Loe raamatut: «Хранить вечно. Воспоминания»

© Александр Соколенко, 2019

ISBN 978-5-4483-3222-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Находясь в здравом уме и твердой памяти, я показания свои написал чистосердечно и добровольно, без чьих-либо побуждений пытками, бессонницей и голодом, как это было сделано надо мной четверть века назад, в назидание моим внукам и правнукам.

А так как на арестантском моем липовом деле 1944 года стояла пометка «Хранить вечно», то и мои показания завещаю «ХРАНИТЬ ВЕЧНО».

А. К. Соколенко

Январь 1970 года

Встреча на Острове слез

Памяти Ильи Емельяновича Семенова

к 100-летию со дня его рождения

1. В карантине

Так как никто из прибывших в тюрьму лагерных «барышников» не брал меня к себе из-за моего физического состояния, начальство тюрьмы направило меня на Остров слез, в низшую инвалидную колонию. Туда отправляли «отходы» – всех тех, кто уже ни на что не годился. Это был перевалочный пункт на погост. Еще сравнительно молодой (38 лет), здоровый, я за несколько месяцев заключения был доведен до инвалидного состояния. Много сил я потерял в двухмесячном этапе с Дона через Москву – Ташкент – Семипалатинск. Потом сделали свое разрушительное дело ночные допросы, пытки. В общую тюрьму я уже пришел доходягой. Вот он и Остров слез. Сюда посылают безнадежных, потерявших работоспособность от чрезмерного усердия следственных органов, инвалидов Отечественной войны, или просто инвалидов.

Каждый срочный арестант, находящийся в тюрьме, ждет не дождется отправки в какую-нибудь колонию. Там все же можно подышать свежим воздухом, увидеть небо. Там и общения больше, есть работа, отвлекающая от тяжких дум.

Но не сразу заключенный попадает в общую зону. Сначала его в течение двух недель должны выдержать в карантине, чтобы, не дай бог, не занес в лагерь из внутренней или общей тюрьмы какую-нибудь хворь.

Карантин представляет собой обыкновенный неотапливаемый сарай с двустворчатой дверью, с небольшими продолговатыми зарешеченными окнами, c нарами на полусотню человек. Сарай этот обнесен колючей проволокой, с запиравшейся на ночь калиткой. На ночь и сарай запирался на замок.

Январь. Мороз сибирский. Нас, пятьдесят узников, выдерживают в карантине. После карантина разведут по баракам и выведут на работу тогда же. А сейчас кормят просто так, как дармоедов. Среди этих пятидесяти зэков много участников идущей еще войны. Они в шинелях. Много колхозников. Два слепых гармониста, спевших в общественном месте под гармошку частушку про гениального батьку. Вообще они все люди труда и все в первый раз попали в этот «дом отдыха». В карантине очень холодно. В течение дня все на ногах, чтобы согреться. А ночью верхнюю одежду частью подстилали под себя, а частью укрывались сверху. Все пятьдесят человек укладывались, как сельди в бочке, тесно прижавшись, друг к другу, а один кто-нибудь накрывал оставшейся одеждой сверху. Спать в таком положении было намного теплее, чем поодиночке.

Меня обычно укладывали в центре нар, так как я до ночи что-нибудь рассказывал. Откуда я брал похождения моих героев, удивляюсь сейчас сам. Но это были импровизации, и каждый раз они заканчивались словами «продолжение завтра».

Несмотря на ужасные морозы, пятьдесят карантинников выживают в этом холоде, еще ни один не окочурился. А ведь в прошлый раз, передавали старожилы, половину свезли на кладбище. Не выдержали. Несознательные: вместо того, чтобы приносить Хозяину пользу, они поспешно покинули любимую Родину.

Кое-кому из нас приносили передачи: родственники находили своих близких. А от них и другим перепадало, а особенно ночному рассказчику. А кто ему принесет? Семья его за несколько тысяч километров, и здесь близких никого.

2. Внезапный поворот

Колония наша была смешанной: делали мебель, ведра, шили белье, пряли, вязали, ткали, занимались огородничеством, где-то в пятидесяти километрах был подхоз с зерновыми культурами. Я хотел работать по специальности – агрономом. Днем старался через колючую проволоку узнать, есть ли в лагере агрономы, кто, и сколько их. К ужасу своему узнал, что их трое на небольшую посевную площадь, и все вольнонаемные. Прихожу к выводу, что на работу по специальности мне тут не попасть; тем не менее, пишу письмо начальнику колонии и прошу его взять меня на работу агрономом. На вечерней поверке все передаю надзирателю.

Похлебав вечером баланды, мы так же, как и раньше, улеглись бочком друг к другу, и я продолжил свое повествование. Все затаили дыхание – слушают. Кто-то крайний закурил, и вскоре эта самодельная закрутка пошла гулять: две затяжки, и – к следующему.

Но вот снаружи загремел замок, и открылась дверь: в темноту вошел человек.

– Соколенко! К начальнику!

Как не хотелось выбираться из тепла! А где мое пальто? Не найти его теперь никакой экспедиции. Я стянул с тел чью-то шинель и отправился к «самому».

