Loe raamatut: «Архипелаг ГУЛАГ»

Фотографии в книге из архива А.И. Солженицына и Фонда Солженицына (Русский благотворительный фонд Александра Солженицына)

© А. И. Солженицын, наследники, 2018

© Оформление. ООО «Издательство Эксмо», 2019

* * *

посвящаю

всем, кому не хватило жизни

об этом рассказать.

и да простят они мне,

что я не всё увидел,

не всё вспомнил,

не обо всём догадался.

Году в тысяча девятьсот сорок девятом напали мы с друзья ми на примечательную заметку в журнале «Природа» Академии Наук. Писалось там мелкими буквами, что на реке Колыме во время раскопок была как-то обнаружена подземная линза льда – замёрзший древний поток, и в нём – замёрзшие же представители ископаемой (несколько десятков тысячелетий назад) фауны. Рыбы ли, тритоны ли эти сохранились настолько свежими, свидетельствовал учёный корреспондент, что присутствующие, расколов лёд, тут же охотно съели их.

Немногочисленных своих читателей журнал, должно быть, немало подивил, как долго может рыбье мясо сохраняться во льду. Но мало кто из них мог внять истинному богатырскому смыслу неосторожной заметки.

Мы – сразу поняли. Мы увидели всю сцену ярко до мелочей: как присутствующие с ожесточённой поспешностью кололи лёд; как, попирая высокие интересы ихтиологии и отталкивая друг друга локтями, они отбивали куски тысячелетнего мяса, волокли его к костру, оттаивали и насыщались.

Мы поняли потому, что сами были из тех присутствующих, из того единственного на земле могучего племени зэков, которое только и могло охотно съесть тритона.

А Колыма была – самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, – почти невидимой, почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков.

Архипелаг этот чересполосицей иссек и испестрил другую, включающую, страну, он врезался в её города, навис над её улицами – и всё ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то смутно, только побывавшие знали всё.

Но, будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание.

Неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге этом выступило на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: «Не надо!.. Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет – тому глаз вон!» Однако доканчивает пословица: «А кто забудет – тому два!»

Идут десятилетия – и безвозвратно слизывают рубцы и язвы прошлого. Иные острова за это время дрогнули, растеклись, полярное море забвения переплескивает над ними. И когда-нибудь в будущем веке Архипелаг этот, воздух его и кости его обитателей, вмёрзшие в линзу льда, – представятся неправдоподобным тритоном.

Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов. Но кому-нибудь когда-нибудь – достанется ли?.. У тех, не желающих вспоминать, довольно уже было (и ещё будет) времени уничтожить все документы дочиста.

Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь ещё, по счастливому обороту, став доверенным многих поздних рассказов и писем, – может быть, сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? – ещё, впрочем, живого мяса, ещё, впрочем, живого тритона.

В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий.

Люди и места названы их собственными именами.

Если названы инициалами, то по соображениям личным.

Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имён, – а всё было именно так.

Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я вынес с Архипелага, – шкурой своей, памятью, ухом и глазом, материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах –

[перечень 227 имён]¹.

Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым.

Из этого списка я хотел бы выделить тех, кто много труда положил в помощь мне, чтоб эта вещь была снабжена библиографическими опорными точками из книг сегодняшних библиотечных фондов или давно изъятых и уничтоженных, так что найти сохранённый экземпляр требовало большого упорства; ещё более – тех, кто помог утаить эту рукопись в суровую минуту, а потом размножить её.

Но не настала та пора, когда я посмею их назвать².

Старый соловчанин Дмитрий Петрович Витковский должен был быть редактором этой книги. Однако полжизни, проведенных там (его лагерные мемуары так и называются «Полжизни»), отдались ему преждевременным параличом. Уже с отнятой речью он смог прочесть лишь несколько законченных глав и убедиться, что обо всём будет рассказано.

А если долго ещё не просветлится свобода в нашей стране, то само чтение и передача этой книги будут большой опасностью – так что и читателям будущим я должен с благодарностью поклониться – от тех, от погибших.

