Курай – трава степей

Из толпы послышался выкрик:

– Мать нельзя хоронить вместе с детьми – она висельница!

– Кто это там такой умный? – спросил в толпу представитель от ГПУ, – кого и где хоронить не вам решать земля везде одина- ковая. Вместе… порознь – это поповские бредни. Если ты там ум- ник горластый, такой образованный бери лопату и, пожалуйста, на здоровье себе копай каждому по могиле мы не против этого. Мы подождём, благо мороз стоит не торопит с похоронами.

Из толпы, которая не расходилась, послышался новый вы- крик:

– Когда над народом перестанете измываться?! Дети пухнут уже от голода!

– А-а-а… вот вы куда?! Голос контрреволюции слышу! – с этими словами он расстегнул кобуру, достал наган, взвёл курок и, согнув руку в локте устремив ствол нагана в небо, крикнул что есть мочи:

– Да я вас всех… да по этапу: всей деревней в Туруханский край! А ну разойдись! Не то по мандату чрезвычайного положе- ния пристрелю первых же, не спрашивая ни имени, ни фами- лии! – При этом он выстрелил в воздух. Народ не торопясь стал расходиться. Видя, что народ повиновался, вложил наган в ко- буру, слез с саней и, обращаясь к председателю, сказал:

– Значит так!.. Назначь людей, пусть сколачивают гробы, других отсылай сейчас же рыть яму, (Так и сказал – не могилу, а яму словно собирались закопать павший скот.) пусть роют и но- чью – костёр разведут. К утру, чтобы вырыта была. Чем быстрее закопаем, тем быстрее успокоятся. Как мне уже доложил упол- номоченный она жена контрреволюционера, – туда ей и дорога. Муж её на Дону с казачками против советской власти воевал. Вот и зарыть её как врага народа с её последышами и как собаку иного она и не заслуживает. Сейчас возьми троих понятых, и едем в правление, там составим протоколы и акты, как это пола- гается по закону. Завтра к обеду позвоните и доложите, что всё сделано как надо. Я звонил в район: на днях к вам прибудет представитель из райкома, вот перед ним и будете отчитывать- ся. К саням подошёл участковый Гнилокишко:

– Разрешите? – обратился он, протягивая на вытянутой руке листок бумаги, – здесь её предсмертная записка. На столе лежа- ла под солянкой. Взяв в руки листок, долго вчитывался, видимо плохо разбирая почерк или сам язык и стиль, на котором она была написана, потом протянул своему напарнику, сказал: «По- ложи в папку, к делу подошьём».

Ещё утром, когда участковому дали в руки записку он сразу понял, что её придётся отдать органам. Хотя он в какой-то мере

тоже относился к тем же органам правопорядка, но прежде все- го он не забывал, что он такой же житель деревни, как и осталь- ные все: выдернув из-за спины полевой планшет, достал лист бумаги и переписал дословно содержание записки. Позже, спустя месяц содержание этого предсмертного письма будет гулять по деревне, коряво переписанное друг у друга. Многие особо верующие, попросив переписать на листочек записку, по- сле несли домой, и клали за иконку, после чего становились на колени, крестились и читали молитвы по страдальцам. Церквей не было не только в сёлах, но даже в райцентрах. Их начнут от- крывать лишь после сорок третьего, когда немцев угонят за реку Миус. Записка была по содержанию не большая, но она говори- ла о той трагедии, обездоленности, тщетности русского кресть- янства, которое установилось на всем пространстве этого не- объятного государства. Предсмертная записка гласила:

«Господы, просты мынэ рабу твою гришну. Просты, Ма- тырь Божья и царыца небесна, мынэ и моих нысчастных ди- ток. Простытэ мынэ, люды добри, шо я такэ сотворыла. Не- мочь було бачить, як мои дытыны пухнуть с голоду и налыва- ються водою. На том свити, може, господь Бог сжалыться над нымы, моимы роднинькымы диткамы.»

«Господи, прости меня рабу твою грешную. Прости Ма- терь Божья и царица небесная, меня и моих несчастных де- ток. Простите меня, люди добрые, что я такое сотворила. Не могла больше видеть, как мои дети пухнут от голоду и наливаются водою. На том свете, может, господь Бог сжа- лится над ними, моими родненькими детками».

