Loe raamatut: «Похождения Аркадия Бобрика»
Удивительное письмо
Свое место в литературе Аркадий Бобрик отыскал благодаря дядюшке Вениамину Гулебе. Но случилось это при довольно странных и печальных обстоятельствах.
Его любимый дядюшка Веня, будучи летчиком, разбился в горах далекой африканской Петагонии. Сгоревший самолет обнаружили только через месяц, а дядюшку, как это водится, помянули по всем православным канонам.
И вот однажды от дядюшки пришло письмо. И письмо это не валялось на почте, как это нередко случается. Его отправили всего три дня назад – о чем сообщал штемпель на конверте. А из послания следовало, что написано письмо… на том свете.
Известие было столь невероятным, словно в квартире неожиданно появилась лошадь и ударила Аркадия копытом.
В своем письме дядюшка обстоятельно и во все подробностях сообщал племяннику, как он обустроился в лучшем из миров.
– Светка! – закричал Аркадий, призывая на помощь старшую сестру. – Ущипни меня, у меня что-то с головой!
– Я давно это знаю.
– На, почитай!
Аркадий протянул конверт. Светлана прочитала первые строки и, охнув, села на диван.
Значит, у меня с головой все нормально! – обрадовался Аркадий, но на всякий случай потер виски. За последние – они же единственные – двадцать лет Аркадий впервые получал подобные весточки. И если бы раньше ему кто-то сказал, что такое возможно, он бы из предосторожности отодвинулся от собеседника.
Юноша несколько раз перечитал послание с того света.
«Аркаша, ты мне в прежней, да и в теперешней жизни очень близок, – сообщал дядюшка. – И я очень сожалею, что раньше не придавал значения твоим литературным опытам. А теперь, когда у меня появилось свободное время, прочитал кое-какие твои вещицы и понял, ты – настоящий талант. И это не только мое мнение. У нас тут полно всяких писателей и поэтов, некоторые даже с нобелевкой. И все они в восторге от твоих шедевров, в особенности от стихотворенья про воробья. Я даже выучил его наизусть.
От слов, произнесенных напоследок,
От равнодушья в голосе твоем,
Возьму билет и в Индию уеду,
Где после смерти стану воробьем.
Обзаведусь кафтанчиком пернатым,
На лапках заимею коготки,
И сделаюсь отъявленным фанатом
Лепешек из маисовой муки.
Выискивая маленькие крохи
В жаровнях раскаленных площадей,
Я позабуду жалобы и вздохи,
Что издавна преследуют людей.
Но как-то на рассвете, спозаранку,
Заметив воробьиную борьбу,
Мне корку хлеба бросит индианка –
Красивая и с пятнышком во лбу.
Я вспомню все. И так мне станет худо,
Что даже небо потемнеет днем.
Зачем мне этот иностранный Будда?
Гори она, вся Индия, огнем!
Я улечу в бескормицу и зиму,
Туда, где вечно лютые бои,
И где над коркой зло, непримиримо
Чирикают по-русски воробьи.
И будут от морозного тумана
Трещать углы обледенелых изб.
А я без сил, голодный, бездыханный,
Комочком опрокинусь на карниз.
Теплом своим последним отогрею
На убеленных стеклах полынью.
Увидишь ты и бросишься скорее
На помощь бедолаге-воробью.
Внесешь домой. И смолкнет надо мною
Холодный посвист леденящих струй.
И напои, пожалуйста, слюною –
Я выстрадал заветный поцелуй.
Аркаша, я прочитал твой стишок и пролил два стакана слез, – сообщал в своем письме дядюшка. – Чтобы успокоиться принял три стопки небесной амброзии. Тема с преображением, описанная тобой, нам, оказавшимся тут, очень близка. Но Владимир Гиляровский, человек бывалый и знающий многое, особенно Москву, полагает, что тебе не хватает жизненного опыта. Я с ним согласен. Гиляровский чем только ни занимался, даже в тюрьме сидел. Но такого опыта я тебе не желаю. Тебе надобно поступить иначе.