Когда я начинал эту книгу в 1958 году, мне не известны были ничьи мемуары или художественные произведения о лагерях. За годы работы до 1967 мне постепенно стали известны «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и воспоминания Д. Витковского, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг, на которые я и ссылаюсь по ходу изложения как на литературные факты, известные всем (так и будет же в конце концов).

Вопреки своим намерениям, в противоречии со своей волей дали безценный материал для этой книги, сохранили много важных фактов, и даже цифр, и сам воздух, которым дышали: чекист М. И. Лацис (Я. Ф. Судрабс); Н. В. Крыленко – главный государственный обвинитель многих лет; его наследник А. Я. Вышинский со своими юристами-пособниками, из которых нельзя не выделить И. Л. Авербах.

Материал для этой книги также представили тридцать шесть советских писателей во главе с Максимом Горьким – авторы позорной книги о Беломорканале, впервые в русской литературе восславившей рабский труд.

Свидетели архипелага,
чьи рассказы, письма, мемуары и поправки использованы при создании этой книги

Александрова Мария Борисовна

Алексеев Иван А.

Алексеев Иван Николаевич

Аничкова Наталья Мильевна

Бабич Александр Павлович

Бакст Михаил Абрамович

Баранов Александр Иванович

Баранович Марина Казимировна

Безродный Вячеслав

Белинков Аркадий Викторович

Бернштам Михаил Семёнович

Бернштейн Анс Фрицевич

Борисов Авенир Петрович

Братчиков Андрей Семёнович

Бреславская Анна

Бродовский М. И.

Бугаенко Наталья Ивановна

Бурковский Борис Васильевич

Бурнацев Михаил

Бутаков Авлим

Быков М. М.

Вайшнорас Юозас Томович

Васильев Владимир Александрович

Васильев Максим Васильевич

Ватрацков Л. В.

Вельяминов С. В.

Вендельштейн Юрий Германович

Венедиктова Галина Дмитриевна

Вербовский С. Б.

Вестеровская Анастасия

Виноградов Борис Михайлович

Винокуров Н. М.

Витковский Дмитрий Петрович

Власов Василий Григорьевич

Войченко Михаил Афанасьевич

Волков Олег Васильевич

Гарасёва Анна Михайловна

Гарасёва Татьяна Михайловна

Гер Р. М.

Герценберг Перец Моисеевич

Гершуни Владимир Львович

Гинзбург Вениамин Лазаревич

Глебов Алексей Глебович

Говорко Николай Каллистратович

Голицын Всеволод Петрович

Гольдовская Виктория Юльевна

Голядкин Андрей Дмитриевич

Голядкина Елена Михайловна

Горшунов Владимир Сергеевич

Григорьев Григорий Иванович

Григорьева Анна Григорьевна

Гродзенский Яков Давыдович

Деева А.

Джигурда Анна Яковлевна

Диклер Франк

Добряк Иван Дмитриевич

Долган Александр Майкл

Дояренко Евгения Алексеевна

Елистратова Любовь Семёновна

Ермолов Юрий Константинович

Есенин-Вольпин Александр Сергеевич

Ефимова-Овсиенко

Жебеленко Николай Петрович

Жуков Виктор Иванович

Заболовский Ефим Яковлевич

Задорный Владилен

Зарин В. М.

Зведре Ольга Юрьевна

Зданюкевич Александр Климентьевич

Зобунков

Зубов Николай Иванович

Зубова Елена Александровна

Ивакин Василий Алексеевич

Иванов Вячеслав Всеволодович

Ивашёв-Мусатов Сергей Михайлович

Инчик Вера

Кавешан В. Я.

Каган Виктор Кусиэлевич

Кадацкая Мария Венедиктовна

Каденко

Калганов Александр

Калинина М. И.

Каллистов Дмитрий Павлович

Каминов Игорь

Каминский Юрий Фёдорович

Карбе Юрий Васильевич

Карпунич (Карпунич-Бравен) Иван Семёнович

Картель Илья Алексеевич

Касьянов Александр

Каупуж Анна Владиславовна

Кекушев Николай Львович

Киула Константин

Княгинин Вячеслав Ильич

Ковач Роза

Козак Ольга Петровна

Козаков Виктор Сергеевич

Козырев Николай Александрович

Колокольнев Иван Кузьмич

Колпаков Алексей Павлович

Колпаков С.

