Человек вернулся с Донбасса, с навязанной украинцам войны. Вот уже который год, бойня на Донбассе, перемалывала лучшие чувства сущих поколений патриотов, в надежную энергетическую духовность – муку, из которой выпекутся хлеба, которых станет вдоволь для ситного пропитания здоровой украинской нации. Это справедливая война за подлинную независимость страны, которую не сможет выхватить у таких, выпестованное веками колониального существования выпестованное отродье московских паразитов. Нация, которая веками была утапливаемой, своим неизбежным врагом, в крови и болоте, развязанной им эпической коррупции. В обволакивающей корни, грязи, воспроизводилась лишь враждебная плесень. По-прежнему, как по заведенной инерции, процветала отмобилизованная армия внутренних коллаборантов, – сексотов, – устроенных в самом государственном аппарате.

Шпионы-президенты сменяли один одного на самом высшем посту в квази-государстве; а последний – Янукович, – являл собою, дополнительно, законченный вид уголовника-рецидивиста (это, кажется, единственный случай в истории человечества). Никакой народ подобного позволить себе не мог, априори. Навязанный из московского Кремля, как символ вечного владычества, такой “президент”, представлял собою симулякр высшей власти, за которым маячила тень имперской России.

Искусственно создавалась безысходная ситуация, когда Украина неотвратимо следовала, как бы по пути неизбежного, исторического процесса – «воссоединения с метрополией».

Россия, на виду у всего мира, поглощала сформированную «европейскую державу», вроде как отколовшуюся в 1991 году мятежную «окраину», заводя ее в, наспех модернизированное, имперское стойло – “Таможенный союз”. Бесхитростная пропаганда из Москвы, обкатывая этот постулат, подливала масла в огонь.

До победоносных реляций и маршей «под стенами древнего Кремля», оставался небольшой отрезок пути.

В какой-то момент, в планомерный процесс хрестоматийного аншлюса, неожиданно для своры политических проституток в Украине, вклинились патриоты. В Киеве начался традиционный Майдан.

После запланированного в Москве, захвата Крыма, неожиданно началась беспрецедентная война. Откинуты рамки «гибридной войны», как это преподносила пропаганда. Об имперских притязаниях на всю Украину, пришлось делать вид, что забыли. Все это подавалось под видом “внутреннего конфликта на Донбассе”.

Патриоты в Украине, не дождавшись мобилизационных команд от «режима кормления лубянского гауляйтера», взялись за ратное дело.

Сепаратисты притихли, не сумев поднять мятеж сторонников по всей Украине, которых, продолжительное время, агентурными методами, сбивали во внутреннюю «пятую колонну».

Человек пробыл на Донбассе с июля 1916 года. Служа на самоходке 2С7 (нежно называемой «Пионом»).

…Я возвращаюсь в осажденный непогодой Киев, с которым связывало много прочных и теплых воспоминаний.

День выдался пасмурным; над головой провисало смурое, неприглядное небо. Дождя не ожидалось, но было сыро и неуютно, что проникало в настроение и мысли.

Я передвигался по уличным лабиринтам, лишь по каким-то внутренним ориентирам, постоянно утыкаясь в какие-то знакомые облики зданий, улиц, парков.

Иногда перед глазами возникал знакомый угол дома (без привязки во времени); целая улица (например: Саксаганского). Я снова, как бы возвращаюсь с хоккейного матча в общежитие геологоразведочного техникума, на улицу Летнюю, что на вершине Черепановой горы (учился там, с 1978 по 1981 год). Вот я стою во дворе техникума, разделенном с какими-то новыми владельцами, разглядываю знакомые до боли в памяти, строения, – и, в то же время, отмечаю про себя, что все вокруг изменилось. И, многое – не совсем к лучшему. Я выпиваю, принесенную водку, прямо во дворе техникума. Сидя на обшарпанном крылечке столовой, в которую я никогда не захаживал во время учебы, предпочитая харчеваться в приличном кафе “Либідь”, что напротив Палаца культуры «Украина», место которого заменяет нынче какая-то элитная ресторация («Одесса»).