Вот тебе мой совет. Ты – мой любимый племянник, а у меня – твоего дядюшки, опыта хватит на пятерых Гиляровских. Как никак я бывал в десятках стран. Я мог бы делиться с тобой увиденным в письмах, а ты – литературно обрабатывать мои мемуары. Нравственные упреки по поводу авторства сразу можешь выбросить в иллюминатор. Слава и деньги, как ты понимаешь, меня теперь не интересуют. Да и какие могут быть претензии?! Я с удовольствием вспоминаю прошлое, а ты его излагаешь, желательно – в легкой форме».
Аркадий отложил послание с того света, выпил две чашки кофе, закурил. Сигарета подрагивала в руке.
Далее дядюшка сообщал в письме, что у них – в другом измерении – попадаются ловкачи, которые бегают на землю в самоволку. Один из них – Николай Семенов, согласился доставлять и забирать письма. Отсылать их следует на Главпочтамт до востребования на его имя. «Если бы про Семенова написать, – добавил дядюшка, – получилось бы занятней «Робинзона Крузо». Когда попадешь сюда, познакомишься с ним – историй не переслушаешь».
Аркадий выстукал ответ на машинке, чтобы дядюшка на том свете не матерился, разбирая его почерк. Задал несколько вопросов.
Через неделю пришел ответ. В письме Вениамин Петрович извинялся, что не может как следует обрисовать поднебесную жизнь.
«Во-первых, – говорилось в письме, – у меня нет твоего таланта. Во-вторых, здесь такие ощущения, которые на земле почти не встречаются. Жить тут все время приятно, как, например, расчесывать комариный укус. Но комаров тут, слава богу, нет, как и прочих кусачих тварей. Никаких страданий! Поэтому, Аркаша, хочу дать тебе хороший совет – оставь свои мрачные литературные опыты. Прочитал я начало твоего нового романа о Крестовых походах. Волосы дыбом! Кровища и ужасы – похлеще, чем в Библии! Не надо все это воспроизводить на бумаге. Такого добра и в жизни хватает. Недавно мне на глаза попалась трагедия Софокла. До того мерзавец растравил душу, что я хотел пойти к нему и убить его еще раз!»
Невозможно описать словами не только заоблачный мир, но и то, насколько изменилась жизнь Аркадия после дядюшкиных писем. В душе исчезла безнадега, появилась радостная перспектива. А когда Аркадий последовал совету и поставил крест на «Крестовых походах», то и вовсе успокоился. Теперь уж по ночам он не вскакивал от ужасных сновидений с отрубленными головами, от воплей янычаров и причитаний в осажденных крепостях.
Аркадий блаженствовал, перечитывая письма с того света. Дядюшка в меру своих способностей изображал неспешные будни лучшего из миров. А лучшим он именовался не ради красного словца.
«Мы – рядовые небожители, – сообщал дядюшка, – отдыхаем на матрасиках из перистых облаков, которые принимают форму бестелесного тела. Просыпаемся бодрыми и веселыми, – никакой зарядки не требуется».
Далее дядюшка очень тепло отозвался о новых работах племянника – Аркадий к тому времени забросил мрачную историю и отослал ему несколько юморесок.
«Аркаша, ты на верном пути! Это твое! Юмор и только юмор! И не слушай никого, кроме меня. Совсем недавно – черт меня дернул! – прочитал пару опусов Шекспира. Три дня плакал. Он ведь, подлец, и здесь продолжает кропать свои страшилки. По этому поводу они тут с графом Львом Толстым очень крепко цапаются. Наш Левушка возмущается: «Кому нужны твои злобные сказки?!» А Вилли ему в ответ: «А кому надобны твои девяносто томов вместе с дневниками? Думаешь, хоть кто-то их прочитал? Про говорящую лошадь – про Холстомера – еще терпимо, а остальное – можно повеситься от глубокомыслия!» Старик обижается на Вилли за такие слова, что-то записывает в дневничок, а что – не говорит, прячет в сапог.
Но хуже всех тут приходится Гоголю. Бедняга корит себя, что бросил в огонь второй том «Мертвых душ». Он по глупости когда-то решил, что книга легковесна для классика. В назидание за прежнюю ошибку Гоголь тут дал обет придумать еще восемнадцать томов про Чичикова. Пока написал четырнадцать. Мы читаем, обхохатываемся и ободряем Николая Васильевича.