Комогор Леонид Александрович

Кононенко Марк Иванович

Кончиц Андрей Андреевич

Копелев Лев Зиновьевич

Корнеев Иван Алексеевич

Корнеева Вера Алексеевна

Кравченко Наталья Ивановна

Кузнецова К. И.

Ладыженская Ольга Александровна

Лазутина Раиса Александровна

Ларина Анна Михайловна

Левин Меер Овсеевич

Левитская Надежда Григорьевна

Лесовик Светлана Александровна

Лиленков И.

Липай И. Ф.

Липшиц Самуил Адольфович

Лихачёв Дмитрий Сергеевич

Лобанов

Лощилин Степан Васильевич

Лукьянов В. В.

Лунин

Макеев Алексей Филиппович

Маковоз Григорий Самойлович

Малявко-Высоцкая Нина Константиновна

Маркелов Даниил Ильич

Мартынюк Павло Романович

Матвеева С. П.

Межова Изабелла Адольфовна

Мейке Виктор Александрович

Мейке Ирина Емельяновна

Милючихин Валентин Егорович

Митрович Георгий Степанович

Нагель Ирина Анатольевна

Недов Леонид Иванович

Некрасов Николай Алексеевич

Никитин Вячеслав

Никитин Иван Иванович

Никитина Ксения Ивановна

Никляс Анна

Оленёв Александр Яковлевич

Олицкая Екатерина Львовна

Олухов Пётр Алексеевич

Орлова Елена Михайловна

Орловский Эрнст Семёнович

Острецова Александра Ивановна

Павлов Борис Александрович

Павлов Гелий Владимирович

Пашина Елена Анатольевна

Перегуд Нина Фёдоровна

Петров Александр Александрович

Петропавловский Алексей Николаевич

Пикалов Пётр

Пинхасик М. Г.

Писарев И. Г.

Пичугин В.

Пластар Валентин Петрович

Полев Геннадий Фёдорович

Политова Н. Н.

Польский Леонид Николаевич

Попков А.

Поспелов В. В.

Постоева Наталья Ивановна

Пося Пётр Никитич

Потапов Михаил Яковлевич

Потапов Сергей

Пронман Измаил Маркович

Прохоров-Пустовер

Прыткова Тамара Александровна

Птицын Пётр Николаевич

Пунич Иван Аристаулович

Пупышев Иван Алексеевич

Радонский

Раппопорт Арнольд Львович

Ретц Роланд Вильгельмович

Реут С.

Рожаш Янош

Романов Александр Дмитриевич

Рочев Степан Игнатьевич

Рубайло Александр Трофимович

Рудина Виктория Александровна

Рудинский (Петров) В.

Рудковский С. М.

Руднев

Рябинин Н. И.

Самшель Нина

Сачкова Екатерина Фёдоровна

Сговио Томас Иосифович

Седова Светлана Борисовна

Семёнов Николай Андреевич

Семёнов Николай Яковлевич

Сергиенко Тамара Сергеевна

Синебрюхов Фёдор Александрович

Сипягина Людмила Алексеевна

Скачинский Александр Сергеевич

Скрипникова Анна Петровна

Смелов Павел Георгиевич

Снегирёв Владимир Николаевич

Соломин Илья Матвеевич

Сорокин Геннадий Александрович

Статников Анатолий Матусович

Степовой Александр Филиппович

Столярова Наталья Ивановна

Стотик Александр Михайлович

Страхович Елена Викторовна

Страхович Константин Иванович

Струтинская Елена

Сузи Арно

Сузи Арнольд Юханович

Сузи Хели

Сумберг Мария

Суровцева Надежда Витальевна

Сусалов Рафаил Израилевич

Сухомлина Татьяна Ивановна

Сучков Федот Федотович

Сущихин Сергей Фёдорович

Табатеров Илья Данилович

Тарашкевич Георгий Матвеевич

Тарновский В. П.