…Вот я направляюсь, зачем-то, в Хрещатый парк, на то самое место, на котором когда-то выставляли свои мольберты, киевские художники, чтоб запечатлеть на холстах самые чудесные, днепровские, пейзажи: с Пешеходным мостом и Трухановым островом в центре незатейливых композиций.

Я часто прогуливаюсь в выходные, отдыхаю здесь, после посещений многолюдного Крещатика, который оставался шуметь внизу – многозвучьем главной улицы города. Я являюсь сюда постоянно, заполняя свободные минуты каким-то эмоциональным смыслом. Особенно, когда Киев наполняется буйством от цветения каштанов и спешащих, в своих белоснежных фартуках по школьным делам, совсем еще юных киевлянок.

Город влюбил меня в себя, как это часто случается только в пору своей цветущей юности, когда чувства особенно глубоки, память цепка и избирательна, чтоб как можно больше впитать в себя, осознавая исключительную важность каждого момента в открывающемся перед глазами огромном мире.

Меня захватывают воспоминания той эпохи, когда были художники в Хрещатом парке и старшеклассницы под цветущими каштанами, спешащими на экзамены.

…Я явился в этот парк, как и в тот день, когда получил неожиданное письмо от своей первой, и по-настоящему любимой девушки, с которой я не общался, на тот момент, уже более двух лет…

Еще в школе мы разошлись по разным направлениям в координатах, вполне отдавая себе отчет в том, что мы сотворили. У нас появилось слишком много врагов. Она воспитывалась в той среде, и не смогла им противостоять. Внутренне, они на меня не имели такого влияния.

Ее не столько тянуло ко мне, а, больше – в тот взрослый незамысловатый мир, в который ее приняли те подружки и знакомые, уже прыщеватые парни. Этого ей недоставало во мне? Прыщей? Так их никогда на мне не будет. А может, во мне было слишком много чего-то иного? Много оставалось детского в мои-то 16 лет? Ей нашли “богатого” парня и легко убедили ее, что только “он ей пара”. Она легко поддалась на эту примитивную провокацию. Любовью, очевидно, там и не пахло. Он, покатав ее на мотоцикле, добившись поставленных целей, быстро оставил ее. Это случилось, когда у нас был летний лагерь для старшеклассников, в котором, я, смог наконец-то подружиться с девушкой, которая мне нравилась всегда. Мне не суждено было влюбиться снова, поскольку окружение помогло мне вернуться к НН. Это было кратковременное решение. Но, все буду выкладывать, по-порядку…

На все эти процессы нашего отчуждения, были замешаны огромные силы сексотского воспитания в советских школах. К сожалению в нашем окружении, оказался на воспитании один стукачок (я называю его здесь – Как Бы Друг), – Кальсон, так мы его называли в младших классах, и, поверьте, это его настоящее прозвище, а не те, поздние, которые ему придумал и внедрил его куратор, сельский альфа-сексот, с которым жила его мать. На это тратились огромные силы и авторитет всей местной всесильной кагебистской структуры, с ее многочисленными холуями и провокаторами. Молодежная среда очень безжалостная в этом плане, и дает “погоняйлова”: не в бровь а глаз, как говорится. Это все заслуживается, как почетные звания. С НН расправились по-взрослому, – это был стиль организации. Ее первым парнем стал этот мотоциклист из таких же сексотов. Конечно, они хотели ей только добра, как это ей преподносилась. Богатства ей желали. Парень то хороший, из своего окружения.

Она, в эти годы могла наделать любых ошибок; убегала от меня не оглядываясь, поддавшись, зову, чисто внутренних, развивающихся под воздействием подруг, женских инстинктов. Подругам она уже больше доверяла, чем мне. Гормоны сделали свое дело. Я тормозил стремительное превращение ее в женщину, и этого мне не прощалось. Она чувствовала себя защищенной, и востребованной, в этом окружении. Поначалу ей там было комфортно находиться, ее всячески опекали. Ей помогали жить ощущениями причастности к своим делишкам, к всевозможным интрижкам, в которых давали ей определенные роли. Разыгрывали какие-то спектакли с помощью причастных холуев. Ей давали почувствовать себя участницей сексотского балагана на ролях принцессы (в моих глазах, она быстро превращалась в какого-то монстра).

