Декадентский эпиграф ко всему

Эпиграф это всегда начало… Начало строки, слова. Многие достойные люди выбирают себе эпиграф, чтобы как можно полнее заявить о себе этой жизни!

Мой эпиграф – мои стихи!

Приветствую тебя, о читатель! С благодарностью и трепетом я представляю твой взор, скользящий по вязи этих строк, и предвкушаю, как он будет скользить по строкам, что таятся за закрытой обложкой.

Они обо всё и ни о чем конкретно! Такова судьба декадентской поэзии. Мрачная, злая, ужасная, но прекрасная.

Это то, что я вижу, вернее чувствую – ведь лишь коснувшись тени, ночи; ощутив холодное её прикосновение к нашей дрожащей коже, мы способны оценить всю прелесть, познать всю нашу любовь к солнцу!

Я страж чистоты и красоты, пусть даже мне для моей работы и необходимо вверять свою душу и тело в воды тёмные, жестокие и коварные. В пасти самого Стикса я продолжу творить!

Видишь? Видишь, о читатель, мой взор оттуда? Он горит прекрасной синевой!

Именем ничьим, во имя!…

Amen

…

Цветы Зла

В костях твоих нашли себе пристанище,

И душу оплели, как в клетке сохраня,

Твой ужас, твой порок, и мыслей обиталище,

Что день за днём испьют тебя до дна!

Мы – камни-монолиты с жизни кладбища,

От древности затёрлись имена;

По нашим стенам прославляя

смерти капище,

Взбираются со злобой семена.

Их чёрным листьям ведомо желание,

Спасение в безумном солнце ищут,

Их рост – услада и страдание,

Средь тьмы и света обезумев рыщут.

Иного не найдя себе призвания,

Чем жалкое, гнилое пожирание;

Во имя тишины, прославив увядание,

Распухнет их бутончик без прозвания!

Его заманчива согретая утроба,

Как лоно девушки, больная крышка гроба,

Подарит иль покой, иль наслаждение,

Бездумное, слепое наваждение.

Так оторвись от призраков деяния,

Творца безмозглого – чумные изваяния,

Скульптуры скоротечности, что вечностью живут,

Туманом пусть развеются-умрут!

Твоя ненависть

Скучна любовь твоя,

Как праздник тишиной затухший,

Себя не помню я,

Во скуке потонувший.

Твоя любовь – игра

По мне, она ужасна

Для злобы здесь пора

Здесь ненависть прекрасна!

Ну не упрямься ты!

Не радуйся, не улыбайся,

Со злобой Сатаны –

Со мной во тьме останься!

Где ярость – ледокол

По сердцу бьёт кинжалом,

Твоей души простор,

Скрутился в трубку жалом.

Возненавидь! Прошу!

Сними любови маску,

Иначе не прощу,

Оставив страсть и ласку.

В оскале подойди

Ко мне в часы огня,

На трон из тьмы взойди;

Пылай! Моя заря!

Тишина

Страшусь я тишины – как смерти,

Как к девушке, в её оъятья льну,

И уходя, страшусь её я мести,

К извечному, внутри меня, огню.

Огонь – то пламя, что во мне взыграет,

Ему неведом страх, он тот маяк,

Что, распаляя тьму, к пороку призывает,

К продаже душ, за веселость, за так!

Такими рождены, такими остаёмся,

Мы избранны и прокляты судьбой,

Нам вечность в дар, пока мы не сольёмся,

С той самой, одинокой тишиной.

В вине…

О благо – ты ничтожно и истина незрима!

Вино свалило бога – надежды пилигрима,

К тебе оно прилипло – теперь вульгарна Ты,

И топчешь без раздумий – невинности цветы.

Твой рот сочится алым, вино его царица,

Тебя оно обняло – любимая сестрица,

К тебе оно прилипло – теперь прекрасна Ты,

И подрастают тихо – безумия цветы.

Сон?

Я в мраке полусонном потону,

И снова окажусь перед стезёю,

Которая привидится тому,

С реальности сошедшему тропою.

В раскрытом образе извечная печаль,

И радость пляшут в танце сумеречном,

Меня влекут в возвышенную даль

Средь тьмы эпох круженьи бесконечном.

Там сны Коринфа в мысли вплетены,

И готика восходит меж потоков

Великих водопадов и истоков,

Что дремлют, пустотою рождены.

Средь скорых зим и лет веков обрывов,

Я вижу вереницею, след в след

Идут бездумно тени пилигримов,

Разбросаны скитальцы меж планет.

В глазах их ужас мерностью объят,

И тьма из них исходит непрестанно,

В них всякий облик – чёрен или свят,

Горит звездою мрачно и пространно.