Твардовский Константин Трифонович

Терентьева Л. Я.

Тимофеев-Ресовский Николай Владимирович

Тихонов Павел Гаврилович

Токмаков Мстислав Владимирович

Трофимов Владимир

Тусэ Х. С.

Тхоржевский Сергей Сергеевич

Тэнно Георгий Павлович

Улановская Надежда Марковна

Улановский Алексей Петрович

Улащик Ольга Николаевна

Фадеев Ю. И.

Фаликс Татьяна Моисеевна

Филиппова Галина Петровна

Формаков Арсений Иванович

Фурфанский Т. Е.

Хлебунов Николай Николаевич

Хлодовский Всеволод Владимирович

Храбровицкий Александр Вениаминович

Цивилько Адольф Мечеславович

Чавдаров Д. Г.

Чавчавадзе Ольга Ивановна

Чеботарёв Сергей Андреевич

Четверухин Серафим Ильич

Чульпенёв Павел Васильевич

Шавирин Ф. В.

Шаламов Варлам Тихонович

Шаталов Василий Архипович

Швед Иван Васильевич

Шелгунов Александр Васильевич

Шефнер Виктор Викентьевич

Шиповальников Виктор Георгиевич

Щербаков Валерий Ф.

Эфроимсон Владимир Павлович

Юдина Мария Вениаминовна

Юнг Павел Густавович

Якубович Михаил Петрович

Часть первая
Тюремная промышленность

В эпоху диктатуры и окружённые со всех сторон врагами, мы иногда проявляли ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность.

Крыленко,

речь на процессе «Промпартии»

Глава 1
Арест

Как попадают на Архипелаг. – Ощущения ареста. – «За что?» – Традиционный арест. – Как ведут обыск. – Преимущества ночных арестов. – Классификация арестов. – Наука обыска. – Изобретательность в арестах. – Неподготовленность к сопротивлению. – Побег Андрея Павла. – Механика арестных эпидемий. – «Разберутся – выпустят», всеобщее бездействие. – А как можно бы сопротивляться! – Околичности ареста. – Что в мыслях. – Облегчение от ареста. – Кричать? – Почему молчал я.

Мой арест. – Комбриг Травкин. – Армейская контрразведка. – Три танкиста. – Живой шпион. – Шутки на оправке.

Как попадают на этот таинственный Архипелаг? Туда ежечасно летят самолёты, плывут корабли, гремят поезда – но ни единая надпись на них не указывает места назначения. И билетные кассиры, и агенты Совтуриста и Интуриста будут изумлены, если вы спросите у них туда билет.

Ни всего Архипелага в целом, ни одного из безчисленных его островков они не знают, не слышали.

Те, кто едут Архипелагом управлять, – попадают туда через училища МВД.

Те, кто едут Архипелаг охранять, – призываются через военкоматы.

А те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно – через арест.

Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоиться и часто сползает в безумие?

Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас – центр вселенной, и мироздание раскалывается, когда вам шипят: «Вы арестованы!»

Если уж вы арестованы – то разве ещё что-нибудь устояло в этом землетрясении?

Но затмившимся мозгом неспособные охватить этих перемещений мироздания, самые изощрённые и самые простоватые из нас не находятся в этот миг изо всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:

– Я?? За что?!? – вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный ещё до нас и никогда не получивший ответа.

Арест – это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое.

По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов – гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались – что́ за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть – а там-то и начинается – страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И ещё мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! – и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белые мужские руки, не привыкшие к труду, но схватчивые, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо – вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Всё. Вы – арестованы!

И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеянья:

– Я-а?? За что??..

Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим.

И всё. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки.

Ещё померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: «Это ошибка! Разберутся!»

Всё же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей смятенной памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире.

Это – резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это – бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это – за спинами их напуганный прибитый понятой. (А зачем этот понятой? – думать не смеют жертвы, не помнят оперативники, но положено так по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и знакомых.)