Егор Игнатовский родом был из донских казаков. С Екатери- ной они поженились, когда обоим было уже под тридцать лет. Катя не пожелала покидать родные края и переселяться на Дон, на чём так настаивал Егор.

– Строй здесь хату, – сказала она, – здесь мои все родные похоронены, на кого я их оставлю? В двадцать втором от сыпня-

ка все умерли, я чудом тогда с того света выкарабкалась, а меньшего брата увезли куда-то – в детдом наверное, с тех пор ничего о нём не слышно. Сейчас он взрослый уже: начнёт ис- кать, придёт бумага сюда, а те отпишут – не значится такой. Нет. Здесь будем жить, может, потом и уедем на твой любимый Дон. Егор беззаветно любил свою Катю, потому, не прекословя, по- ступил, как она сказала. С помощью своей родни с Дона в одно лето построили новую хату. Добротную хату с четырёхскатной крышей такие казачьи дома строили на родине Егора. В осень он уже вселился в хату вместе с молодой красавицей женой. Уже через год родился первенец мальчик, а за ним в промежут- ке полтора-два года родилось ещё два мальчика. Все трое по- хожи друг на друга: кудрявые такие головки со светленькими волосами, будто с иконы снятые. Родители не могли нарадо- ваться ими, души в них не чаяли. Но пришёл год двадцать девя- тый. Егор с каждым днём становился замкнутый, печальный, больше молчал, коротко отвечал на вопросы жены. Слухи с До- на, так или иначе, просачивались и сюда, ибо у многих жителей села были тесные родственные связи с Доном. Вначале Екате- рина не могла понять причину столь резкой перемены настрое- ния мужа. Начала было подумывать, не завелась ли какая за- зноба на стороне у Егора. Терпела не одну неделю, надеясь, что муж сам скажет причину своей угрюмости и отчуждения, но Егор продолжал упорно помалкивать. В один из вечеров уложив детей в кровати, подошла к кровати, где уже лежал муж, села у его изголовья на табуретку и, глядя ему в лицо, сказала:

– Ну, Егорушка, кончилось моё терпение, рассказывай, что за болячка к тебе прицепилась, и какая она эта болячка?

Егор отбросил в сторону одеяло, свесил ноги с кровати и, опустив голову, сказал:

– Что ты, Катя, какая там болячка – выдумаешь такое.

– Ты думаешь, я не вижу, что ты ходишь как неприкаянный?

У тебя ведь на лице всё написано, Егорушка!

– Душа болит, Катя! Будто штык мне туда вогнали!

– Чего же это она у тебя родненький мой болит? – спросила она улыбаясь. Когда он стал ей говорить далее о своём наболев- шем, ей стало уже не до улыбки. Лицо её вначале стало суровым, нахмурилось, а после выглядело настолько печальным, что на её лице даже девичья красота поблекла, что-то старушечье отража- лось во всём её облике. Она, сидя на табуретке, согнулась дони- зу, сгорбатилась, что так явно отражало её внутреннее состояние. Муж, заметив столь резкую перемену в жене, на время даже примолк, с жалостью глядя на Катю. Егор не стал выкручиваться, а выложил всё как есть по поводу его думок о событиях на Дону. Когда Катя всё это услышала, её женское чутьё, которое дано им от природы сказало ей, что дни их совместной жизни сочтены. Скоро Егор, так или иначе, их покинет, и скорей всего навсегда. И она его уже никогда – никогда не увидит его! Мужа она успела изучить и понимала, что отговаривать его напрасное занятие, а потому, решила она, придётся покориться судьбе. А он, тем вре- менем продолжал доказывать ей, убеждать в правоте своего на- мерения отправиться на Дон и принять участие в боевых дейст- виях. Катя почти не слышала его, потому как она наперёд знала, чем это может кончиться для него и для их семьи.