Потерпев фиаско с присланным любовником на мотоцикле из соседнего села, ее вернули ко мне, как ни в чем не бывало, очевидно не найдя в новом окружении полноценной замены полюбовнику. Ко мне, застрявшему в пубертатном периоде развития. Я отправился навстречу НН, оставив свою новую подружку, которая действительно мне нравилась. Но, сразу же понял, что это уже совсем другая девушка. Она словно бы подтверждала всем известное выражение, что никогда нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Я это сразу же почувствовал. Она была уже: поразвязанней что ли? Совсем другая какая-то: в поведении, в словах; сменила внешний вид настолько, что я едва узнавал в ней прежнюю девчонку. За некоторою развязанностью, исчезли многие углы. За два месяца, практически ничего не осталось от прежней НН. Мне требовались еще: абсолютно чистые отношения. Мне необходимо было еще привыкнуть к ней, любимой, как следует. Как к будущей женщине. По-настоящему влюбиться в нее, пройдя все стадии внутреннего совершенствования. Я хотел ее видеть прежней, какая она была до этого, прыщавого хлыща, которого хотелось поскорее вычеркнуть из нашей жизни. Я видел, скорее чувствовал то, что ее недавнее прошлое вцепилось в нее острыми когтями и держит, не давая вернуться ко мне. Надо признаться – я потерпел сокрушительное поражение. НН, как бы подчеркивала, что прежней девочки уже не будет. Она быстро уходила от меня. Сократив время наших встреч до минимума. Это были уже не встречи, а конвульсии того, что некогда я называл: «любовью». Я, как-то выклянчил у нее признание. И тут же понял, что это не то признание, которое мне необходимо. Какое-то пресное, незнакомое с моими чувствами к НН. Стесняясь спрашивать, что произошло у нее с бывшим любовником (я был почти уверен, что НН не девочка), я истончил любовную ниточку, связывающую нас двоих, до предела. Я не готов был принять ее такой. Романтика, в тот период моей жизни, требовала нашей чистоты. Я был романтиком по-натуре, и даже начинающим идеалистом. После окончательного разрыва, я закопался в себя, что и помогло мне продержаться на первых порах, чтоб не пойти ни на какие примирения и компромиссы с НН. Ей не хватало женского ума (или что там его заменяет в эту пору- чувств ко мне), чтоб выдавить из себя признание или попросить прощения. Чтоб попытаться хотя бы вернуться к началу наших отношений, если я ошибался в своих предположениях насчет ее измены. Компания, к которой она принадлежала, привыкла решать, подобные проблемы, разными интригами. Это были стукачи на побегушках у взрослых сексотов. Они создавали эту среду в школах. Весь Советский Союз был покрыт агентурной сетью. Теперь уже все знают Филиппа Бобкова и Пятое управление КГБ, которое он курировал. Вынужден констатировать факт, что: распутывание подобны интриг, очень помогло мне в дальнейшей жизни. Я готовился к жизни в СССР, как и миллионы стукачей и их будущих кураторов. Школа давала начальное образование в этих вопросах. До глубокого понимания, что такое “стукач”, “сесот” и многочисленных “холуев”-гопниов из подворотен, оставалось не так уж и много времени – каких-то пару лет. Еще не один раз я получу по сусалам, пока не научусь различать эти уличные асты в СССР. И то, что, этими гивнками, руководили активные секссоты. Это понимание придет значительно позже. Только тогда, я окончательно прозрею – откуда взялся тот литвиновский подонок на мотоцикле – ее ухажер. Ничего в той жизни не происходило без участия навербованных гнид, которые в начале семидесятых получили абсолютную власть по селам. Да и городам – тоже. В провинциальном Конотопе, бандиты действовали в каждом районе. В дворовых разборках решались судьбы целого поколения. Им было позволено делать все – они это и делали: ломали жизни многим молодым людям, не входящих в их группировки.

