнь, конечно, пытались, внезапными комиссиями по проверке соответствия социалистическому общежитию, а заодно и морали. Все сопротивлялись этому как могли, однако случаи несоответствия не были редкостью. Виновные подвергались суровой профсоюзной и административной экзекуции. Их могли даже изгнать из родных стен, но всегда находились пути, чтобы вернуться обратно.
Ругались между собой? Конечно, но по пустякам и ненадолго. Пары, любовные треугольники, многоугольники образовывались в невероятных и порой неожиданных конфигурациях. Взаимовращаясь, они притирались, распадались, собирались заново. Всё это обретало постоянно меняющуюся форму. Не менялось одно – братское отношение. Утром все со всеми здоровались, каждый знал другого не хуже себя, и, если шпана позволяла хоть кого-нибудь тронуть пальцем, «заряд нетворческого зла» взрывался с такой силой, с таким самопожертвованием. Шпана «не любила» с ними связываться.
Здесь сопливые школьные выпускники взрослели, ощутив жизнь, словно стену, к которой они неожиданно прикоснулись, освободившись от родительской опеки. Стена согревала их, если в этом была необходимость, защищала от неприятностей. На неё безраздельно надеялись, как привыкают надеяться на того, кто всегда рядом.
Коридор, подоконник, первый аккорд…
– Какой?
– Ля-минор, потом до-мажор. Начали…
– …Уходит день и солнца луч и вдаль глаза твои…
Это была их первая сцена. Вместе со вспорхнувшими с гитарных струн звуками зажигались ярчайшие в мире софиты, самые благодарные зрители планеты заполняли зал под сводами коридора. Действо начиналось:
«…Корабли постоят и ложатся на курс…», «О друге» – «Если друг оказался вдруг…», о влюблённой колдунье – «Видишь, луна над рекою встаёт, это колдунья от счастья поёт…», «Girl», «Yesterday»…. Софиты горели всё ярче, сохли губы, зрителей становилось больше… А «Часовые любви»… знаете? Мальчишки, «Синий троллейбус». Лопались струны, в бешеном ритме стучали сердца, сладкая истома по-новому согревала кровь. Души, скидывая серые покрывала, становились всё ближе и ближе одна к другой. И про что бы они ни пели, всё было про то… «В каждой строчке только точки после буквы л…»
Любовь правила этот роскошный бал, и они были рады отдать ей свои права безраздельно. Ах, дорогой Зигмунд Фрейд, как ты прав! Страсти кипят нешуточные. Сердца раскалываются на части, осколки их разлетаются, соединяясь с другими сердцами, образуются новые созвездия и романтические туманности. Амур разгуливает по коридорам общежития с колчаном стрел и, лукаво надувая щёки, пускает их с нескрываемым удовольствием, поражает наповал счастливые и открытые для любви сердца. Мира, 18… Коридор, подоконник, первый аккорд…
***
Егорка тем временем продолжал уноситься мыслями в какой-то «свой» стройотряд… Туда, где синяя даль до горизонта, где новостройки поднимаются в зелёной тайге, где линии ЛЭП тонкими паутинками разлиновали бесконечные сибирские дали. Он рисовал картины героических будней, бессонных ночей, где они по колено в грязи строят какую-нибудь дорогу в будущее. Самой сладкой частью всех его фантазий был финал, в котором он видел себя стоящим у полукруглого окошечка с надписью «касса», откуда проворный кассир выкладывал перед ним кирпичики денежных знаков.
– Такое обязательно должно материализоваться, – думал Егорка и сладко улыбался.
Вот и Просеков в последнее время стал так же подолгу сидеть, задумавшись. Одевая на крупный нос роговые очки, он вдруг удалялся от реалий. Взгляд его упирался во что-нибудь неподвижное. Все понимали – Просекова здесь нет. Нет, он не выпадал из текущих событий, не пропускал вечерних посиделок с гитарой и прочими радостями. Но он отсутствовал. Все понимающе переглядывались. По вечерам ему кто-то звонил на общий телефон в коридоре, потом ещё. Наконец в один из вечеров Просек заговорил…
– Мужики, – начал он негромко и низко.