– Пойми ты, Катенька, душа разрывается, когда знаю, что мои побратимы сейчас насмерть рубятся! Я же с ними ещё в шестнадцатом на австрийцев в лаве ходил, в прорывы и рей- ды, раз чуть до самой Вены не дошли! Скольких схоронили! Меня поперёк лошади до Карпат еле живого довезли, жизнь, считай, спасли! И получается, что сейчас они там – на Дону головы кладут, а я тем временем, под титькой бабской лежу, пригрелся! Пойми ты! Ну не могу я их бросить!.. они же мне как братья, это как струсить, предать, в бою спрятаться! Не могу, понимаешь?!

Катя продолжала сидеть на прежнем месте, в том же согну- том положении, опустив голову, а слёзы обильно текли по её щекам и капали на половичок, прокинутый возле кровати. Катя его не перебивала. Она заранее знала: что вот он сидит перед

ней, свесив голые ноги до пола, и видит она его, возможно в по- следний раз в этой жизни.

– Егор, – сказала она через слёзы, – тебя же убьют! Что же я буду делать с этой оравой детей? Мы же не выживем без тебя! Разве ты этого не понимаешь?!

– Если тому быть, Катенька, так меня и здесь чекисты рано или поздно кончат. Прознают за прошлое: с кем воевал, на чьей стороне и отведут к яру. От судьбы не уйдёшь! Ну, а если что, бросай всё и перебирайся в Кочетовскую: там родни много про- пасть не дадут. А с хлопцев моих лихие казаки выйдут!

В одну из ночей, Катю, словно кто подбросил в кровати. Вскочила, ладонью проверила тёплое ли место мужа в постели, убедившись, что оно давно видимо холодное в одной исподней рубашке кинулась во двор. Зашла в сарай и сразу всё поняла. Рядом с коровой место было пусто, лошади не было. Взявшись за столб разделявший кормушку коровы с конём, она навзрыд заголосила тихим стоном, постепенно сползая по столбу на зем- лю. Когда колени коснулись пола, усеянного соломой, опёрлась руками о ясли, положила голову на них и плакала до тех пор, пока уже и слёзы перестали течь по щекам. Начало зимы три- дцать второго года было для неё зимой последней в её жизни. Третий год шёл, как о судьбе Егора не было никаких вестей. В душе она давно уже смирилась с тем, что живого его давно уже нет, было бы иначе, весточку подал бы. В тот день, когда был съеден последний кабак, последний буряк, последний засохший сухарь и всё то, что можно было сварить и как-то хоть через силу съесть, она вдруг поняла, что это конец! Просить у кого-то она не могла. Таких людей она просто не знала, у кого можно было что-то попросить, и кто мог бы с ней чем-то поделиться. Не- сколько дней назад, она, переодевая младшего сына, обратила внимание на его ноги и низ живота. Отёчность была видна не- вооружённым глазом. Не имея достаточно еды, дети пили всё время воду. В ту минуту, когда она увидела результат на сыне, её будто прострелило – водянка! Она тут же раздела остальных

детей, осмотрев их, утвердилась в первоначальном выводе – дети стали опухать! Затем посмотрела на свои ноги: те тоже бы- ли отёчные. В тот вечер, когда она поняла, что покормить на ночь детей ей нечем и завтра она так же не сможет дать им что- нибудь из еды: она натопила в доме печь, нагрела воды и в ко- рыте по очереди стала купать детей. Она мыла каждого, нежно гладила их худенькие тельца, плакала и прощалась с ними. Слё- зы её капали в корыто: она мыла их своими слезами. В те про- щальные минуты она знала уже, что сделает в ближайший час. Когда вымыла детей, уложила их в постель, пообещав, что зав- тра они уедут далеко к бабушке и дедушке, что ехать придётся долго, долго, но зато, когда они приедут туда, там будет много еды и бабушка их накормит до отвала. А сейчас надо ещё не- много потерпеть, – потому спите, – сказала она напоследок. Де- ти ещё долго не могли уснуть на голодный желудок, ворочались в кроватях, постанывали, она же села за стол, прикрутила фи- тиль керосиновой лампы, открутила крышку пузырька с черни- лами, взяла ручку и принялась писать прощальное письмо. На- писав, положила листок на середину стола и придавила сверху его солянкой. Ещё какое-то время сидела в забытье, казалось ещё не поздно, можно остановить задуманное. Вспомнила му- жа, который предупреждал – на случай беды отправляться на Дон. Но тут же подумала, что там сейчас не до них после всего, что там было на том Дону: да и как она доберётся туда в такую даль с тремя детьми зимой. Вырвавшись из забытья, она встала и подошла к уже спящим детям, поочерёдно поцеловала каждо- го в головку, затем подошла к печи, открыла дверцу, заглянув в топку, убедилась, что жару много и оставила её открытой. Рас- прямилась и, взявшись рукой за задвижку на дымоходе, резко со всей силы, будто снаряд в ствол орудия загнала, задвинула шибер дымохода. Тут же обернулась и направилась к лавке, где стояло ведро с питьевой водой. На той же лавке лежала заранее приготовленная ею верёвка. Как бы мимоходом, не останавли- ваясь, правой рукой она сгребла с лавки верёвку, не глядя на