В своей прежней жизни, Аркаша, я редко пересекался с писателями. И здесь, по правде говоря, держусь от них подальше. Каждого по отдельности еще можно вытерпеть, но когда соберутся вместе – просто беда. Начинают искать друг у друга недостатки. Иной раз думаю, а может они вовсе и не писатели, а критики?»
Аркадию размышления дядюшки о писателях показались ценными и он попросил родственника выведать у пишущих небожителей их профессиональные секреты. Ответ получил незамедлительно.
«Как мне тут объяснили, – сообщил Вениамин Петрович, – особых-то секретов и нет. Для появления настоящей прозы важнее всего хорошее питание. Чем упитаннее человек, тем он веселей и продуктивней. Можешь сам припомнить Честертона, Аверченко, Бальзака и даже О’Генри. Да и Дюма не страдал худосочностью. Все как на подбор кругленькие. Чтобы таких оторвать от стола, надо хорошую силищу иметь. Я тут твою прежнюю книжонку о Крестовых походах еще раз перелистал, – такое впечатление, что ты язвенник. Даже о себе подумал, как бы не схлопотать гастрита от твоего опуса.
И еще одно. Ты спрашиваешь, а существует ли ад? Видишь, до чего тебя довели твои Крестовые походы! Молодому человеку подобные вопросы и в голову не должны приходить. Хотя на самом деле ад есть – это поселиться в одной комнате с серьезным писателем, например, с Достоевским. Он своими терзаниями кому угодно организует преисподнюю.
Но хуже всех у нас тут живется биологам. Вот уж кому не позавидуешь – нет тут никакой биологии».
Аркадий опечалился, узнав об отсутствии в небесных сферах одной, очень интересной для него, стороны жизни. Задал дяде несколько наводящих вопросов. В ответ получил назидание.
«Вот ты, Аркаша, спрашиваешь, есть ли у нас женщины, и как происходит общение с ними? Из этого я заключаю, что ты еще не угомонился. Мы с тобой в свое время покуролесили. Хватит, дружок! Надо и меру знать!»
После дядюшкиного ответа на Аркадия нахлынули приятные воспоминания. Когда он выстукивал их на машинке, то невольно улыбался.
А случилось это два года назад, когда он – тогда еще восемнадцатилетний Аркадий Бобрик – горевал, что девушки не обращают на него внимания. Особенно это было заметно, когда рядом находился дядюшка – усатый и в летной форме. Девушки отдавали предпочтение Вениамину Петровичу. Аркадий полагал, что все дело в усах. Но усы оказались ни при чем. Загадка скрывалась в голубой летной форме. Однажды Вениамин Петрович разрешил племяннику надеть свою форму, и они отправились в городской парк.
«Это была магия неба! – Аркадий напомнил дядюшке в письме. – Я познакомился с Мариной, Лизочкой и еще двумя, имя которых позабыл. А вы, Вениамин Петрович, без мундира ходили кислый и как в воду опущенный. Спасибо вам, мой дорогой дядюшка, за тот памятный подарок!»
Вскоре с того света пришло новое письмо.
«Аркаша, еще раз отвечаю на очень интересующий тебя вопрос – о женщинах. К счастью, тут с ними намного проще, чем на земле. Чтобы ты знал, окружающие нас дамочки умеют привычку изменять свою внешность. Если на земле они были тряпочными хамелеонками – изменяли себя с помощью нарядов и косметики, то здесь превратились в хамелеонов внутренних – меняют эфирную оболочку.
Одно время, как мне рассказывали, тут все перевоплощались в Мэрилин Монро. Но теперь это считается дурным тоном. Теперь предпочитают индивидуальность. А если какая-нибудь особа влюбится и узнает, что избранник тоскует о жене, оставленной не земле, она, шельма, принимает ее обличье. Сам понимаешь, Аркаша, тут уж никакой мужик не устоит! Если хорошенько разобраться, то, это, по большому счету, со стороны нашего брата вовсе и не измена, а напротив – доказательство верности.
Я бы тебе, Аркадий, мог сообщить еще некоторые подробности насчет женщин. Например, они тут избегают бюстгальтеров. Говорят, на земле намучились. Но опасаюсь, дорогой мой, что ты заторопишься в мою сторону. Не спеши, это от тебя никуда не убежит – всему свое время.