И звёзды те – великий взор богов,

Исчадий бездны, ею отторжённой,

Им несть числа и в муке обнажённой,

Они нисходят к нам средь призрачных даров.

Их крик рождает звёздные ветра,

Их вопль пронзает души обречённых,

Безумьем наделяя те нутра,

Что тянутся за знаньем прокажённых.

Средь медленных движений пустоты,

Чей облик – Янус – демон многоликий,

Себе пристанище угрюмой простоты,

Находит демиург обманчиво-великий.

Его миры – крупицы средь могил,

Других миров, что сотворил не зная,

И разрубил, под взорами светил,

Собою разрушенье нарекая.

Он видит нас, сквозь зеркала из снов,

И говорит на путанном наречьи,

С надеждой разрушенья всех оков,

Что тянутся неведомо извечны.

Из лона ужаса испил я, в том порок,

Стремленья к знанию безбрежно-неземному,

Где капля каждая – чудовищный росток,

Что дарит изводящую истому.

Смертельная скука

Какая скука! Разбавь её вином,

Fastidium est quies – шепнул тайком.

Разбавь vinum! С мольбой прошу,

Иначе – насмерть ухожу!

Какая скука! Начни же пляску –

Расшевели любовь, винцо,

Танцуй со мной. Надень ту маску,

Что так похожа на лицо.

Твоя улыбка несравненна, твой смех –

Янтарный, мягкий мёд.

В твоих объятьях, непременно, я грех

Найду, огонь и лёд.

Волос твой локон свеж как иней,

Цветок в нем сладкий заплетён.

И меж грудей, как взор богини,

Луны серп гладкий воцарён.

Бокал наполнил мне росток,

Кроваво-красный жизни сок. Его исток

Меж спелых ног, из лона, нежного, излился.

В начале, мрачном, возродился.

Твоя набухшая утроба –

Вдова, воровка и обманщица

Твоя улыбка – крышка гроба,

И вечная проказница.

Твой род – утопленник в вине,

Его стон боли слышен мне,

Тебя мы, грезящие, чтим,

И символ истины храним.

Разденься – мрачная обитель,

Всех устрашённых судьб губитель,

Возьми своё вино-проклятье!

И пей, за тёмное зачатье.

Пей и устами прикоснись,

К прохладе, стылой, павших ниц,

Перед тобой, как пред царицей,

Последней, ставшей, проводницей.

Коса клинком вознесена,

Бессмертна сталь обнажена,

И вкус на лезвии таков –

В нём крики душ и кровь богов.

Сначала весело, игриво, потом – тоскливо и уныло

Пиши пьяным – редактируй трезвым"

Такое правило, на вооруженье взяв,

Я сразу сделался немного пресным,

Себя на рюмку рому променяв.

До редактуры дело так и не дошло,

Сказал я сгоряча: "да к чёрту всё пошло!"

Моя душа – повесилась в саду,

Куда, бездушный, я теперь пойду?

Во тьме

Как сложно страннику предаваться дню,

Как представать перед солнцем, свечи – огню.

Человечность сияет во тьме,

И, о творец, больше нигде.

Праведность кается, окруженная вырождением,

Бесы молятся, увитые снисхождением;

Босх в раздоре культур забыт,

Последний гвоздь гроба давно забит.

Рай потерян, ад недостижим,

Нам блукать среди Лимба серых вершин,

Без монеты, и лодочнику нечего дать,

Нам судьба под движеньем планет увядать.

Мы цветы – проросшие средь могил,

И в бессмертии тянемся к ликам светил…

Маяковский

Маяковский утер святой пот

Свой! Оглянулся на мир и вот,

Он, раскрыт, как рубаха трупа,

Сочленением ребер, созвучием сердца звука!

Стук окончен и не зовет в дорогу,

Стул прикручен холодной дланью к полу;

Над протянутой вверх головой повисла глазастая лампа,

Как исхитриться, чтоб там, вместо лампы моя голова поникла как рампа?

В театре глухом....

"Мне хочется быть странной, абсурдной строкой…"

Мне хочется быть странной, абсурдной строкой

В повести Кафки, с многоточием, а не с запятой

В конце своём. И обязательно на немецком,

Чтоб думали все, что знаю язык, а не просто, на светском

Балу красуюсь. Чтоб читали и пропускали

Мимо ушей, как смысл между строк теряли

Любители, состязаясь с мастерами,

А те, едва замечая, вполоборота, словами;

И на выдохе: «Ладно, оставим ведь бесполезно»

И на вдохе: «Абсурд есть абсурд и как-то не лестно

В нём увязая, спорить с отъявленными дураками!»