саму верёвку, вышла в коридор и притворила плотно за собой дверь в саму хату, где праведным последним сном спали её ма- ленькие детки.

Утром жившую напротив соседку забеспокоило то, что из трубы Екатерины не видно даже малейшего дымка, тем более что мороз стоит даже дышать трудно: она вспомнила, что вчера хоть и дым вроде шёл из трубы, но Катя ни разу так во дворе и не показалась. На душе у неё тут же появилось какое-то тревож- ное предчувствие, в это время она собралась идти по питьевую воду к дальнему колодцу: поставив пустые вёдра под своей ка- литкой, она перешла дорогу и вошла во двор Екатерины. По- дойдя к входу, дёрнула дверь, та сразу открылась, а в проходе висела сама хозяйка дома. Соседка тут же на пороге упала в об- морок. В это время по улице шёл мужчина, увидев на снегу воз- ле порога лежащую женщину, заскочил во двор. Ну, а далее со- бытия стали развиваться как обычно в таких подобных случаях, о которых потом мало кто помнит в подробностях.

Могилу на самом краю кладбища на спуске в балку, всё-таки к утру вырыли. Не могила, а целый котлован. Копали, сменяя друг друга человек двадцать, а руководил всеми этими земля- ными работами как известный на всю деревню и в её округе землекоп – Виктор Алексеевич. Он лично сам за всё время лишь пару раз выпустил лопату из рук: восемнадцать часов подряд копал он, подгоняя других.

– Ну, Виктор, ты и бугай! – сказал один из напарников, – уже чуть ни сутки горбячишь и тебе хоть бы хны! Мы уже еле на но- гах держимся.

– Я бы ещё двое суток копал лишь бы они живы были, – ска- зал он в ответ, – хорошая у меня была соседка, а детишки со- всем как ангелочки, зачем только она это сделала, ну приведи до меня хотя бы, нашёл бы, чем детей покормить! Народ на по- хороны стал собираться у двора Екатерины с раннего утра. В ха- те уже в гробах лежали покойники. За неимением священника у гробов сидели старушки-читалки, которые читали «Святое Писа-

ние», а в промежутках чтения пели церковные песни. Часам к десяти ко двору подогнали двое саней. Улица вся уже была за- полнена народом, который стоял, насупившись, и меж собой велись лишь короткие на полголоса разговоры. Сани загнали во двор: с причитаниями, с церковным пением, которое исполняли старые женщины, стали выносить гробы из хаты и на каждые сани установили по два гроба. Среди собравшихся людей на улице и в самом дворе от начальства не было ни председателя сельского совета Долгова, ни уполномоченного Гнилокишки, ни самого партийного и комсомольского актива. На то видимо, бы- ли свои чисто партийные причины, а вероятней всего распоря- жение свыше. Народ, выстроившись с обеих сторон улицы, как в живом коридоре глазами провожал движущиеся по дороге са- ни, по мере их продвижения, все выходили на дорогу и шли следом. На кладбище не было ни речей, ни прощальных воплей с паданьем на крышку гроба: стояла жуткая необычная для мно- гочисленной толпы тишина, которую нарушало лишь карканье воронья. В могилу опустили вначале мать, долго устанавливали гроб так, чтобы остальные поместились; потом поставили с од- ной стороны два маленьких гробика, а с другой один, который был побольше со старшим сыном. Когда зарыли могилу, холм получился большой и несуразный какой-то, явно не похожий на могильный холмик и только один большой и три маленьких креста говорили о том, что это всё- таки могила. Народ стал бы- стро расходиться: поминок устраивать было не кому, да и не из чего. Впервые за всю историю села с первых дней его основания похоронили без поминок к тому же ещё и детишек! Каждый! Сейчас идущий селянин к себе домой стыдился самого себя! Каждому казалось, что в след ему с кладбища с упрёком смот- рят его родственники и далёкие предки! От этого стыда каждый боялся смотреть друг другу в глаза, потому и спешили домой, чтобы укрыться от такого позора! Тогда они ещё не знали, что в эту ещё только начинавшуюся страшную зиму, им ещё много раз придётся прийти на это кладбище и схоронить здесь без време-