А вообще на небесах все организовано так, что грех жаловаться. Например, сколько с вечера ни выпей, утром ничего не болит. И насчет кормежки – идеально. Трескай хоть трое суток подряд, станешь на весы – ноль. Одним словом, уж если попал сюда, то считай – повезло! За другие места говорить не буду – не знаю. И, что очень похвально, здесь можно говорить все, о чем думаешь, и ничего тебе за это не будет. А богохульство так вообще приветствуется. Тем самым ты как бы вступаешь в диалог со Всевышним, стало быть, ему собеседник и ровня.
На этой почве у нас тут, Аркаша, развелось столько философов, что проходу от них нет. Оно и неудивительно, если даже на земле пять тысяч философских учений. Тут некоторые умники убеждают друг другу, если существует второй уровень, то непременно должен быть и третий, и четвертый. Иные даже и двухзначные цифры называют. Я же себе такими вопросами голову не забиваю, в бесполезных спорах не участвую. Скажу только одно – жить здесь можно».
От общения с дядюшкой земная жизнь Аркадия окончательно наладилась. Как и подобает всякому гению, он бросил в огонь начало второго тома своих «Крестовых походов». Написал легкомысленную повестушку. В издательстве за нее уцепились, как утопающие за надувной матрац. Выдали аванс, но при условии, чтобы в книге не будет терзаний, убийств и душераздирающих сцен. Кому надо, мол, пусть читают Достоевского – все равно страшней и запутанней не напишешь.
На полученный аванс Аркадий купил сестренке Светлане приличную шубку, а себе – авторучку «Паркер». Отныне его перо рыскало по бумаге как фокстерьер, учуявший след. Иногда Аркадий так увлекался, что не мог остановиться. Когда же останавливался и смотрел на бумагу, то не мог уверовать в свое авторство. Для отрезвления поднимался со стула и подходил к зеркалу. Но оттуда на него смотрели Джейкобс и Ярослав Гашек, подмигивал Чехов и Аверченко. А вот писатели-народники или почвенники никогда в зеркале не появлялись.
Но однажды с творческим полетом молодого писателя случилась катастрофа. Болдинская осень была прихлопнута, подобно мухе. В квартиру позвонили. Аркадий открыл дверь. На пороге стоял его родной дядюшка Вениамин Петрович Бурега – живой и невредимый, в натуральном физическом, хотя и потрепанном, виде.
– Аркаша! – дядюшка бросился с объятиями и поцелуями. – Наконец-то! Как я рад тебя видеть!
Аркадий похлопал дядюшку по спине, убеждаясь в его телесной сущности.
Вениамин Петрович заметно постарел и осунулся. Вскоре, расположившись на кухне, он рассказал свою историю.
– Тебе, Аркаша, очень и очень повезло! – сказал дядюшка, опрокидывая рюмку. – Как писателю, будет интересно узнать, где я пропадал?
– Еще и как интересно.
– В Африке.
– Где?
– В Африке. В Петагонии. Я разбился о гору в условиях плохой видимости.
– Насмерть?
– Как это насмерть? О чем ты говоришь?
– Так вы… вы в других местах не бывали?
– Какие другие? Там непролазные джунгли. Слава богу, что вырвался. Ох, и натерпелся я, Аркаша!
После четвертой рюмки дядюшка более подробно поведал о своих злоключениях.
– Аркадий, это большое чудо, что ты меня видишь живым и здоровым. А все благодаря летной форме и белому цвету лица.
В магическую силу летной формы Аркадий охотно поверил, но не мог понять, при чем здесь белолицость.
– А при том, что угодил я в племя к амазонкам, которые истребляют мужиков за ненадобностью. И будь я почернее и приди к ним своими ногами, на этом стуле сейчас бы сидело пустое место. Они приняли меня за инопланетянина. Да, дружище! На их острове никогда не видели белого человека, да еще в летном костюме. И к тому же я свалился к ним с неба со страшным грохотом. Так что они побоялись меня кокнуть.
– А письма… зачем посылал письма?
– Какие письма? – удивился дядюшка. – Шутник ты, Аркаша. На чем бы я писал? Они понятия не имеют, что такое почта или почтовый ящик. Я там за два года вообще ничего квадратного не видел.