А мне нипочём, я проза, не ставшая стихом!

Я слово, без запятой, с многоточием как с крюком!

И после трёх точек, наверное, обращаюсь во что-то

В скорлупе с лапками. Как верно заметил кто-то:

«Проснувшись однажды утром, после беспокойного сна…»

Очутившись в мире, где вода, (как и многие здесь) жаждет дна!

Где о времени судят по наличию стрелок на часах, что есть брак

Где дома, повёрнуты окнами к солнцу (и смотрят), как будто там враг!

Чтобы, наверное, я только думаю, свет затопил их слепые глаза

Как топит волна мёрзлую деревушку, на приступе скал рубежа!

Предыдущую строку я не вижу, за своей тушкой, следующую

За мной, я не помню, но всегда смотрю, несмотря на гнетущую

Атмосферу. Несущую с собой разочарование и подозрение

Что позади – никого, а впереди, как прозрение

(не стиха, но прозы конца средоточие)

Моё… жалкое… многоточие…

Пастернак и веревка

Протянутая веревка оказывается злом,

Пастернак смотрит на руки, руки кажутся дном.

Нет тоски сильнее меланхолии. Не созданы тиски крепче депрессии,

Нет того, что душит изнутри, не сравнятся суды и репрессии.

Не сравнится побег за рубеж и оттуда летящие строки,

Пока здесь пробиваются и выносятся приговоры и сроки.

Есть веревка – как простота вещей. Есть балка, как завершение дней. Есть солнце,

Лучом падающее на смерть так же, как на церкви маленькое оконце.

Есть подвешенный человек – с этим трудно спорить,

Ему уже поздно, как нам, бегущей, стонущей жизни вторить.

"Сырой воздух на набережной становится избавлением…"

Сырой воздух на набережной становится избавлением,

Как волна для жаждущей воды суши спасением,

Каменная хватка города – тюрьма или утроба,

Схватывает тело как остов и крышка гроба.

Солнце смотрит надрывно сквозь серость тучи,

Петербург под дозой взгляда неотличим от навозной кучи,

Свежесть воздуха распластывается в легких подобно

Дыму сигарет. Бескрайним взором с переулков, что скорбно

Смотрит извне на тебя, на Пушкинский дом или том,

Скучающей вязью стихов и сказок, где гром -

Ничто, кроме желания грозного бога,

Как игла, затерявшаяся в хитросплетениях стога.

Волна, идущая на берег уже мертва,

Как слова, сказанные в пустоту неотправленного письма.

Погода обруганная и проклятая,

Стоит на своём как рюмка за душу пропитая.

И ты стоишь, может быть и не на своём

Месте, или точке в пространстве, где съём

Квартиры становится камнем преткновения,

Философии или определения,

Тебя как «Я», ещё кого-то как «Мы»

Человека здорового, как предвестника яда или чумы.

Звёздное небо, тяготея к живописи Ван Гога,

Вздохом лучей и света станет венцом итога,

Твоей жизни, вереницей прожитых дней,

Как лес обратится в вязанку дров и армию пней.

Ради листов для книг, для чувств, для поэта

Спасаясь в буйстве костров от зноя весны и лета.

Я скомкан тоскующей запиской со словами любви,

Лежу на дне мусорного ведра, считая летящие дни,

Меня окропил осенний лист, павший с дерева,

Смотрящего на зиму как на призрак далекого севера.

Молитва

Возвышенность, как аперитив перед солнцем,

И головы тянутся ввысь, как руки возложенные богомольцем,

Молитва рябит перламутром, скалиться, чуть не плачет,

И слово, где "Боже мой!" перед Иисусом скачет.

Монах, склонившись и потупив свой взор

Думает об утерянных волосах, о том как убрать вихор

Запутавшийся во взгляде, где свод храма равняется анфиладе

А стены сходятся на человеке, а человек при параде

Внутри ублажает нищенство и пустоту

И просто смотрит на мир, на солнце и красоту

Затерянной среди рубинов звезды

А если найдет, обязательно скажет: "Это не ты!"

И прибавит: "Это не я!"

В поисках истины теребя

Пресноводную библию, отлучившись

Самолично от церкви, перекрестившись

На прощание, и сказав: "Не забыл!"

И добавить изгнанником: "Не простил!"

Но вот грянет дождь и озлобленность слов

Смоется, простится, как дорога забудет имена и число шагов

Ангелов слишком много, (ответов и истин не так)

Взор их, горящий любовью, становится как маяк.

Он должен светить, по-другому – никак

Ведь по-другому бог, как и дьявол – нам враг!