«Мы все в эти годы любили, но мало любили нас», – эти слова из есенинской поэмы Анна Снегина, наверное, были знакомы многим почитателям его поэзии. После измены моей девушки и ее потери, я снова занялся поэзией, заглушая в себе боль существенной потери. Это был настоящий бурный рост внутренней духовности. И в детстве я много читал, а теперь я научился влюбляется в творчество отдельных, любимых писателей. Я а бы учился особенной эмпатии; сопереживания их творческой судьбы. Литература брала на себя очень важную роль – сберечь меня для высшей цели. Запускались механизмы внутри меня; выстраивались четкие линии поведения при определенных обстоятельствах. Я учился противостоять, улавливая мотивы и степень опасности исходящие от советского общества, создаваемого в СССР с помощью спецслужб. Советские коллективы устраивались по единому принципу. В нем был один или два сесота, и ула холуев-стукачей, которые определяли степень поведения всего общества в целом. До утраты своей девушки, я успешно подавлял в себе творческие инстинкты, как бы стесняясь их проявления. После этого меня трудно было остановить. В то же время, я становился целью для работы стукачей и сексотов. Поэзия предельно обогащала мой внутренний мир, что само себе было подозрительным моментом для советского общества. На тупого хохла, я не был уже похож даже в убогой школе. Нерастраченная страсть и внутренний огонь, придавал моей поэзии богатый творческий импульс. Я болел стихами. Стихи Бернса и Есенина, делали в это время гораздо больше для моего образования, чем все учителя вместе взятые. Некоторые стихи, я публикую до сих пор на своих литературных страничках. Досрочно прикончив увлечения тюремной романтикой, которые были вызваны сценарием саморазрушения человеческой личности в сталинской модели школьного образования СССР, которое формировало гомункул гомо советикуса под военные потребности в стиле сороковых годов, я получил аттестат об окончании средней школы. Вместе с прообразом боевого слаживания и неумением глушить водку в кустах. Мне была уготована определенная участь в этом бесчеловечном эксперименте, поскольку мои родители не были стукачами (скорее всего – жертвы). Советское образование проявляло особую озабоченность только к детям сексотов и «стукачей», формируя хозяйственную и культурную – «колониальную» – элиту (оплот); до остальных – дело, особо, не доходило. Лишенные возможности продолжать учебу в вузах, многие выпускники школ, должны были заполнять самые низшие ниши в строительстве коммунистического строя. Школа – служила начальной ступенью выбраковки в этой системе.

Прятая творческие наклонности от менторов, я стремительно развивал их в себе. Это было единственным способом сохраниться в СССР, как творческому человеку. Система выбраковки была безжалостной к таким. Дальше – было еще жестче: обработка «армией»; ее хваленою дедовщиной. После нее, уже, с человека ничего не оставалось! Я сумел перехитрить ее, и остался целым и невредимым. Отчего мои стихи и проза ( позже) приобрели необходимую пластичность и глубину правдивости, уже в то время.