Аркадий помрачнел.
– И ты «Воробья», которого хвалил в письме, не читал.
– Нет там никаких воробьев. Одни какаду. Верещат, как торговки на рынке. Раньше, может, и были, но, наверное, эти бабы поели воробьев.
Аркадий тяжело вздохнул, лазоревый свет в его сердце померк.
Дядюшка опрокинул еще одну стопку.
– Ох, и натерпелся я от африканских теток, Аркаша! Передать невозможно.
– Я думал, ты в раю.
– Кривобокое у тебя представление о рае! Я один, а их пятьсот. Я только теперь понимаю Соломона! Самые мрачные страницы в Библии.
– Да вот же послания, писанные твоей рукой! – Аркадий принес стопу писем.
Вениамин Петрович недоуменно рассматривал корреспонденцию.
– Похоже, похоже… А вот и нет! У меня буква «же» без такой завитушки.
– Это «же» не твоя?
– Нет. И вообще, мне все слова на букву «же» не нравятся. Ох, и натерпелся я, Аркаша! – повторил дядюшка, углубляясь в чтение. – А местечко, судя по письму, намного лучше африканского.
Аркадий опустил географические подробности, перешел к графологическим. С кухни притащил список покупок, составленный сестрой Светланой.
– А как тебе это «же», – Аркадий ткнул пальцем в листок.
Дядя склонился над списком и одним из писем. На экспертизу ушло всего пару секунд.
– Одна рука. Одна женская рука. Ох, и настрадался я, Аркаша, от этих ручек!
Прошло пару дней. Светлана – сестра Аркадия, вертелась перед зеркалом, кутаясь в шубку, купленную братом.
– Не пойму я этих парней! Шалеют, увидев меня в таком наряде. А в пальтишке – и глаз не поднимут. Я, наверное, тоже засяду за мемуары. И родителям все о твоих проделках расскажу!
– Светка, сколько можно про летную форму?! Это была просто фантазия. Полет мысли. Я никогда не наряжался летчиком. Не было у меня никаких Марин и Лизочек! Если не веришь, у дядюшки Вени спроси.
– И спрошу. Все про тебя выведаю!
–– Он тебе ничего не расскажет. А мне он посоветовал ехать в Москву, где мой талант сразу заметят. И сам он мечтает перебраться в столицу.
Двухколесный скороход
– Дружище-красотище, наконец-то! Я уж думал, погибну с голоду!
Аркадий Бобрик поднялся с кровати навстречу курьеру Михаилу Сорокину. За плечами Михаила громоздился короб для доставки обедов из ресторана.
Сорокин освободился от поклажи.
– Это не тебе, это заказ.
– Мишаня, а как же я?! Ты знаешь, мне сегодня пришла оригинальная идейка…
– Мне тоже. Отвези продукты, а я немного отдохну.
Аркадий нахмурился.
– Мишаня, ты напоминаешь моих стариков. Они все время хотели затолкать меня на завод. А теперь и ты. Интеллектуальный труд несовместим с физическим. Тебе, как будущему биологу, это хорошо известно…
– Аркаша, велосипед внизу. И поторопись, его могут увести, – Сорокин говорил громко и раздельно – сказалась речевая курьерская практика у домофонов.
– Хорошо. Только знай, благодаря тебе я сегодня ничего не напишу.
– Как и вчера.
Аркадий неохотно взвалил ящик на плечи, вышел из университетского общежития, в котором его приютил товарищ.
Аркадий все-таки перебрался в Москву из маленького провинциального городка Посторомкино, где, как он полагал, зряшно пропадал его оригинальный талант.
Юноша взобрался на велосипед. Ощущение непривычное. Ездить он, конечно, умел. В детстве у него были маленькие железные лошадки, норовившие изорвать штаны своими звездочками и цепями. Но то были родные и объезженные существа. Теперь же ему достался неудобный одногорбый верблюд.
Ящик за спиной ходил из стороны в сторону, мешая держать равновесие. И весит как шлакоблок! Если все это съедает пусть даже одна семья, то пора задуматься о здоровье нации. А кто подумает о курьерах?
