Loe raamatut: «Цена металла»

ГЛАВА 1

Солнце уже клонилось к закату, когда две покрытые пылью машины, медленно двигаясь по разбитой дороге, достигли окраины Кинганы. Поселение встречало приезжих молчаливыми взглядами местных жителей, собравшихся вдоль улицы и следивших за каждым движением автомобилей. Люк Огюст Дюпон, восседавший на переднем пассажирском сиденье первого джипа, внимательно вглядывался в знакомые очертания домов и лиц, на которых он читал смесь осторожного любопытства и привычного для этих мест недоверия к чужакам.

Дюпон не был чужаком в привычном смысле слова, скорее, он был тем, кого здесь терпели, уважали и, возможно, даже немного боялись. Он знал местных жителей, а они знали его. Но сегодняшний визит носил иной характер – менее официальный, почти семейный.

Коумба Макаса, старейшина деревни, ждал у входа в свой дом – просторную глиняную постройку с жестяной крышей, заметно выделяющуюся среди прочих домов. Его седые волосы и морщинистое лицо говорили о прожитых годах и пережитых невзгодах, но взгляд старика по-прежнему оставался твердым и ясным.

Дюпон выбрался из джипа, медленно расправив плечи и расправляя складки на рубашке цвета хаки. Он снял темные очки и встретил взгляд старейшины. Коумба Макаса улыбнулся, шагнул вперед и протянул руку.

– Люк, мой мальчик, рад тебя видеть, – произнес он на французском с сильным акцентом, свойственным носителям языка санго.

– Коумба, – кивнул Дюпон, крепко пожимая сухую и теплую ладонь старейшины. – Взаимно.

За старейшиной стояла его жена, Мари, улыбаясь гостю с привычной мягкостью и теплом. Женщина всегда молчала много и говорила мало, но каждое её слово было точным, весомым. Рядом с ней находились сын старейшины, Жоэль, и дочь Серафина. Жоэль, всегда сосредоточенный и напряженный, слегка кивнул, обменявшись с Дюпоном взглядами людей, привыкших говорить без слов. Серафина же выглядела слегка смущенной, и её взгляд, направленный на Дюпона, быстро скользнул вниз.

– Пойдемте внутрь, – пригласил Макаса, указывая на дверь дома. – Мы приготовили ужин, нужно отметить твой приезд как следует.

Войдя в дом, Дюпон ощутил прохладу и запах специй, смешанный с ароматом варёного риса и мяса. Комната, служившая одновременно гостиной и столовой, была освещена мягким светом керосиновых ламп. В центре находился массивный деревянный стол, за которым уже сидел отец Антонио Гатти – высокий худощавый итальянец с лицом, отмеченным глубокими морщинами, но с глазами, полными живой и почти юношеской энергии.

– Люк! – улыбнулся священник, поднимаясь и распростёрши руки в приветственном жесте. – Твой приезд всегда событие для нас. Я уже начал скучать по нашим беседам.

Дюпон кивнул, ощущая прилив спокойствия и домашнего тепла, которое здесь, в Кингане, посещало его редко, но всегда к месту.

– Рад видеть вас, отец Гатти. Давно ли прибыли из Сен-Флёра?

– Вчера, – священник опустился обратно на скамью. – Есть новости, о которых тебе нужно узнать, но сперва поешь. Дорога была тяжелой.

Стол постепенно наполнялся блюдами, и разговоры пока ограничивались ничего не значащими вежливостями. Однако даже в этом тихом мирном обмене репликами ощущалось напряжение – тень надвигающихся перемен.

– Новости тревожные? – нарушил тишину Дюпон, принимая угощение из рук Мари.

– Очень, – спокойно, но с заметным усилием произнес отец Гатти. – Повстанцы активизировались. В деревне уже видели чужаков. Говорят, это люди генерала Н’Диайе.

Взгляды всех присутствующих скрестились, и на секунду в комнате повисла тяжёлая тишина, в которой было больше сказано, чем во всех словах, произнесённых за вечер.