Наше знакомство с НН произошло на Новый 1977 год. Я собирался встречать его со своими одноклассниками – но, неожиданно, с двумя своими товарищами, – один с них настоящий москвич, – был приглашен в компанию, в которой находилась и она. Возможно, это была ее инициатива, чтоб я так познакомился и пережил это определяющее событие в своей жизни. Хотя как пережил? Эта история повлияла на всю мою жизнь. Лучше б судьба удержала меня от всего этого. Мне нравилась совсем другая девчонка из нашего класса. Но, она, не водилась с нашей компанией, как говорится. О причинах, я могу только догадываться. Летом, после девятого класса, в обязательном лагере, мы немного подержались вместе, – то тогда я уже был болен своей любовью. Мне стало трудно с нею, как и с кем-то другим. С одной влюбленной в меня одноклассницей, это я ощутил сразу, как только обнял ее за талию, – она увлекла меня за село, где росла шикарная пшеница и висела луна над ней, – ей я мог запросто сказать, что люблю другую. Вале не мог, поэтому ушел к НН, как только она освободилась от прыщавого ухажера. Я снова возвращаюсь к встрече Нового года, когда познакомился со своей любимой. Да, я очень любил ее, чтобы потом делить с кем бы то ни было. При нашем знакомстве в клубе, когда меня подвели к ней, я попал под напряжение пресловутой «искры». Это мое ощущение, а не затасканный литературный штамп. Тот, Новый год, естественно, приобрел для меня, очертания ее белого личика и ниспадающих шикарных волос. У нее был ровный носик и милые впадинки на щеках, когда она улыбалась. У нее была прочная, безгрудая конструкция тела. Хотя от такого описания и веет техническим конструктивизмом.

Встречали, Новый год, мы у нее дома; медленно кружась в ритмах вальса, как бы привыкая держаться вместе. Это закрепилось уже в ту волшебную ночь, когда меня начали преследовать местные парни. Они, пристроившись сзади к нам, делали мне подножки. НН меня придерживала, чтоб я удержался на ногах. Похоже, что приставленный ко мне стукач, потеряв меня из виду при подготовке к празднованию всем классом, наконец-то вышел на то, куда мы – втроем – неожиданно смылись – смог найти двух свободных холуев и отправить их к двору НН. Я до сих пор могу смаковать этим эпизодом, как мы с НН ходим по пустынной, очищенной от снега, улице, напротив ее двора, а за нами по пятам, бродят два здоровых, колхозных дебила, и все время пытаются заплести мне ноги. Зрелище – эпическое для любого украинского села в ту пору.

Это происходило в соседнем селе, в котором, я – в середине семидесятых, – вынужден был учиться в старших классах. Так бы все и продолжалось, пока бы я твердо не стал на ноги.

Прошло больше месяца – пока я решился на первый поцелуй. Это случилось уже на исходе февраля. До конца марта, я был полон ощущением счастья. Этого ощущения не могли поколебать даже сплетни о ней, которые распускали специально для меня. Этим трудно было поколебать мою уверенность в чистоте НН; хотя – признаюсь – было очень обидно «слушать» тех, кто казалось был близок ко мне. Старшие сексоты, таких, и использовали в этих провокациях. Скоро эти сплетни, прекратились для меня. Я был непоколебим относительно НН. Я, (безумно), любил ее. Потому отбрасывал любые пошлости на самом начальном этапе, не давая им превращаться в нравственную грязь. Я даже предупредил НН, относительно подружки стукача (Кальсона), которая взялась опекать ее со своей гоп-компанией. На второй день, НН чуть ли не в слезах, объясняла мне, что Люба невиноватая, что меня избили из-за нее солдаты-стройбатовцы, поскольку она об этом ничего не знала. Это был интересный случай. Блудливая Мамонша, влюбила в себя стукача Кальсона, и они решили натравить на меня солдат. “Вызывая ревность” в одного из них (Сосновского), она начала крутиться возле меня; тот ударил меня по физиономии, что у меня в глазах засветилось. В это время, к ее Кальсону, для отвода подозрений, приставал какой-то другой солдат. Обидно, не за что получить удар по лицу за то, что кто-то должен отчитаться перед куратором – хахалем его матери.

Потом, произошла первая ссора, которая – мне казалось – станет последней. Впрочем, она дала трещину, которую не удастся залепить. В первую очередь – в самом себе.

Это случилось во время путешествия в Белоруссию, в Витебск.

НН училась классом ниже, но ей разрешили ехать с нами. Видимо, ее новая подружка, Мамонша, способствовала этому. Уговорила ее мать, что она нас в дороге поссорит. Над этим уже дружно работали сексоты двух сел.