От зигзагов по тротуару дорога перед глазами Аркадия металась из стороны в сторону, как автомобильные дворники. Затрудняли движение и бестолковые пешеходы! Вот, например, по тротуару вышагивает раздобревший тетерев в шляпе – ничего не видит и не слышит. Аркадий подергал звонок на руле. В тот же момент «тетерева», словно взрывной волной, с безопасного места швырнуло под колеса.
Аркадий вильнул, наехал на слетевшую с пешехода шляпу, ударился о бордюр и свалился наземь. Велосипед опрокинулся, его заднее колесо бессмысленно вертелось в воздухе. Наверное так сраженный в бою жеребец в агонии дергает ногами.
Испуганный пешеход протянул руку.
– Вы не ушиблись?
– Еще и как! – Аркадий поднялся с земли, потирая колено. – Какого дьявола вы прыгаете по тротуару?!
Мужчина удивленно поднял брови.
– Вы что, велосипедного звонка никогда не слышали? – не унимался Аркадий. – А если бы зазвонил трамвай? Вы бы сальто изобразили?
Недавняя благорасположенность пешехода исчезла.
– Вам бы не мешало подавать сигнал заблаговременно.
– Следующий раз специально для вас начну трезвонить, выезжая из дому.
Аркадий поднял велосипед. Переднее колесо утратило недавнюю округлость – оно не проходило в вилку, как погнутая монета в щель банкомата. Аркадий положил велосипед на асфальт, попрыгал на ободе.
– Я вижу у вас богатый опыт, – не без ехидства заметил прыгучий толстяк. – Он поднял с земли шляпу и понял, что ее не исправить подсмотренным методом – на тулье зияла большая дыра.
– А вы попробуйте себя в прыжках с места, – ответил Аркадий. – Чемпионство гарантирую!
– А вы попрактикуйтесь вон на той машине! – пешеход указал в сторону детской площадки, где стояла деревяшка, символизирующая грузовичок. – А когда освоите, садитесь на велосипед.
Аркадий вернулся в общежитие.
– Где ты пропал?! – закричал Сорокин. – Заказчик дважды звонил.
– Мишаня, дружище-красотище, вот видишь, что выходит, когда человек занимается не своим делом!
– Заказ доставил?
– Нет смысла его доставлять. Я забочусь о твоей репутации. Не поверишь, я упал, и теперь в ящике винегрет, – Аркадий указал на короб. – Придется самим его съесть.
– У меня отберут велосипед – сделают топ-топ менеджером! Или вообще уволят!
– Мишаня, глупости! Не имеют права. И не вздумай уходить по собственному их желанию. Ты коробейник, а не дуралейник! Уйдешь не солоно хлебавши – продлишь их сладкую жизнь. Скажешь, попал под машину.
– Нам запрещено выезжать на дорогу.
– Я буду свидетелем, что машина выскочила на тротуар, сбила тебя, а мне покалечила колено. Дружище, мы целый месяц проживем за счет твоих разжиревших рестораторов! Они тебе каску выдали?
– Нет.
– Ну, вот, видишь! А должны были. И пусть купят тебе новый велосипед. На всякое барахло не соглашайся.
Под этим небом ничего не случается просто так. Благодаря аварии на тротуаре у Аркадия появилась возможность предстать перед своей невестой в выгодном свете. Звали девушку Юлия Соболевская. Познакомились молодые люди на одном из литературных вечеров. Аркадий влюбился сразу, еще до того, как узнал, что ее отец – директор издательства «Геликон-Бук». Юля тоже влюбилась в юношу.
– Что ты во мне нашла? – удивлялся Аркадий.
– Ты у меня душенька! Ты гений! И с тобой всегда весело!
– Согласен. Веселые гении встречаются редко.
– А ты меня за что полюбил?
– Да как же тебя не любить?! Я хоть и гений, но, слава богу, не Гомер – со зрением у меня все в порядке. И голосок у тебя ангельский. А я глухотой не страдаю. А синие-синие глазки! Да будь я дальтоником, и тогда бы разглядел их небесную синь! А губки!..
Далее объяснения Аркадия утопали в длительном поцелуе.
Аркадий и Юлю, взявшись за руки, шли знакомиться с родителями девушки. На Аркадии был светло-серый, почти белый, костюм, обзавестись которым стоило немалых трудов. Сорокин упрямо отказывался делиться своим гардеробом – вероятно, среди его предков было полно прижимистого кулачья.