Дом Коумбы Макасы был для Дюпона редким убежищем, местом, где он мог позволить себе ослабить вечную напряженность и забыть на время о своей роли. Здесь он был не директором департамента безопасности, не смотрителем алмазных рудников и уж точно не бывшим офицером Французского Иностранного Легиона, чья карьера была запятнана и кровью, и сложными моральными компромиссами. В этой деревне, в этом доме, среди этих людей Люк Огюст Дюпон был просто человеком. Простым и понятным – тем, кем он почти забыл, каково быть.

Он наблюдал за тем, как Мари с привычной ловкостью расставляла тарелки и миски на широком столе, покрытом яркой традиционной тканью, а Коумба наполнял чашки местным пальмовым вином, обладающим терпким вкусом и почти фруктовым ароматом. Жоэль молчал, лишь изредка переговариваясь тихим голосом с отцом Гатти, который всё чаще задумчиво поглядывал в сторону окна, словно ища в сгущающихся сумерках знаки приближающихся бедствий.

Серафина сидела напротив, и её взгляд то и дело пересекался с его, после чего она поспешно отворачивалась, изображая интерес к разговору старших или к узорам на скатерти. В её движениях и взгляде было что-то, что заставляло Дюпона чувствовать себя одновременно взволнованным и неловким. Последний раз он ощущал подобное слишком давно, и это чувство было для него почти забытым, чуждым. Он понимал, что подобные чувства – слабость, опасная в его положении, однако именно сегодня, в кругу семьи Макаса и отца Гатти, он позволял себе быть слабым.

В этот миг, за столом среди близких, он вдруг понял, насколько сильно устал от роли, которую играл уже не первый год – роли сурового надзирателя и невольного политического инструмента, вечно балансирующего на грани выживания и совести. Он устал от необходимости каждое утро встречать в зеркале глаза человека, которого иногда едва узнавал. Сегодня же это лицо было ему знакомо и понятно. Он снова почувствовал себя живым.

– Ты задумался, Люк, – голос отца Гатти мягко вывел его из раздумий. – Что-то тревожит тебя?

Дюпон слегка улыбнулся, покачав головой:

– Нет, отец, напротив. Я чувствую себя спокойно – впервые за долгое время.

Священник внимательно посмотрел на него, и в его глубоких, мудрых глазах мелькнуло понимание:

– Хорошо, когда у человека есть место, где он может почувствовать себя спокойно. Такое место – большая редкость в наши времена.

– Да, – согласился Дюпон. – Иногда кажется, что оно вообще невозможно.

– Возможно, – вступил в разговор Коумба, тяжело вздохнув. – Пока есть семья, пока есть те, кто помнит, кто ты такой на самом деле.

Старейшина говорил медленно, словно взвешивая каждое слово:

– Многие из нас были вынуждены забыть, кем мы были раньше. Наша страна, Люк, заставила нас забыть себя. Но иногда, в такие вечера, как этот, мы снова вспоминаем, кто мы на самом деле. Что мы не просто пешки в чужой игре, а люди с прошлым, достоинством и надеждой на будущее.

В его словах звучала боль и мудрость человека, видевшего слишком много разочарований и предательств. Вокруг стола повисла задумчивая тишина. Каждый думал о своем, но мысли всех присутствующих словно бы сливались воедино – мысли о том, что эта хрупкая близость, царившая за столом, могла исчезнуть в любой момент.

Снаружи дом обступала ночь, полная неясных шорохов и тревожных теней. Но сейчас, за этим столом, в мягком свете керосиновых ламп, они были вместе. И для Дюпона это значило больше, чем он готов был признать самому себе.

Люк поднес к губам чашку с вином и позволил себе улыбнуться – впервые искренне за долгое время, почувствовав, как внутри него на мгновение стихла давняя, всегда готовая разгореться война с самим собой.

– Спасибо, – тихо сказал он, глядя на Коумбу и Мари, на Жоэля и Серафину, и на отца Гатти. – Спасибо, что дали мне почувствовать это снова.

Мари ласково улыбнулась, словно прекрасно понимая, о чем он говорил:

– Мы всегда ждем тебя, Люк. Здесь ты дома. Помни это.

Её слова отозвались в глубине души тихим эхом, и он на миг закрыл глаза, стараясь сохранить это ощущение как можно дольше, зная, что завтра уже может оказаться совсем другим днем.