Мамонша слыла красивой девушкой; обладающая необходимым набором ярких лидерских качеств. Авторитет ее, в своей среде, был непоколебим. Она поддерживала его всеми своими силами. Она почитала не столько защищать свою кодлу от внешних агрессий, сколько сама служила агрессором. Была она каким-то там, по счету, ребенком в своей многодетной семье. То есть, была адаптирована к условиям выживания в любом советском коллективе, в котором особенно ценились все психопатические (мегаломанические) наклонности.

Она быстро влюбила в себя моего односельчанина Кальсона. Это был ехидный (эту неожиданную характеристику ему дала – примерно в седьмом классе, классная руководительница «Ниночка», как мы ее звали). Я не сразу раскусил этого подлого человека, – начинающего стукача, – за что и поплатился не раз, в том числе и своей настоящей любовью. Он был несимпатичен не только этим. Существо с утиным носом. Весь в колхозную породу своего папашки-алкаша. От этого, наверное, развилась зависть и ненависть, которую он, умело, скрывал за положением своей мамашки – секретарши в сельском совете. Она была любовницей альфа-сексота Бар—кова, которого призвали вербовать несчастных женщин своим членом. Это все, что надо знать о способах вербовки по нашим селам. Я дружил с Кальсоном; точнее – ездили вместе с ним на рыбалку. После того, что случилось, я не перестал утверждать, что дружба в Советском Союзе чего-то стоила. Мать, занимая видное положение в нашем селе, могла рассчитывать, что альфа-сексот позаботится о ее сыне. Жили они в недавно отстроенном шикарном доме, благодаря исключительному расположению альфа-сексота, пахана Бар ____ кова. Как любая мать, его мать души не чаяла в своих чадах – и пользовалась всеми открытыми возможностями, чтоб утверждать их социальное положение. Взрослые часто играли в наши детские, и юношеские, игры, адаптируя потомство.

Мамонше, выживавшей в многодетной семье, этот Кальсон, стал заманчивой мишенью*. Как только мы появились в соседнем селе, после восьмилетней школы в своем селе.

Я носил (временами) очки, хотя, по моему нынешнему убеждению, не обязан был снимать, это грубое приспособление. Что помогло бы сильно уберечь себя от этих жутких последствий, стоивших мне так дорого. Но, в эти годы: так хочется любить, и быть любимым. Перейдя в соседнее село, я избавился от диоптрий, так как ненавидел носить очки. С того самого времени, когда мое зрение в четвертом классе опустилось до «-3». Эта опрометчивое решение повлияло на всю мою молодость.

…Сразу же, как только у меня появилась НН, Мамонша подошла ко мне, и сказала:

– Я дружила со старшей сестрой Нади. Теперь я буду дружить с Надей.

Старшая сестра НН, вышла замуж за киевлянина сразу после школы, и жила в Киеве. Хотя до этого, дружила с местным парнем. Одним из тех, кто заплетал мне ноги на Новый год.

Я уже рассказал историю, когда меня ударили просто так за нее, что это надо было ее Кальсону. Люди на ту пору успешно отучились работать в колхозах, поэтому на сбор урожая присылали, в порядке “шефства”, солдат-стройбатовцев. Осенью жизнь в этом селе, приобретала цвета хаки. Возле клуба, стройбатовцы, в порядке превентивной акции, однажды примерно отхайдокали местных парней. Сделав из них удобную прислугу при добывании самогона. Сами разбрелись по селу с девчатами. Которых – почему-то – в конкретном населенном пункте, – являлось на свет очень много.

Короче, у меня были причины ее опасаться. Лидерские наклонности, всегда вызывали во мне стойкое неприятие. Уже закладывались в черты творческого характера, не очень доверять людям с мегаломанскими наклонностями. С них делали стукачей. Мамонша, была очень красивой девушкой, своей украинской чернобровой красотой; была достаточно хитра, как всякая властолюбивая дама, хотела всеми командовать. Умело используя свой язык, как бритву. Обычное воспитание в советской среде, где запрос на таких персонажей был огромен.