Традиционный арест – это ещё сборы дрожащими руками для уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды, и никто не знает, что́ надо, что́ можно и как лучше одеть, а оперативники торопят и обрывают: «Ничего не надо. Там накормят. Там тепло». (Всё лгут. А торопят – для страху.)

Традиционный арест – это ещё потом, после увода взятого бедняги, многочасовое хозяйничанье в квартире жёсткой чужой подавляющей силы. Это – взламывание, вспарывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вы тряхивание, рассыпание, разрывание – и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребёнком. Юристы выбросили ребёнка из гробика, они искали и там. И вы тряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки³. И ничто во время обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четверухина захватили «столько-то листов царских указов» – именно указ об окончании войны с Наполеоном, об образовании Священного Союза и молебствие против холеры 1830 года. У нашего лучшего знатока Тибета Вострикова изъяли драгоценные тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали их из КГБ через 30 лет!). При аресте востоковеда Невского забрали тангутские рукописи (а через 25 лет за расшифровку их посмертно присуждена покойному Ленинская премия). У Каргера замели архив енисейских остяков, запретили изобретенную им письменность и букварь – и остался народец без письменности. Интеллигентным языком это долго всё описывать, а народ говорит об обыске так: ищут, чего не клали.

Отобранное увозят, а иногда заставляют нести самого арестованного – как Нина Александровна Пальчинская потащила за плечом мешок с бумагами и письмами своего вечно деятельного покойного мужа, великого инженера России – в пасть к ним, навсегда, без возврата.

А для оставшихся после ареста – долгий хвост развороченной опустошённой жизни. И попытка пойти с передачами. Но изо всех окошек лающими голосами: «такой не числится», «такого нет!» Да к окошку этому в худые дни Ленинграда ещё надо пять суток толпиться в очереди. И только может быть через полгода-год сам арестованный аукнется или выбросят: «Без права переписки». А это уже значит – навсегда. «Без права переписки» – это почти наверняка: расстрелян.

Одним словом, «мы живём в проклятых условиях, когда человек пропадает без вести и самые близкие люди, жена и мать… годами не знают, что сталось с ним». Правильно? нет? Это написал Ленин в 1910 году в некрологе о Бабушкине. Только выразим прямо: вёз Бабушкин транспорт оружия для восстания, с ним и расстреляли. Он знал, на что шёл. Не скажешь этого о кроликах, нас.

Так представляем мы себе арест.

И верно, ночной арест описанного типа у нас излюблен, потому что в нём есть важные преимущества. Все живущие в квартире ущемлены ужасом от первого же стука в дверь. Арестуемый вырван из тепла постели, он ещё весь в полусонной безпомощности, рассудок его мутен. При ночном аресте оперативники имеют перевес в силах: их приезжает несколько вооружённых против одного, недостегнувшего брюк; за время сборов и обыска наверняка не соберётся у подъезда толпа возможных сторонников жертвы. Неторопливая постепенность прихода в одну квартиру, потом в другую, завтра в третью и в четвёртую, даёт возможность правильно использовать оперативные штаты и посадить в тюрьму многократно больше жителей города, чем эти штаты составляют.

И ещё то достоинство у ночных арестов, что ни соседние дома, ни городские улицы не видят, скольких увезли за ночь. Напугав самых ближних соседей, они для дальних не событие. Их как бы и не было. По той самой асфальтной ленте, по которой ночью сновали воронки, – днём шагает молодое племя со знаменами и цветами и поёт неомрачённые песни.

Но у берущих, чья служба и состоит из одних только арестов, для кого ужасы арестованных повторительны и докучны, у них понимание арестной операции гораздо шире. У них – большая теория, не надо думать в простоте, что её нет. Арестознание – это важный раздел курса общего тюрьмоведения, и под него подведена основательная общественная теория. Аресты имеют классификацию по разным признакам: ночные и дневные; домашние, служебные, путевые; первичные и повторные; расчленённые и групповые. Аресты различаются по степени требуемой неожиданности, по степени ожидаемого сопротивления (но в десятках миллионов случаев сопротивления никакого не ожидалось, как и не было его). Аресты различаются по серьёзности заданного обыска; по необходимости делать или не делать опись для конфискации, опечатку комнат или квартиры; по необходимости арестовывать вслед за мужем также и жену, а детей отправлять в детдом, либо весь остаток семьи в ссылку, либо ещё и стариков в лагерь.