Просек не умел красноречиво говорить. Получалось это у него скучновато и односложно. Только главнее было не то, как он говорит, а о чём. А говорил он вот о чём…
– На лето есть хорошая работа. Надо перекрыть крыши в целом посёлке на Севере. Посёлок называется Заливино. Можно заработать реальные деньги. Надо человек двадцать пять, с руками.
Под сводами комнаты повисла звенящая тишина, сродни той, что случается в зените июльского дня. Все понимали, затевается что-то стоящее. Не проморгать бы.
– Инструментом обещают обеспечить, жильём. Еду готовить можно у меня дома.
Секрет раскрылся просто. Просеков родом был из этого самого Заливино. Егорка удовлетворённо хмыкнул. Перед глазами ясными очертаниями замаячили: бас-гитара, колонка, магнитофон, холодильник, да много чего…
Все притихли. Нет, они не смутились и не испугались. Работать вместе приходилось, и не один раз, но то были вагоны, баржи, машины с водкой, кирпичный завод. Только это одно дело, а тут масштабище. Расходиться не хотелось, пошла вольная дискуссия о том, кто, что умеет делать и о чём неплохо бы до отъезда осведомиться у знающих людей.
Егоркин отец умел всё, к этому приучал и его. Хотя мальчишкам интереснее всего было конечно «про войну». На их любопытство он всегда отвечал:
– Что интересного про то, как люди один другого убивают. Давайте я вам лучше про самолёты расскажу. И рассказывал, а мальчишки слушали, раскрыв рты. Они были первым послевоенным поколением, которое, не увидев ту страшную войну, продолжали ощущать её присутствие. Всё вокруг слишком живо напоминало, что жуткое событие не ушло навсегда. Многие фронтовики до сих пор носили солдатские гимнастёрки. Они давно выцвели и выносились до неузнаваемости, но это были те самые гимнастёрки, в которых они потели и мёрзли в окопах на ушедшей войне, которая на многие десятилетия впиталась в кровь всех, включая мальчишек.
У отца был один интересный орден, не наш, французский, с ленточкой и крестом. Когда его окончательно одолели с расспросами, он рассказал, как уже в конце войны в Восточной Пруссии они вдвоём с водителем на «ЗИСе» пробивались к своему аэродрому из Тильзита в Инстербург. По пути увидели воздушный бой. Три самолёта с воем, пикируя и взмывая, ходили вокруг широкой каруселью. «Як» отчаянно дрался с двумя «мессерами». Одного он вскоре сбил. Фашист свалился в «бочку», завыл и пошёл в сторону, но в это время откуда-то из-под облаков на «Як» спикировал второй фашист и пропорол его сверху длинной очередью. Наш ястребок задымил, начал падать под острым углом, однако взрыва не последовало… Отец прыгнул в кузов, чтобы лучше видеть поле, и они погнали. Место падения нашли быстро. Но едва успели вытащить лётчика из горящей машины и упасть в первую попавшуюся канаву, как самолёт взорвался. Вслед за этим «мессер», промелькнув над ними чёрной тенью, начал долбить из пулемёта. Он заходил ещё и ещё, сжёг «ЗИС», прошил крупными стежками несколько раз поляну. На войне очень важно, чтобы везло. В этот день всем им точно повезло.
Лётчик оказался француз, из полка «Нормандия – Неман». Так отец получил французский орден и кучу вопросов от НКВД.
Егорку он таскал с собой везде, рассказывая, почему образуется искра, как регулируется уровень топлива, как что-то натягивается, затачивается, закручивается. Егорка с детства любил и знал моторы, мотоциклы, мопеды, стартёры, бензопилы, цепи, шестеренки…
– Всё, что касается механизмов, беру на себя, будут работать как часы, – уверенно заявил он.
Кого-то дед научил рубить сруб в «лапу», Шурик умел водить самосвал и колёсный трактор. Валерка Костин был вообще на все руки. Скромно, но кое-что набиралось.