ни ушедших в мир иной своих близких родственников, соседей и друзей, которые умрут от голода. Любовь Филипповна воз- вращаясь в тот день с кладбища, скажет своей попутчице:

– Дожились, что людей стали хоронить как собак. Помянуть мать с детишками и то нечем.

В тот день незримые ворота на кладбище распахнулись полностью, приняв своих первых новых жильцов на вечное по- селение. Будто предрекая ближайшее будущее, первая жертва оказалась весомой.

Любовь Филипповна последующие месяцы в душе будет мучиться совестью, что имея в подвале столько зерна, не смогла оказать помощь детишкам. Эта, придуманная ею самой вина, будет преследовать её до конца жизни. Может быть, именно это и толкнёт её на рискованный поступок в сорок втором, когда она, рискуя своей жизнью, будет прятать от немцев еврейскую семью – мать и двое её малолетних детишек.

Пройдут годы, минут страшные тридцатые за ними суровые сороковые, на смену придут годы пятидесятые. Подворье Игна- товских так и будет стоять заросшее бурьяном и молодыми по- бегами деревьев. Память о той случившейся трагедии будет прочно жить в деревне. Новому подросшему поколению будут во всех подробностях рассказывать о том страшном дне, и дети будут всегда со страхом проходить мимо этого двора, с годами почему-то называя подворье: «Хата бабы Кати». Может быть, в мыслях новых поколений ребятишек не мог уместиться образ, ещё совсем молодой и красивой женщины и с годами в их поня- тии она превратилась в бабу Катю.

За все десятилетия со двора и из самой хаты не пропало ни одной щепки. Окна и двери, ещё в тридцать третьем заколочен- ные крест – на крест, так и стояли, и только когда отгнивала и отваливалась какая-нибудь доска или косился и падал забор, чьи-то заботливые руки незаметно исправляли это. Кто это де- лал и когда, об этом не принято было говорить в селе. Сама ха- та, с раздёрганной ветрами камышовой крышей стояла, словно

символ печали в селе. Вопрос о ней возникал не один раз на уровне сельского совета, позже на уровне правления колхоза, но никогда до конца так никто и не решился взять на себя сме- лость и разобраться с этим подворьем. И вселяться туда даже под страхом смерти никого не заставить. Когда кому-то из чле- нов правления поручалось разобраться с этой хатой, тот вставал и тут же заявлял: «Прошу исключить меня из членов правления колхоза…». Может быть, подсознательно, каждый житель села, чувствуя свою вину за жизнь тех маленьких детей, принял тот не озвученный уговор – «Подворье не трогать!» Со стороны за все эти годы никто и никогда этим случаем не интересовался, если не считать тот единственный не совсем для многих понятный, что произошёл в году, где-то пятьдесят четвёртом, спустя год после смерти Сталина. Однажды в конце мая, когда уже было довольно тепло, дороги просохли, вокруг всё зазеленело: в Гле- бовку прибыл один товарищ. Одет он был не по-деревенски, что сразу бросалось в глаза: на нём был костюм из дорогого мате- риала, синяя сорочка и тёмный галстук; на одной руке накинут плащ в другой саквояж. Повстречавшегося на пути деревенского жителя Смирнова Григория спросил, где подворье Игнатовских. Отчего Григорий был, немало удивлён и решил проводить гостя до самого двора. Дорогой Григорий пытался выведать, кто он и зачем ему понадобилось то заброшенное подворье, но моло- дой мужчина шёл думая о чём-то своём и на вопросы не отве- чал. Когда дошли до двора Екатерины Смирнов указал пальцем на хату, сказал, что вот её подворье всё в целости и сохранности всем селом за этим присматриваем. Незнакомец поблагодарил и стал расспрашивать, как ему отсюда пройти на кладбище, где там Екатерина похоронена, и как её проще найти. Григорий ука- зал рукой в сторону кладбища и сказал, что могилу её найти не трудно: она имеет самый большой холм, а кресты хоть и погни- ли, но остатки от них ещё видны; четверо их там – сказал он – и за могилкой кто-то ухаживает, по крайней мере, бурьяном и де- ревьями не заросшая. Незнакомец вновь поблагодарил, повер-