– Мишаня, – еще недавно уговаривал товарища Аркадий, – я не могу предстать перед ее родителями в потертых джинсах! Что они подумают обо мне? А в твоем костюме я – вылитый писатель. Не поверишь, стоило надеть, как в теле появилась сутулость от умственного труда!
– От матраса у тебя сутулость.
– Годы, проведенные за письменным столом, дают о себе знать. Мишаня, ты ведь знаешь, я не останусь в долгу. Обязательно включу тебя в мое завещание. Так что береги здоровье – после моей смерти пятьдесят лет будешь получать авторские отчисления.
– Предпочел бы получить раньше. Ты обещал вернуть на прошлой неделе.
– Я ведь говорил, у нее папаша – директор издательства. Что тут неясного? А какая задача у всякого издателя? Отбиться от бездарей и отыскать настоящий талант.
– В моем костюме?
– Мишаня, Юля говорит, у нее добрый, чудесный, отзывчивый и веселый папаня – ну совсем как ты. Грех ему не помочь.
– Юленька, свет моих очей, в жизни всегда есть место подвигу, – рассуждал Аркадий по дороге к родителям девушки. – Не поверишь, я вчера спас человека от верной погибели! Представляешь, иду погруженный в мысли – у меня зародился очередной сюжетец – и вдруг ужасный скрип тормозов. Какой-то лихач мчится на Мерседесе, а дорогу переходит глухой старикашка. Горбатенький такой, в руках тросточка, согнулся в три погибели, смотрит под ноги и ничего не слышит и не видит. Я мгновенно бросился к нему, схватил эту мумию в охапку, отпрыгнул в сторону. Но Мерс меня все-таки зацепил. И даже не остановился! Что за люди!
– Тебя ведь могли задавить! – воскликнула Юля.
– Нет-нет, в тот момент я все контролировал. Самое интересное, что этот старикашка так ничего и не понял. Утерял шляпу и давай возмущаться. Я ему жизнь спас, а он талдычит о своей шляпе. Попадаются же людишки, настолько влюбленные в шмотки!
Квартира Соболевских приятно удивила Аркадия. Четыре комнаты с резной мебелью из карельской березы напоминали солнечную лесную поляну. Высоченные стены украшали картины в золоченых рамах. В основном это были пейзажи. Среди них Аркадий не заметил разноцветных квадратиков и пятен, вероятно, тут не баловали прохиндеев-авангардистов.
Узорный паркет Аркадию рассмотреть не удалось – его покрывали толстенные ковры. Так что ни одна из дорогих безделушек, толпящихся на столах и комодах, не пострадала бы от случайного падения вниз. Да что там фарфор и керамика! Упади Аркадий при спасении человека в таких условиях, колено бы сейчас не болело.
Оценив обстановку, Аркадий впервые усомнился в правильности намеченного жизненного пути? Разве обязательно добывать хлеб за письменным столом? Издательский бизнес тоже очень почетное и не менее благородное дело.
Дверь открыла сестра Юлии – Ирина. Она была на четыре года старше и на четырнадцать сантиметров выше сестрички. Однако по весу, скорее всего, девушки были равноценны. Ирина с интересом рассматривала молодого человека, вернее – очередную несправедливость, когда все хорошее почему-то всегда достается младшенькой.
А вот мать двух сестричек – Агния Петровна – хрупкостью не страдала. Она была в пределах возрастной нормы – кругленькая, бодрая, веселая, радушная хозяйка, с завитушками в прическе и бахроме на розовом халате. Она щебетала больше своих дочерей вместе взятых, что немного скрасило первые неловкие минуты знакомства.
– Проходите, располагайтесь! Юля много о вас рассказывала.
«Рассказывала, но вероятно не все», – подумал Аркадий.
Поэтому ему пришлось развеять туман, окутавший его загадочную личность.
– Родом я из Посторомкино, – начал Аркадий, расположившись в уютном кресле. – Все мои предки с незапамятных времен трудились на местном керамзаводе. Не было такого Бобрика, который бы не висел на заводской доске почета. И я с детства мечтал продолжить династию. Но родственники в один голос твердили: «Аркаша, с твоим дарованием обязательно надо ехать в столицу!» Пришлось уступить, – рассказчик вздохнул.