Но сейчас было тихо, и мир на несколько мгновений замер, оставив Люка Огюста Дюпона наедине с чувством, почти забытым, но оттого еще более ценным – чувством, что где-то на этой разорванной конфликтами земле у него всё же был дом и были близкие, ради которых стоило бороться и жить дальше.

После того, как закончился ужин и тарелки были убраны со стола, разговор неизбежно перешёл на тему, которая давно уже висела над ними тяжёлым облаком – политическая ситуация в стране. Тишина наполняла комнату, прерываемая лишь тихим потрескиванием керосиновой лампы и гулом ночных насекомых за тонкими стенами дома.

Коумба Макаса, старейшина деревни и глава семьи, заговорил первым. Он поднял тяжёлые веки, и Дюпон увидел в его глазах усталость и одновременно решимость человека, который никогда не позволит страху овладеть собой.

– Повстанцы уже появились в округе, Люк. Они ищут сторонников. Генерал Н’Диайе скоро начнёт действовать, – сказал Коумба, не отрывая взгляда от огня лампы. Его слова звучали словно пророчество, в котором не было места сомнениям.

– Люди устали от того, что происходит в стране, – заметил Жоэль, сцепив пальцы и положив их на стол. – Президент Мбуту держится за власть, словно бешеная собака. Он не отдаст её просто так.

Дюпон внимательно посмотрел на Жоэля. Сын Коумбы вырос в атмосфере политической борьбы, он хорошо понимал, о чём говорил. Но его молодость и горячность пугали Дюпона – он слишком ясно видел, во что превращается юношеский идеализм на полях реальных боевых действий.

– Да, Мбуту не сдастся без боя, – кивнул Люк. – Но вы уверены, что генерал лучше него? Смена диктатора на другого диктатора не принесёт добра.

Жоэль нахмурился, но ответил не сразу, будто обдумывая каждое слово:

– Генерал обещает справедливость и порядок. Люди поверили ему. Они устали жить под гнётом, Люк.

– Люди всегда устают жить под гнётом, – спокойно вмешался отец Гатти. Его голос звучал тихо, но каждое слово было весомым. – Но всякий раз, когда один тиран сменяет другого, страдают простые люди. Я видел это слишком много раз, поверьте.

Священник говорил с тихой болью, почти физически ощутимой в его голосе. Он помнил свои собственные ошибки прошлого, свою юность в фашистской Италии и последовавшее за ней раскаяние. Этот опыт делал его осторожным и подозрительным к любой перемене власти, особенно той, что обещала рай на земле через кровопролитие.

– Люк, – сказал Коумба, глядя прямо в глаза Дюпону, – что ты думаешь? Ты знаешь генерала. Ты знаешь, на что он способен?

Дюпон сделал глубокий вдох, на секунду закрывая глаза и собираясь с мыслями. Он хорошо знал генерала Армана Н’Диайе – человека харизматичного, безжалостного, обладающего той особой способностью внушать людям веру в свои идеалы, даже когда за ними скрывалась лишь личная жажда власти и богатства.

– Генерал Н’Диайе опасен, – ответил он медленно. – Я видел таких людей раньше. Они обещают многое, но в конце концов страна погружается в хаос и кровь. Он использует разочарование людей, чтобы получить власть. А власть для него – это только средство для обогащения и удовлетворения амбиций.

– Ты говоришь так, будто у нас есть выбор, – проговорил Жоэль с раздражением, чуть повысив голос. – Но выбора нет, Люк. Или мы выступаем сейчас, или Мбуту окончательно задушит страну. Что ты предлагаешь – просто ждать и смотреть, как гибнут люди?

В комнате снова воцарилась тяжёлая тишина. Дюпон видел в глазах Жоэля гнев и нетерпение, видел разочарование и усталость в глазах старейшины и понимал, что любое решение, которое примет он сейчас, повлияет на жизни этих людей.

– Я предлагаю быть осторожными, – произнёс Дюпон, стараясь звучать убедительно. – Генерал не тот, за кого вы его принимаете. Да, он обещает свободу и справедливость, но поверьте – единственное, чего он хочет, это заменить французские компании на английские. Поверьте, ему наплевать на страдания народа так же, как и Мбуту.