И ещё отдельно есть целая Наука Обыска (и мне удалось прочесть брошюру для юристов-заочников Алма-Аты). Там очень хвалят тех юристов, которые при обыске не поленились переворошить 2 тонны навоза, 6 кубов дров, 2 воза сена, очистили от снега целый приусадебный участок, вынимали кирпичи из печей, разгребали выгребные ямы, проверяли унитазы, искали в собачьих будках, курятниках, скворечниках, прокалывали матрасы, срывали с тел пластырные наклейки и даже рвали металлические зубы, чтобы найти в них микродокументы. Студентам очень рекомендуется, начав с личного обыска, им же и закончить (вдруг человек подхватил что-либо из обысканного); и ещё раз потом прийти в то же место, но в новое время суток – и снова сделать обыск.

Нет-нет, аресты очень разнообразны по форме. Ирма Мендель, венгерка, достала как-то в Коминтерне (1926) два билета в Большой театр, в первые ряды. Следователь Клегель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно они провели весь спектакль, а после этого он повёз её… прямо на Лубянку. И если в цветущий июньский день 1927 на Кузнецком мосту полнолицую русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что купившую себе синей ткани на платье, какой-то молодой франт подсаживает на извозчика (а извозчик уже понимает и хмурится: Органы не заплатят ему) – то знайте, что это не любовное свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и въeдут в чёрную пасть ворот. И если (двадцать две весны спустя) кавторанг Борис Бурковский, в белом кителе, с запахом дорогого одеколона, покупает торт для девушки – не клянитесь, что этот торт достанется девушке, а не будет иссечен ножами обыскивающих и внесён кавторангом в его первую камеру. Нет, никогда у нас не был в небрежении и арест дневной, и арест в пути, и арест в кипящем многолюдьи. Однако он исполняется чисто и – вот удивительно! – сами жертвы в согласии с оперативниками ведут себя как можно благороднее, чтобы не дать живущим заметить гибель обречённого.

Не всякого можно арестовывать дома с предварительным стуком в дверь (а если уж стучит, то «управдом», «почтальон»), не всякого следует арестовывать и на работе. Если арестуемый злоумен, его удобно брать в отрыве от привычной обстановки – от своих семейных, от сослуживцев, от единомышленников, от тайников: он не должен успеть ничего уничтожить, спрятать, передать. Крупным чинам, военным или партийным, порой давали сперва новое назначение, подавали им салон-вагон, а в пути арестовывали. Какой же нибудь беззвестный смертный, замерший от повальных арестов и уже неделю угнетённый исподлобными взглядами начальства, – вдруг вызван в местком, где ему, сияя, преподносят путёвку в сочинский санаторий. Кролик прочувствовался – значит, его страхи были напрасны. Он благодарит, он, ликуя, спешит домой собирать чемодан. До поезда два часа, он ругает неповоротливую жену. Вот и вокзал! Ещё есть время. В пассажирском зале или у стойки с пивом его окликает симпатичнейший молодой человек: «Вы не узнаёте меня, Пётр Иваныч?» Пётр Иваныч в затруднении: «Как будто нет, хотя…» Молодой человек изливается таким дружелюбным расположением: «Ну как же, как же, я вам напомню…» и почтительно кланяется жене Петра Иваныча: «Вы простите, ваш супруг через одну минутку…» Супруга разрешает, незнакомец уводит Петра Иваныча доверительно под руку – навсегда или на десять лет!

А вокзал снуёт вокруг – и ничего не замечает… Граждане, любящие путешествовать! Не забывайте, что на каждом большом вокзале есть отделение ГПУ и несколько тюремных камер.