– Мама, вы еще не все знаете, – воскликнула Юля. – Аркадий вчера спас человека!
Юля начала было рассказать о происшествии, но Аркадий не дал разгуляться женскому красноречию. Им только позволь, обязательно все переврут, перекрутят, а главного героя столкнут на обочину разговора.
Вскоре Аркадий «по настоянию женщин» поведал о вчерашнем происшествии.
– Иду я, значит, погруженный в свои мысли – в голове зародился новый сюжетец. И вдруг слышу скрип тормозов. Какой-то мелкий старикашка переходит дорогу, а на него летит грузовик!..
– Грузовик? – переспросила Юля. – Ты говорил Мерседес.
– Конечно Мерседес. Грузовик-мерседес. Громадный такой. Знаете, бывает Скания или Вольво – доставляют песок и щебень на стройки. А пешеход-старичок в это время шаркает ножками, ничего не видит и не слышит. Не в осуждение будет сказано, все мы когда-то окажемся в таком возрасте. Но если ноги не поднимаются, то вооружись хотя бы этими, как их…
– Ходунками, – подсказала Юля.
– Правильно. Иногда их делают на колесиках. А если уж совсем нет сил, то найди хотя бы пару сиделок – пусть, как ангелочки, хватают тебя подмышки, поднимают над дорогой и несут в безопасное место. В конце концов, в таком возрасте пора бы уже хоть что-то соображать! А я вижу, не миновать беды, – продолжил Аркадий, – хватаю старикашку в охапку и отпрыгиваю с проезжей части…
В этом месте рассказ пришлось остановить. В комнату вошел отец Юлии – Иннокентий Павлович. Это был холеный упитанный мужчина приятной внешности. Его черные с проседью волосы волнами ниспадали назад, от чего он напоминал оперного баса. Да и голос у него был соответствующий – с басовитыми медными нотками.
– Добрый день, – с порога сказал Иннокентий Павлович. Но тут с его горлом что-то случилось. Он сдавленно произнес:
– Это… вы?..
Аркадий не знал, что ответить. Перед ним стоял недавний гуттаперчевый толстяк, сигающий по тротуарам от велосипедных звонков.
Иннокентий Павлович первым пришел в себя.
– Надеюсь, вы приехали не на велосипеде? Это курьер, который вчера сшиб меня на тротуаре!
– Курьер? – эхом переспросила Агния Петровна.
– Папа, – возразили Юля, – ты ошибся. Аркадий – писатель.
– Он посыльный по доставке неприятностей. Официант на колесах! Еще и лгун! Я кое-что услышал, раздеваясь в прихожей.
Юля с Аркадием сидели за столиком кафе.
– Аркадий, как ты мог обозвать папу глухим и мелким старикашкой? Он очень обиделся.
– Юленька, ты ведь понимаешь – это авторское воображение. Ну, расскажи я, как оно было на самом деле: «Хлоп! Стоп! Бах!» Кому это интересно? Это все равно что протокол, который мне когда-то довелось подписывать…
– Тебя забирала полиция?
– Маленькое недоразумение. Потом как-то расскажу. Не поверишь, я читал, что они нацарапали после часовой беседы – зубы заныли от скуки. Они и убийство изобразят так, что поневоле заснешь! Юленька, владычица души моей, я ведь все придумал из хороших побуждений – придать происшествию свежие краски. И я не курьер. Я помогал Сорокину, пытался влезть в его шкуру. Мне так необходим жизненный опыт.
Артур Хейли, например, два года работал на аэродроме, чтобы написать «Аэропорт». Он что, тоже не писатель? Да, я сбил твоего папеньку и свалился на землю! Но моя фантазия в тот момент не упала, а полетела вверх. Как говорит мой дядюшка, герой должен запрыгивать на коня, а не падать с осла.
– Папа сказал, что не может быть и речи, чтобы ты поселился у нас.
– Все шляпу свою забыть не может.
– Но мама за тебя заступилась. Сказала, что папа слишком импульсивен.
– Твоя мама на триста процентов права. Ты бы видела, какое он сальто изобразил!