– А что тогда делать? – спросила вдруг Серафина. Её голос прозвучал неожиданно резко, и все обернулись к ней. – Просто ждать? Пока нас всех не убьют или не прогонят?

Она смотрела прямо на Дюпона, и в её глазах блестели слёзы ярости и страха. Она была молодой и наивной, и оттого её слова были особенно болезненны. Люк почувствовал, как внутри что-то сжалось – её вопрос был тем самым, который мучил его каждую ночь, когда он лежал без сна в своей комнате в Вилль-Роше.

– Нет, – сказал он тихо, – ждать нельзя. Но и доверять генералу нельзя. Нужно искать другой путь.

– Какой? – спросил Коумба, тяжело вздохнув.

– Я пока не знаю, – признал Дюпон, и эти слова дались ему с трудом. – Но я знаю одно – если мы ошибёмся сейчас, цену за это заплатят не политики и не генералы, а простые люди. Такие, как вы.

И снова тишина накрыла комнату, погружая всех в мучительное осознание неопределённости будущего, которое уже дышало им в затылок.

История Флёр-дю-Солей, как и многих других африканских стран, была полна несбывшихся надежд, жестоких потрясений и обещаний, которые никогда не предназначались для исполнения. Эта земля, ныне носящая столь поэтичное название, веками была населена гордыми и воинственными племенами – гбайя, банды, манза, сара и влиятельными мамбуту.

В конце XIX века сюда прибыли французы, движимые неутолимым голодом к природным богатствам Африки. Колонизаторы быстро осознали, что земля, покрытая буйной зеленью и, казалось бы, дикой, неприрученной природой, скрывает в своих недрах неисчислимые сокровища – алмазы, золото и редчайшие металлы, без которых развитие их технологичной цивилизации было невозможно.

Назвав эту страну Флёр-дю-Солей – Цветок Солнца, французы романтизировали завоевание, словно оно было не жестокой эксплуатацией, а героическим приключением. В действительности же их правление было построено на рабском труде и бесконечных лишениях местного населения. Сотни тысяч жителей погибли от болезней, голода и непосильного труда на рудниках и плантациях кофе и какао.

К середине XX века терпение народа лопнуло, и волна антиколониальных выступлений поднялась по всей стране. Среди лидеров борьбы был и молодой Жан-Батист Мбуту – харизматичный представитель племени мамбуту, человек с европейским образованием и исключительной способностью манипулировать настроениями людей. Он умело играл на всех досках сразу: перед французами он предстал сторонником разумного компромисса, перед соотечественниками – бесстрашным борцом за независимость.

Когда в 1960 году страна получила свободу, именно Мбуту оказался во главе государства, быстро утвердив свой режим с благословения Парижа. Франция, формально дав свободу, сохранила жесткий контроль над алмазными рудниками и золотыми приисками, обеспечивая стабильность нового диктатора, взамен получая неограниченный доступ к природным ресурсам.

Мбуту провозгласил себя «отцом нации», и под этим лозунгом страна быстро превратилась в авторитарное государство. Противников режима преследовали и уничтожали, а любые попытки протеста подавлялись с жестокостью, достойной колониальных времён. Президент правил благодаря жестоким методам и широким связям во Франции, которая регулярно закрывала глаза на массовые нарушения прав человека в обмен на экономические привилегии.

К 1990 году режим Мбуту начал трещать по швам. Коррупция, процветавшая в высших эшелонах власти, достигла невиданных масштабов. Пока президент и его ближайшее окружение утопали в роскоши, миллионы простых граждан жили в бедности и отчаянии. Ропот, долгое время заглушаемый страхом, постепенно превратился в громкое возмущение, и на сцену вышел новый игрок – генерал Арман Н’Диайе.

Н’Диайе, воспитанник французских военных школ, увидел шанс занять место президента, пообещав народу свободу и справедливость. Но за красивыми словами скрывался лишь новый виток жестокости и корыстных планов – замена французского господства британским, с одним хозяином вместо другого.