нулся, подойдя к калитке, снял петлю со столбика и пошёл внутрь двора. Григорий не стал стоять истуканом посреди ули- цы, а перешёл на другую сторону её, став за куст сирени стал наблюдать за приезжим издали. Незнакомец, войдя во двор, подошёл вплотную к дверям хаты и словно замер по стойке

«смирно». Григорий с волнением и стуком сердца наблюдал за всем этим, подумал: «Надо же, такой солидный господин и да- же не представился, слова лишнего не сказал. Кто же он та- кой?..». Тем временем он увидел, что тот нагнулся над саквоя- жем, открыл его и что-то оттуда достал. Затем, когда распря- мился вновь подошёл вплотную к двери. Стоял какое-то время, потом вдруг резко обернулся, взял в руки саквояж, сдёрнул с дерева свой плащ, который он ранее повесил туда и пошёл к калитке. Выйдя на дорогу, зашагал в сторону кладбища. Немно- го подождав пока посетитель подальше удалится, Григорий пе- решёл дорогу, вошёл во двор и направился к входу. На входной двери булавкой к гвоздю были прикреплены четыре крестика. Крестики висели на изящных тоненьких плетёных верёвочках, которые блестели своим разноцветьем, а сами крестики, пожа- луй, были золотыми. Один из них был больше другие три – од- ного размера. Григорий взял на ладонь крестики, какое-то вре- мя стоял, рассматривал их, затем глубоко вздохнув, опустил ру- ку, отчего они повисли как гроздь винограда и он направился к калитке. В деревне ещё долго обсуждали этот случай; уже на следующий день после визита незнакомца вдруг выяснилось, что он оставил не только крестики на двери, но и на могиле жи- вые цветы, а в подсвечниках, вдавленных в землю недогорев- шие четыре свечи. Спустя три года после того случая хата Екате- рины сгорела. В тот год лето было жаркое и засушливое и двор, поросший многолетним бурьяном, так или иначе, представлял опасность пожара. Причину случившегося так и не установили. Может случайный окурок кем-то брошенный, может быть, дети игрались с огнём. Сгорело всё подчистую: двор вместе с деревья- ми выгорел так, что лежал лишь пепел ровным ковром. Посреди

двора памятником торчала печная труба с торчащим на ней же- лезным шибером виновником трагедии детей и будто символом печали давно минувшего горя. Развалившиеся саманные стены в очередную зиму раскисли под дождями и превратились в обыч- ные земляные холмики. С исчезновением самой хаты: память о той трагедии стала забываться, а спустя десятилетия вовсе исчезла и только старожилы села ещё помнили об этом. Для самих жите- лей села смерть Екатерины и её детей сыграла немаловажную роль, потому что не случись этого: в ту страшную зиму в селе могло быть гораздо больше смертей. Они и так были: среди стариков, больных и малых детей, но зато выжило здоровое звено населе- ния, которых стали кормить два раза в день в созданных при кол- хозных бригадах столовых. Варили мучной суп, называемый в на- роде: «Затеркой», приготовленной на основе воды и муки.

Спустя два дня после похорон Кати и её детей в Глебовку при- был представитель от райкома партии. То ли инструктор райкома то ли какой-то заместитель секретаря райкома по идеологической работе с населением, что скорей всего вероятней. И прибыл он именно по этому вопросу, который портил всю наглядную картину работы партийных властей – «Не дай бог, последуют подобные случаи, тогда, уж точно головы не сносить!..».