Эта назойливость мнимых знакомых так резка, что человеку без лагерной волчьей подготовки от неё как-то и не отвязаться. Не думайте, что если вы – сотрудник американского посольства по имени, например, Александр Долган, то вас не могут арестовать среди бела дня на улице Горького близ Центрального телеграфа. Ваш незнакомый друг кинется к вам через людскую гущу, распахнув грабастые руки: «Са-ша! – не таится, а просто кричит он. – Керюха! Сколько лет, сколько зим?!.. Ну, отойдём в сторонку, чтоб людям не мешать». А в сторонке-то, у края тротуара, как раз «победа» подъехала… (Через несколько дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что компетентным кругам ничего не известно об исчезновении Александра Долгана.) Да что тут мудрого? Наши молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что в Москве.

Надо воздать Органам заслуженное: в век, когда речи ораторов, театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, – аресты могут показаться разнообразными. Вас отводят в сторону в заводской проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском, – и вы взяты; вас берут из военного госпиталя с температурой 39° (Анс Берн штейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить!); вас берут прямо с операционного стола, с операции язвы желудка (Н. М. Воробьёв, инспектор крайнаробраза, 1936) – и еле живого, в крови, привозят в камеру (вспоминает Карпунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осуждённой матерью, вам дают его! – а это оказывается очная ставка и арест! Вас в «Гастрономе» приглашают в отдел заказов и арестовывают там; вас арестовывает странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтёр, пришедший снять показания счётчика; вас арестовывает велосипедист, столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофёр такси, служащий сберегательной кассы и киноадминистратор – все они арестовывают вас, и с опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостовереньице.

Иногда аресты кажутся даже игрой – столько положено на них избыточной выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность? Ведь кажется, достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки – и они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к чёрным железным воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них камере. (Да колхозников так и берут, неужели ещё ехать к его хате ночью по бездорожью? Его вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в контору.)

Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не может. В натужные налитые 1945–46 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны и их надо было все сразу поглотить и отправить в ГУЛАГ, – уже не было этой избыточной игры, сама теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со списками, из одного эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это был весь арест.

Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что схватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому сопротивлению. Создавалось общее чувство обречённости, представление (при паспортной нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ-НКВД убежать невозможно. И даже в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьёй, ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, – даже тогда они почти не бежали (а в редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.

Это происходило ещё от непонимания механики арестных эпидемий. Органы чаще всего не имели глубоких оснований для выбора – какого человека арестовать, какого не трогать, а лишь достигали контрольной цифры. Заполнение цифры могло быть закономерно, могло же носить и совершенно случайный характер. В 1937 году в приёмную новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленым сосунком-ребёнком её арестованной соседки. «Посидите, – сказали ей, – выясним». Она посидела часа два – её взяли из приёмной и отвели в камеру: надо было спешно заполнять число, и не хватало сотрудников рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к латышу Андрею Павлу под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери, выскочил в окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей же фамилией, и ясно было по документам, что он – из Орши, он никогда не был посажен, ни вызван в Органы, ни подвергнут какому-либо подозрению. Ведь существует три вида розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и почти по половине арестованных в те эпидемии не стали бы объявлять розыска выше областного. Намеченный к аресту по случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом. Подобно А. Павлу, и люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с засадой и имевшие смелость в те же часы бежать, ещё до первого допроса, – никогда не ловились и не привлекались; а те, кто оставались дожидаться справедливости, – получали срок. И почти все, подавляюще, держались именно так: малодушно, безпомощно, обречённо.

Правда и то, что НКВД при отсутствии нужного ему лица брало подписку о невыезде с родственников и ничего, конечно, не составляло оформить оставшихся вместо бежавшего.

Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Может, тебя ещё и не возьмут? Может, обойдётся? А. И. Ладыженский был ведущим преподавателем в школе захолустного Кологрива. В 37-м году на базаре к нему подошёл мужик и от кого-то передал: «Александр Иваныч, уезжай, ты в списках!» Но он остался: ведь на мне же вся школа держится, и их собственные дети у меня учатся – как же они могут меня взять?.. (Через несколько дней арестован.) Не каждому дано, как Ване Левитскому, уже в 14 лет понимать: «Каждый честный человек должен попасть в тюрьму.