Такова была страна, в которой жил и работал Люк Огюст Дюпон, и которую он видел сейчас перед собой – измученную, разрываемую внутренними конфликтами и беспощадно эксплуатируемую чужаками и своими же властителями. Дюпон понимал, что новая война неизбежна, и в очередной раз задавался вопросом – сколько ещё невинной крови прольется в этих бесконечных играх сильных мира сего, прежде чем на этой многострадальной земле наступит хотя бы подобие мира.

Сидя в гостиной семьи Макаса и слушая звуки ночи, Дюпон прекрасно осознавал, что история, которую он только что вспомнил, – это не просто прошлое. Это была кровавая и неумолимая реальность настоящего и ближайшего будущего Флёр-дю-Солей.

Когда беседа завершилась, а ночной воздух окончательно наполнил дом запахами сырости, земли и едва уловимого дыма из соседних очагов, тишина воцарилась в доме Коумбы Макасы. Все начали расходиться: отец Гатти извинился и удалился в свою комнату, чтобы подготовиться к утренней мессе; Мари, тихо поблагодарив гостей, ушла за занавеску, ведущую в заднюю часть дома. Даже Жоэль, после напряжённого разговора с Дюпоном, направился к сараю, где хранился рабочий инвентарь – в таких моментах он предпочитал держаться подальше.

Люк вышел на веранду. Деревянный стул под ним поскрипывал от малейшего движения. Вокруг темнело. За деревней начиналась ночь – густая, плотная, звенящая от жизни джунглей. Он вытащил из нагрудного кармана коробок спичек, щёлкнул – яркая искра на миг осветила лицо, прежде чем пламя растворилось в жёлтом огоньке сигареты.

Табак был грубый, дешёвый, оставлял горечь во рту, но именно этого ему сейчас и хотелось – чтобы вкус соответствовал его настроению.

– Вы не спите, месье Дюпон? – раздался тихий голос сбоку.

Он вздрогнул едва заметно, повернув голову. В проёме между деревянными стойками веранды стояла Серафина, держа в руках кружку, из которой поднимался слабый пар.

– Нет, – ответил Дюпон просто. – Ночь выдалась слишком красивой, чтобы уснуть.

Девушка подошла ближе, остановившись на расстоянии вытянутой руки. Освещённая мягким светом лампы, она казалась почти прозрачной. На ней была простая светлая туника, и волосы, обычно убранные, сегодня спадали на плечи. Лицо было спокойным, но взгляд – глубоким и изучающим.

– Это вам, – протянула кружку. – Отвар из гибискуса. Успокаивает.

Он взял её, чуть кивнув.

– Спасибо, – произнёс Дюпон и, сделав глоток, сразу ощутил лёгкую кислинку и пряный шлейф трав. – Очень мягкий. Почти как отдых у вас здесь.

– Это мама научила меня, – Серафина чуть улыбнулась, – но она считает – всё, что подаётся на стол, должно нести смысл. Успокаивающее – для тревожных. Сытое – для уставших. Сладкое – только тем, кто смеётся.

– Значит, мне – успокаивающее, – Люк улыбнулся краешком губ. – Мудрая женщина.

– Она видит людей такими, какие они есть, даже если люди сами забыли, – тихо сказала Серафина. – Думаю, она так же смотрит и на вас.

Дюпон посмотрел на неё. Глубоко. Долго. В её глазах не было вызова – только тёплая, но тревожная честность. И, возможно, ожидание.

– А ты? – спросил он спустя мгновение. – Ты тоже видишь меня?

Девушка замолчала, опустив глаза. Но не сразу. Словно не испугалась, а просто не знала, стоит ли говорить вслух то, что и так уже витало между ними с самого его появления в деревне.

– Иногда, – призналась она. – Когда вы не прячетесь за своей тенью.

Дюпон не ответил сразу. Снова сделал глоток. Тепло отвара, словно отражение её слов, пошло по телу.

– Я давно не понимаю, какой я – без неё.

Серафина кивнула, потом тихо, почти неслышно сказала:

– А здесь… здесь вы немного другой.

Он хотел возразить. Хотел сказать, что это иллюзия, что она видит лишь маску, другую сторону той же самой тревожности, но не смог. Так как знал – она говорит правду. И это пугало больше, чем всё, что он видел за последние годы.