…С НН, мы намеревались путешествовать в одном отсеке…

Подражая «как бы друзьям», я за компанию закупил в привокзальном гастрономе в Конотопе, сколько то грамм ливерной колбасы. Выбора тогда практически не имелось. Людям современным – этого не понять. Стадный инстинкт у меня довольно-таки сильно ослаблен. Но, в тот раз, он, почему-то, сработал, как часы. Я хотел побыть с НН, как и все они в своей компании – и, тут же, допустил непростительную ошибку. Я, – влюбившись, – научился быстро изменять своему эго. Я приволок, эту, «собачью радость», в занимаемый нами отсек. НН, поменялась лицом; такой я увидел ее впервые. Я, понял, что я допустил какую-то ошибку. Ее реакция, отвечала каким-то предупреждениям Мамонши? Поэтому, я могу лишь представлять: сколько радости принес всей этой компании, купившись на эту элементарную подставу.

НН, молча, выкладывала на столик вареные яйца… но съесть их, мы не успели.

Мы только что обменялись простенькими, железными колечками, купленными в киоске «Союзпечати» на станции «Бахмач».

От Мамонши явился гонец, и забрал ее в отсек, который занимала эта компания. Она явно курировала все в этой поездке. В итоге, я остался наедине со своими мыслями.

Так и не дождавшись ее, я отправился за ней – и, заметив ухмылки, мог уже догадываться, не обнаружив на их столе злополучной ливерной колбасы, о чем велась беседа с НН.

Теперь она была своей для них. Она стеснялась меня, судя по тому, как прятала свой взгляд. Я мог прочувствовать ее состояние на уровне исходящих флюидов; я сделался сверхчувствительным, относительно того, какие ощущения происходили в любимом мною человечке.

Враждебного состояния, нам хватило на три дня, а мне показалось – прошла целая вечность. Может, уже тогда, и не стоило, было, реагировать на предложение Кальсона: «Помириться с НН»?

Ночь перед отъездом из Витебска, мы провели вместе, на ее кровати. Целуясь.

Скоро ей отыскали повзрослее парнишку, очевидно осознав, что клин вышибается только клином. Какбыдрузья предложили ей равноценную замену. Судя по вторичным половым признакам, – это был уже созревший, прыщавый колхозник из сексотских отприсков. Все признаки были на лице.

Однажды, после уроков, НН повела меня за околицу, каким-то образом решив прекратить наши отношения. Вела себя агрессивно; с ее лица не сходило саркастическое выражение. Что раньше в нее я никогда не наблюдал.

Чтоб сделать дорогу покороче, мы перепрыгивали через какие-то ямки, в которых когда-то брали песок; мои широченные (от бедра) клеш, слегка сползли вниз, обнажив, очевидно, белую полоску той части тела, которую у животных называют филейной.

«– Ослепило!», – насмешливо произнесла она, картинно прикрыв глаза.

Это было сказано с такой ехидной интонацией, что случись, после этого, раздеваться при ней, я не сразу бы решился на это.

Но полноценной ссоры тогда не получилось.

Однако, вечером, ко мне подошла ее «старая подружка», Валя З., и, отведя меня чуть в сторону, сказала:

– НН просила передать: шо вона не хоче з тобою зустрiчатися. – И, задержалась возле меня, чтоб только вдолбить мне еще одну убойную фразу: – Да, я и сама бачу: шо у вас шось не клеїться, в последнее время». – Услышав это, я находился в полном смятении всех своих чувств, чуть не в ступоре; до меня с трудом доходили слова.

Придя немного в себя, я выхлестал из горлышка бутылку какого-то спиртного, и отправился к ней. Не дойдя до угла перед ее хатой, я попал в молодые сосны, совсем недалеко от ее обиталища, и свалился во сне. Что я хотел тогда сделать? – к сожалению, стерлось из моей памяти.