В конторе ласкающее тепло. В кабинете, освещенном десятком электрических лампочек, за дубовым столом сидел совершенно лысый старший лейтенант, как я узнал позже, по фамилии Спичглаз, с милым приветливым лицом.

Перед ним лежало мое арестантское дело. Он только удостоверился, что это именно я, и перешел к делу.

– Вы видели нашу теплицу? – спросил он.

Я ответил, что нет – и как я ее мог видеть, если вот уже около десяти суток заперт в карантине.

– Завтра же осмотрите теплицу, она находится в зоне. В течение трех суток составьте на мое имя докладную записку: что вы сможете вырастить в ней в зимних условиях?

Я намекнул ему, что в колонии есть без меня три агронома – не лучше ли мне предварительно с ними проконсультироваться. Но начальник, по непонятной мне причине, не хотел, чтобы они имели хоть какое-то отношение к теплице. Я это понял, и наше соглашение состоялось.

На звонок начальника явился солдат. Было приказано пригласить Розенфельда. В комнату вскоре ввалилась непомерно разъевшаяся, в шинели со старшинскими погонами, с бритым лицом, туша лет 45. Как я узнал позже, это был начальник надзорслужбы. Показывая глазами на меня, начальник сказал Розенфельду:

– Этот человек будет работать у нас агрономом. Сейчас же его выкупайте, оденьте с ног до головы во все новое и поместите на жительство в стахановский барак.

Старшина увел меня в свой кабинет. Туда же были вызваны каптер, банщик и парикмахер. Вся операция надо мной длилась не более полутора часов, а затем мы со старшиной направились к бараку.

3. Первая встреча с Ильей Емельяновичем

Бараки в колонии на ночь запирались. И, хотя по углам огромного квадрата находились вышки и зона освещалась электрическими прожекторами, а снаружи вдоль проволоки бегали немецкие овчарки, побегов боялись.

Когда замок был открыт, мы вошли в длинные сени и направились к дверям, откуда слышалась приятная мелодия. В комнате стояли хорошо заправленные железные койки, было светло и очень тепло. Заключенные, разделившись на небольшие группы, чем только не занимались: в одном углу на двух гитарах, двух балалайках и одной мандолине играли небольшие пьески, в другом двое играли в шахматы, а человек шесть за них «болели»; некоторые уже лежали на койках и читали, а ближе к двери черноусый дядя рассказывал, как он всю войну проторговал солью.

Тут, около этой группы с усатым рассказчиком, мне староста указал на пустую койку. Я присел на нее и прислушался:

– Да, братцы, – говорил чернобровый усач лет 40—45, по-русски с украинским акцентом, – как шарахнули немцы с самолетов по нашей станции, так в первую очередь от моего дома с семьей ничего не осталось. Одна глубокая яма. Остался я круглой сиротой. Что делать? Я как дернул пешком на соседнюю станцию, а там уже на паровозах все дальше и дальше, и оказался аж на Маныче. Дальше и ветки железнодорожной нет. Что делать? А соли кругом целые кучи. Набрал я пару мешков и на паровоз и в Центральную Россию: два мешка соли – мешок грошей. Лахва. «Так и проездил всю войну», – хвастался он. Не понравился мне рассказчик.

Я привел в порядок свою постель, сел на койку и стал думать о своих товарищах, оставленных мной в карантине. Как все-таки общее несчастье сближает людей. Мне вот тепло теперь. А каково им? И кто их занимать будет в том холодном загоне? Самое страшное в заключении – одиночество. Не одиночка, а именно одиночество, когда вам не с кем слово замолвить, хотя вокруг и есть люди. На людях, говорят, и смерть красна. Видимо не на всех людях, а на тех, кто понимает тебя, кто сочувствует тебе. Мысленно я был в карантине, прижатый спереди и сзади теплыми телами, в темноте укрытый одеждой.

Очнулся я оттого, что подошедший ко мне маленького роста старичок, бритый с небольшими седыми усами, с клюкой в руке, спросил:

– Вы что, в соседях будете?

Он пристроил у своего изголовья палочку, потом внимательно посмотрев на меня, спросил:

– Мы что же, одностатейники с вами, кажись?

– Я по 58, – ответил я. – Вы тоже?

– Второй срок вот тяну, ответил сосед, подал мне руку и назвался:

– Илья Емельянович Семенов, сын собственных родителей.

Потом он спросил, кто я и чем занимаюсь. Я рассказал, что работал преподавателем ВУЗа, что сейчас моя семья на Дону. Рассказал о судебном процессе, сроке, о тех тяготах, которые я перенес в последние месяцы, начиная с этапа, и потом заключения во внутреннюю тюрьму и общую тюрьму. Рассказал ему и о последней встрече с начальником колонии, и что у меня теперь в перспективе лагерная теплица.

Опытный арестант, он объяснил мне, что самое страшное у меня позади, что теперь нужно подзаправиться здоровьем, а деловые люди везде нужны, и здесь их тоже ценят. Он рассказал, что, несмотря на свой возраст, добровольно работает бригадиром столярного цеха. «Без работы не могу», – заключил он.

Отходя на сон грядущий, мы пожелали друг другу спокойной ночи. Засыпая, я чувствовал, что теперь у меня справа самый близкий по эту сторону проволоки человек.