– Мне кажется, – продолжила Серафина после долгой паузы, присев у края веранды, – вы не просто тревожитесь. Вы боитесь. Но не за себя – за нас.

Голос её был ровным и спокойным, без упрёка. Она лишь констатировала то, что давно понимала, но только сейчас решилась сказать. Люк выдохнул – медленно, сдержанно, словно эти слова вытянули из него что-то тяжёлое, глубоко засевшее.

– Я слишком многое видел, чтобы не бояться за людей, – наконец сказал он. – За тех, кто верит, что новое будет лучше старого. За тех, кто не понимает, что в этой игре сильных слабым достаётся только кровь.

Серафина тихо покачала головой.

– А может быть, мы всё это понимаем. Просто устали быть слабыми.

Люк пристально посмотрел на Серафину. В её словах не было юношеской наивности, которую он так боялся увидеть. Там была сила. Упрямая, живая. Та, что не нуждается в оружии, чтобы выстоять, но умеет пробивать броню лучше любого выстрела.

– Ты не такая, как они, – произнёс Дюпон. – В тебе… нечто другое.

– Я просто родилась здесь, – сказала девушка. – И живу с тем, что у нас есть. Как и все.

– Но ты не такая, – настаивал он. – Ты помнишь, как смотреть. Не прячешь взгляд.

Серафина подняла глаза. Их взгляды пересеклись – медленно, без суеты, без попытки отвлечься. Дюпон почувствовал, как что-то внутри сдвинулось, дрогнуло – не резко, но заметно.

– Мне иногда страшно, – сказала она неожиданно. – Когда вы смотрите вот так. Словно ищете во мне спасение. Или напоминание. Я не знаю, смогу ли быть тем или другим.

Дюпон не сразу ответил. Только поставил кружку на пол рядом с креслом и прислонился к спинке, подняв глаза к звёздному небу.

– Я и сам не знаю, что ищу, – признался он. – Может быть просто место, где можно забыться. Хоть на минуту.

– Тогда оставайтесь, – тихо сказала Серафина, и в этом «оставайтесь» было больше смысла, чем в любом политическом манифесте. Не требование. Не мольба. Просто возможность.

Дюпон опустил взгляд обратно на девушку. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах пряталось что-то, чего он не мог показать даже себе. Люк не прикоснулся к ней, не произнёс ни слова. Но Серафина поняла. Они оба поняли. Между ними не было обещаний, не было касаний, не было слов любви. Только взгляд. Долгий, честный, неподдельный.

Он медленно встал и направился к двери. Серафина же осталась сидеть, глядя ему вслед.

За домом, за покосившейся стеной с прислонёнными мотыгами и деревянными ящиками, начинался двор – заросший, неровный, освещённый только лунным светом и отблесками из кухни, где Мари, должно быть, ещё мыла посуду, напевая себе под нос. Ночь была тяжёлая – не по погоде, а по настроению. Даже ветер, обычно шумевший в листве, сегодня шёл глухо, словно не хотел мешать.

Люк вышел, как бы случайно. На самом деле – намеренно. После разговора с Серафиной ему нужно было отстраниться, перезагрузиться, и он знал, что Жоэль где-то рядом. Юноша всегда выходил после еды – работать руками, проверять хоздвор, рубить дрова или просто смотреть в темноту. Так проще думать. Так поступали все мужчины, когда было слишком много слов за столом.

Жоэль действительно был там. Сидел на перевёрнутом ящике у груды связанного хвороста, в одной руке – мачете, в другой – короткий кусок дерева, который он методично строгал. Его лицо, освещённое боковым светом, казалось жёстче и угловатее, чем обычно. Молодость уступала место зрелости – не по годам, а по обстоятельствам.

– Можно? – спросил Дюпон, не подходя слишком близко.

Жоэль не сразу ответил. Но жестом указал на бревно рядом.

– Здесь место для всех, кто не спит.

Люк сел, медленно, по-военному. Некоторое время оба молчали. Деревня вокруг затихала – кое-где стрекотали насекомые, за забором закашлялся козёл. Потом – снова тишина.