Ночью, протрезвев, я покинул свое неуютное пристанище, чтоб отправиться домой. Идти, в соседнее село, надо было с полчаса, переправиться через Сейм на лодке. Мне показалось, что село пребывает в глубоком сне.

Однако, за поворотом, возле жилища НН, раздался мотоциклетный рык, и – тут же – возле меня, очутился на своей «Яве», дружок ее прыщавого ухажера, – избранник этой Вали З.

– Ти ще найдеш собі подругу, – участливо, произнес этот тип. Все, оказывается, давно были в курсе наших дел. Я его не знал, а этот был в курсе. На тот момент, они все умилялись, что НН нашли достойную пару. Она была тоже счастлива, как и все население села.

Через два месяца (когда у меня появилась другая девушка), ее вернули ненадолго ко мне. Я ее принял такой, как вроде бы ничего не случилось. (Каюсь, я сразу же оставил девушку, которая давно мне нравилась, но, к сожалению, не судьба была в нее влюбиться). За десяток поцелуев, я простил НН ее похождения. Но, она стала другой. В этом я скоро убедился.

Тогда нас подстерегала ее мать – и снова, я оказался не на высоте. В шестнадцать-то лет – я не так представлял встречу с ее родителями – и: шуганулся. Как раз мы подходили ко двору, когда ее родительница перед моим носом отворила калитку. Я – отпрянул. Чем, очень, повеселил всех. Смеялись, потом: и она, и Надя, и я.

«Какой же ты красивый», – сказала мать. При этом, какой-то уродливый тик, исказил ее лицо. Было видно, что она озаботилась судьбой своей дочери. Она была обеспокоена ее выбором.

Можно подумать, что мать запустила процесс разрушения дочкиной связи, в котором уже участвовало, чуть ли не все село.

Логичным продолжением запущенного процесса, было явление ее племянницы.

– Моя двоюродна сэстрычка, – отрекомендовала, ее появление, Надя. – Приїхала з Кролевця…

После танцев, эта сеструха с «крутого» города Кролевца, таскалась за нами с кислой миной, словно я травлю ее своими словами. Я пытался рассказывать какие-то анекдоты, но у меня не получилось никого рассмешить. Она, определенно, была настроена против меня. Кем? Когда? Я смог спокойно вздохнуть, когда она ушла, но, НН, насупившись, не дает мне расслабиться. Она, как грозовая туча. И, вдруг, как молния:

– Ти не такий, як всі!

– Будеш шукать такого! – сказал я.

– Вiн сам мене найде.

После этих слов, сказанных сгоряча, но нельзя сказать, что не обдуманных, мы больше так и не говорили не разу. Я – не хотел. Эти слова сказали мне все о наших с нею отношениях. Добавить было нечего.

Мы еще дошли вместе до ее двора, она уходила не закрыв калитку за собою.

Я не побежал за ней, лишь попросил, вдогонку: «Не уходи». – Слова прозвучали, как-то жалко, словно я попросил милостыню. Она шла не оборачиваясь. Этого я тоже простить не мог.

Накануне, я выклянчил у нее признание в любви. Тогда мне показалось, даже, что это от ее скромности. Это закрепилось бы, если бы она рассказала, вдруг, что в нее, с литвиновским ухарем, не случилось взаимной близости. Я был бы счастлив таким признанием.

Через день, Кальсон притащил записку от нее. В ней были придуманные (Какльсоном?) вроде бы как высказанное мною обещание не появляться в этом селе до начала занятий в школе. Я решил не отвечать на эти сплетни. Укрепляя разрыв того, что уже произошло давно. В чем до этого я не хотел себе говорить. Она никогда не станет любить меня больше чем свое окружение; постоянно будет советоваться со своими б…ми подружками, что мне говорить и как ей поступать в тех или иных случаях со мною. Ее колхозная несамостоятельность начинала бесить меня. Когда против нас выступали все, она всегда шла на разрыв. Меня просто удивила легкость, с какой она это делала. Я ей уже не доверял. Мы смотрели в разные стороны.