– Ты хочешь говорить? – наконец спросил Жоэль, не поворачивая головы.

– Я хочу понять, – ответил Дюпон. – Тебя. Генерала. Всё это.

– Понимание приходит слишком поздно, – резко сказал Жоэль. – Когда уже всё решено.

– Или слишком рано, – парировал Люк. – Когда ещё можно что-то изменить.

Жоэль усмехнулся – сухо, почти беззвучно. Он отбросил кусок дерева, воткнул мачете в землю рядом и наконец повернулся к Дюпону. В его глазах была усталость от постоянного внутреннего напряжения, накапливавшегося годами.

– Ты видишь в генерале Н’Диайе другого диктатора. Я – вижу шанс. Вот и вся разница, между нами.

– Шанс на что? – спросил Дюпон спокойно.

– На сдвиг, – ответил тот. – На удар по старому порядку. Даже если новый будет не лучше, это будет уже не то же самое. Люди проснутся. Поймут, что могут сами. Что могут бороться.

– Ты правда в это веришь? – голос Люка был ровным, почти бесцветным. – Что из насилия вырастет свобода?

– А что, нет? – Жоэль поднялся. Не кричал, но в его словах чувствовался жар. – А ты сам? Разве не делал то же самое? Ты ведь тоже шёл через кровь, чтобы что-то изменить. Только в чужих странах.

Люк смотрел на него снизу вверх. Его глаза были спокойны, но внимательны. Он не спорил, не отрицал, но и не соглашался.

– Да. Я шёл. Но не всегда понимал, во имя чего. И слишком часто видел, чем всё заканчивается.

– Так ты предлагаешь ничего не делать? – Жоэль шагнул ближе. – Ждать, пока Мбуту раскаленным железом выдавит всё живое из этой земли? Пока не оставит никого, кроме своих псов и своих же портретов в школах?

– Я предлагаю не превращаться в то, что мы хотим уничтожить, – тихо сказал Дюпон.

– Слишком поздно, Люк, – покачал головой Жоэль. – Мы уже внутри этого. Каждый из нас. Просто ты это носишь в шрамах, а я – в том, что чувствую утром, когда вижу, как люди в деревне боятся говорить правду вслух.

На мгновение снова воцарилась тишина. Оба стояли рядом, два силуэта на фоне луны, каждый – с грузом своих решений и своей правды. Оба знали, что не смогут убедить другого. Но всё же продолжали говорить. Не чтобы переубедить, а чтобы быть услышанными.

– Ты боишься, что генерал окажется хуже, – сказал Жоэль. – А я боюсь, что никто никогда не попробует стать лучше.

Он говорил не громко, но в голосе было то, что не нуждалось в доказательствах – личная боль. Не вычитанная в книгах, не усвоенная из идеологий – своя, от семьи, от соседей, от улиц, по которым он ходил с детства и видел, как исчезают лица, как исчезает надежда.

– Когда я был маленьким, – продолжил он, – я видел, как жандармы избивали дядю прямо у нас во дворе. Он сказал что-то на собрании – и они пришли ночью. Я помню, как отец стоял рядом и ничего не мог сделать. А мать плакала, но молча. Молчание стало нашей привычкой. И ты хочешь, чтобы мы снова молчали?

Дюпон поднялся. Рост и сдержанность делали его фигурой спокойной, почти статуей. Но он не смотрел сверху вниз. Он смотрел прямо.

– Я хочу, чтобы вы выжили, – сказал Люк. – Чтобы вы не стали следующими, кого жгут на площади. Генералы, президенты, офицеры – они приходят и уходят. Но мёртвые – остаются мёртвыми.

Жоэль опустил взгляд. Его руки были сжаты в кулаки, но не от злости, а от напряжения, от невозможности найти ответ.

– Я знаю, что ты не враг, Люк, – сказал он наконец. – Но ты боишься мечтать. А мне больше нечего бояться, кроме того, что всё останется, как есть.

Они снова замолчали. Вдалеке закричала ночная птица. Листья зашевелились от ветерка, словно кто-то невидимый прошёл между деревьев.

– Тогда не мечтай, – тихо сказал Дюпон, отходя в сторону. – Действуй. Только помни: когда ты начнёшь стрелять – назад дороги не будет. И каждый, кого ты убьёшь, будет с тобой. Всю жизнь.

Он не дожидался ответа. Повернулся и ушёл в темноту, оставив Жоэля одного, с мачете, воткнутым в землю, и лунным светом, падающим на его лицо.

Юноша долго стоял, не двигаясь. А потом медленно вытащил мачете и, не произнеся ни слова, начал рубить сухие ветки. Словно готовился к костру, который вскоре придётся зажечь – ради света или ради пепла. Пока он ещё сам не знал.

Утро выдалось странно спокойным. Всё было на своих местах – крики детей, клевета петухов, скрип водяного пресса у соседей, пыль, поднятая ногами женщин с корзинами. Но в этом ритме чувствовалось что-то не то. Не отсутствие звука – такого здесь не бывало, а паузы между звуками. Как будто деревня знала: кто-то уезжает. Как будто само место готовилось к разрыву – молча, по-своему.

На дороге, у дома Макаса, стояли две машины – тот же пыльный джип и сопровождающий внедорожник. Обе уже были проверены, заправлены и загружены. Люк лично обошёл каждую из них ещё до рассвета, надеясь в последней мелочи найти повод остаться подольше.

Сопровождающий Дюпона охранник поправлял крепление ящика с инструментами. Один из ветеранов Легиона, с которым Люк служил в Чаде, сидел в тени капота и пил воду из фляги. Остальные готовились к выезду молча, по-военному точно.

Во дворе стояла вся семья Макаса. В полном составе.

Коумба, с прямой спиной, в своей простой, но всегда чистой тунике. Мари – с платком на голове, в руках у неё был свёрток с провизией: хлеб, сушёные плоды, немного орехов. Жоэль – в рабочей рубашке, стоял в стороне, опершись о забор. Он не приближался. Видимо, ночной разговор с Дюпоном ещё оставался между ними. Серафина – рядом с матерью, но чуть впереди. Она не смотрела прямо, пока не пришлось.

Дюпон шёл медленно, осознавая неизбежность расставания.

– Спасибо, – произнёс он, глядя сперва на Коумбу, затем на Мари. – За ужин. За разговор. За всё.

Коумба кивнул.

– Здесь тебе всегда рады, Люк. Не забывай, кто ты для нас.

Он протянул руку. Дюпон пожал её крепко, с уважением. Затем обернулся к Мари. Она смотрела на него с материнским выражением, полным беспокойства и тревоги.

– Береги себя, сынок, – сказала она. – И не забывай – у тебя есть где укрыться, если мир снова решит сойти с ума.

Дюпон не ответил. Только слегка наклонил голову и принял свёрток. У него не было слов, чтобы отблагодарить так, как следовало.

Серафина стояла, не двигаясь. В её руках была маленькая плетёная корзинка, перевязанная тонкой верёвкой. Люк заметил, что она держит её слишком крепко – пальцы побелели от усилия. Он, не торопясь, подошёл к ней. Неуверенность повисла в воздухе между ними, но была уже не пугающей – скорей, знакомой. Она подняла глаза – всё так же прямо, без улыбки. Только тихая, почти непереносимая глубина.

– Это тебе, – сказала девушка, протягивая корзинку. – Там бинты и масло от ожогов. На всякий случай.

– Спасибо, – Дюпон взял корзинку обеими руками, как будто это была реликвия, не подарок. – Не знаю, что сказать.

Сераифна качнула головой.

– Не говори. Ты и так сказал достаточно.

Они оба замолчали.

Дюпон чувствовал, как грудь сжимается – не от боли, а от того, что нет слов, которые можно оставить вместо себя. Он хотел что-то спросить, но не нашёл ни вопроса, ни права. А она вдруг сделала шаг ближе – почти бесшумно, почти неожиданно и поцеловала его в щёку. Это был не порыв, не страсть, не прощание навсегда. Это было прикосновение, в котором заключалась вся сдержанная нежность, которую она боялась проявлять. Касание, полное надежды и тревоги, веры и сомнения. Тепло её губ задержалось на его коже, как ожог, не от боли – от жизни.